Весь период беременности протекал как на иголках, поведение ее становилось все более вопиющим, ее первый ребенок – дочка – практически всегда находилась у бабушки, матери ее первого мужа – и это, кстати, было Катиной инициативой.
Я начинал понимать где-то на подсознании, что, возможно, ошибся в выборе – но пути назад уже не было. Меня стала угнетать эта обстановка вечного псевдовеселья – раздражали собрания подружек, просмотра «Дома-2» и прочих мало чем выдающихся реалити-шоу, скупка всей существующей желтой прессы, ее внезапные ночные рандеву с целью «поехать покататься» и прочие странные и необъяснимые для меня вещи, которые я стал все отчетливее замечать, но разорвать эту связь, в том числе и по причине ее беременности, я не мог, считал это недостойным. Меня разрывало на части, как будто во мне уживалось два разных человека – один осознавал всю плачевность ситуации, другой – был по-прежнему зависим от этой женщины.
Несколько раз ее клали на сохранение, поскольку ее образ жизни приводил к подобным исходам. Врачи просили меня поговорить с ней, дать понять, что она может потерять ребенка такими темпами – на все мои попытки я встречал поток неконтролируемой агрессии, после чего понимал, что лучше вообще ничего не говорить, дабы не провоцировать ситуации.
Все эти 9 месяцев я находился в состоянии глубочайшего стресса, что сказывалось, конечно, и на моей игре, и на прочих отраслях моей жизнедеятельности – стоит ли говорить о том, что вся история с Воронежем также произошла в этот период моей жизни.
После того, как Катя родила, она начала манипулировать ребенком – требовала узаконивания отношений, при этом продолжала отказываться идти на контакт с моими родными и теми друзьями, с кем я общался на протяжении многих лет до встречи с ней.
Частые домашние вечеринки – теперь сменились вечеринками на выездах – по ночам, когда я засыпал, она забирала сына и уезжала в неизвестном направлении.
Так как я уже в общем-то понимал, что она способна на все что угодно – пропускал тренировки и мчался на ее поиски – находил сына, лежащего в одной пеленке на лежаке у бассейна пригородного отеля – в то время как она развлекалась с подружками у барной стойки.
Вся эта эпопея завершилась ровно одним днем – в очередной ее подобный приступ она уехала в ночь к некой подруге на квартиру, оставив меня с сыном одного. В доме, где жила подруга, этажом выше располагалась квартира крестного моего сына Игоря – близкого мне человека и друга.
Катя начала звонить его жене, говоря, что ей срочно нужно пожаловаться на меня, та спустилась вниз, в эту квартиру, – навстречу ей вылетела раздухарившаяся Сафронова с пакетиком белого порошка в руке.
Крестный рассказал об этом инциденте – но предложил не делать поспешных выводов – взять волосы с ее расчески и отдать их на соответствующий анализ – он показал высокую концентрацию наркотических веществ.
Мы встретились все вместе, и при крестном я сказал: «Екатерина, ты принимаешь наркотики». Поставил условие – либо ты лечишься, либо мы расстаемся. Ребенок с мамой наркоманкой – это ненормально. Она согласилась лечиться. Потом стала орать, психовать, пыталась выпрыгнуть из машины. Утром собрались, я ее отвез в клинику. Сделали анализы, провели обследование. Выяснилось, что зависимость многолетняя. Тогда мне стало совсем плохо.
Картинки начинали складываться в голове, я понимал происхождение бесконечной крови из носа, бессонницы, странных перепадов настроения – от эйфории до агрессии – и понимал также, что это начало конца.
Сыну на тот момент было 6 месяцев.
Следующие полгода я посвятил себя борьбе за ее выздоровление. Мне казалось, что хотя бы ради ребенка я должен попытаться. Наблюдался у психолога несколько раз в неделю, при этом сильно замкнулся в себе, загнал себя в угол.
Начинал понимать головой, что, даже если чудо и произойдет, вместе с ней быть я уже не смогу.
А в глубине души, конечно, продолжал надеяться.
Ситуаций, которые заставляли меня все больше убеждаться в том, что шансов на выздоровление нет, становилось все больше.
Пробыв какое-то время в клинике, она стала плакаться и проситься домой, увидеть сына. Просила перевести ее на амбулаторное лечение, обещала каждый день приезжать на осмотр к врачу. Врач, несмотря на то, что был настроен скептически, – оставил это решение за мной, под мою ответственность – я решил дать шанс.
Итог – спустя трое суток амбулаторного лечения все ее анализы вновь оказались положительными – медики подытожили, что за всю историю их многолетней практики так быстро не срывался еще никто.
Я вновь и вновь в ультимативной форме возвращал ее в больницу – все это время сын находился с няней – со своими родителями на тот момент я по-прежнему не общался, просто-напросто мне было стыдно.
В это же время я подал документы в суд на проживание ребенка со мной – мне казалось, что для нее это должно стать самой сильной мотивацией к выздоровлению. Она совершенно спокойно подписала эти документы, говоря мне о том, что все понимает и так будет правильно для всех.
Насильно в клинике никого держать не будут, и спустя некоторое время она выписалась из нее самостоятельно и переехала жить к своей бабушке. Не звонила мне и не писала, о сыне также не вспоминала. Мне стало ясно, что бороться со своим недугом она не собирается и ради этой зависимости готова отказаться от семьи – все произошло, в общем-то, так, как меня предостерегали врачи.
Разбирая ее вещи, которые остались в доме, я нашел в общем-то все, о чем мог косвенно догадываться, а в глубине души не хотел находить – и специальную трубку, где находился кокаин, и пустые тюбики из под кремов с фольгой на дне, заговоренную воду, и записки, распиханные чуть ли не в кажем укромном углу дома – заговоры на любовь, восхищение, поклонение и все в этом духе.
Стало просто страшно за себя – пошел к батюшке, причастился, исповедовался, стало легче намного. Я – верующий человек и не склонен верить в подобные происки – но иначе как колдовским наваждением эти два года своей жизни назвать не могу.
Посмотрел на все другими глазами, и ужаснулся собственной жизни.
Екатерина, с момента добровольного побега из клиники – не звонила и не объявлялась. Так продолжалось несколько месяцев. За это время я потихоньку стал приходить в себя, познакомил родителей с внуком, вернулся к общению с братом, с теми друзьями, с кем не общался целых два года.
Был момент, когда Игорю должен был исполнится год, на тот момент уже несколько месяцев от нее не было никаких проявлений. Я ей сказал, что она может просто сдать мочу, чтобы увидеть ребенка. Спросил: «Приедешь на день рождения?» Она: «Да, приеду». За три дня до праздника она звонит и говорит, что заболела, не успеет выздороветь ко дню рождения и не приедет.
Для меня все было предельно ясно и понятно – это ситуация не разрешится, я должен принять эту ответственность, взять воспитание своего ребенка на себя, потому что больше этого некому было бы сделать, – и жить дальше. С большой долей вероятности я расплачивался за годы бездумного легкомыслия – и я осознавал это так четко, как никогда.
Казалось, что морально я повзрослел на целый век – не осталось совершенного ничего от того беспечного парня, каким я был до знакомства с ней.
Я думал, что жизнь наказала меня достаточно, – был, в общем-то, готов к тому, что буду один еще очень длительный период времени, хотел сконцентрироваться на детях, карьере и своем здоровье, прежде всего – пытаясь вылечить ее, до нездоровых судорог в итоге дошел я сам, даже ребята в команде шутили, почему все время и по любому поводу у меня дергается глаз. Сильно переживал за слабое здоровье сына, занимался его укреплением.
И тут – как гром среди ясного неба – заявления Екатерины в СМИ о том, что я обвинил ее в наркомании и отобрал ребенка.
И на целый год все закрутилось по новой – теперь мне нужно было доказывать, что я не виноват, а благодаря ее горьким слезам на федеральных каналах сделать это было крайне сложно, ведь наш добросердечный народ всегда жалеет тех, кто находится в трудном положении – а уж тем более, если это несчастная девушка, у которой всемогущий футболист отобрал ребенка, чтобы не платить алименты. Понимаете теперь сами, каково мне было слышать подобную версию из ее уст? Тем более, что я на самом деле пытался и был готов тратить любые деньги на здоровье некогда любимого мною человека, но все это оказалось обесценено и не нужно.
Так как теперь ее позиция была ровно следующая – а именно – она вообще отрицала, что когда-либо что-либо употребляла – нам приходилось общаться через адвокатов.
Я был открыт к диалогу, потому что знал правду.
Зачем ей было это нужно и чего она добивалась – прежде всего славы, наверное, лавр, если так правильно можно выразиться, Юлии Барановской – но давайте будем откровенны – это две абсолютно разные истории.
Денег, потому что за все опубликованные мои интимные фотографии, что она сливала в прессу, за все рассказы о том, какой я изверг, тиран и изменщик – ей платили большие деньги, и она, безусловно, чувствовала себя звездой.
Народ с радостью подхватил эту историю, верил ее горьким слезам, рассказам о моей непорядочности – а я молчал – и молчал потому просто, что у меня не было сил говорить в ответ хоть что-либо.
Для меня вся эта ситуация стала страшным предательством – не бизнес-партнера, не друга или приятеля – а человека, с кем я прожил два года и в отношениях с кем родился маленький, ни в чем не повинный ребенок.
Я ждал, что, возможно, она позвонит мне напрямую и хотя бы объяснит причину своего подобного поведения – но этого не произошло ни разу. Она с таким упоением давала интервью, ходила на передачи, рассказывала обо всей нашей жизни до мельчайших подробностей – вплоть до того, как происходила интимная жизнь, – у нее просто не было времени, чтобы набрать мой номер.
Единственным положительным моментом стало мое сближение с родителями – я лежал у матери в ногах, понимая и признавая, как она была права и что я наделал со своей жизнью.