– Она необыкновенная, – выпалил он, и его губы задрожали от странной обиды на маму, бросившую его в такой вечер. – Красивая… У нее длинные ноги, тонкая талия и темные волосы.
– Это так? – Оттолкнув его, артистка шагнула к отцу. – Это ваш сын?
– Да, – кивнул тот едва заметно и грустно улыбнулся сыну через ее плечо. – Кирюша…
– А его мама, стало быть, ваша жена? – не унималась женщина, она уже почти дошагала до того места, где каменным изваянием сидел отец, хотя каждый шаг давался ей с трудом.
– Да, его мама – моя жена. – И еще одна грустная улыбка.
– И где она теперь?
– Алина? – Его плечи дважды поднялись и опустились. – Мы не знаем. Она не отвечает на звонки. И не приехала сюда, хотя я планировал сюрприз. Да вы сами знаете.
– Знаю, – она сгорбилась, сделавшись совершенно крохотной. – Это должно было быть настоящее шоу! Сценарий был грандиозным по замыслу, но… Но ваша мама не отвечает на звонки, и вам не до праздника. Хотя стол накрыть не забыли.
Ее голос на последних словах зазвенел злобой. Резко выпрямившись, она схватила со стола одну из початых бутылок вина и хорошо глотнула раз, другой, третий. Вернув ее с грохотом на стол, повернулась к Кириллу:
– Мальчик не нашел маму?! Надо же! Зато мы ее нашли, черт побери!! Мы, которых твой папаша вытолкал за дверь на мороз и снег! Сначала он захотел артистов, потом не захотел! Опоздал, послал нас на хрен и… И нам пришлось звонить в такси, а никто сюда раньше чем через два часа не приедет. А Макс поплыл… – она неопределенно махнула рукой в сторону входной двери, где все еще топтались перепуганные Волковы. – Он, оказывается, одолжил у вас еще одну бутылку скотча и, пока я пыталась дозвониться до такси, благополучно к ней прикладывался. И его так развезло, что… что мне пришлось его буквально тащить на себе.
– Куда тащить? – задал резонный вопрос Кирилл, взрослые почему-то молчали, таращась на наглую артистку, пьющую чужое вино прямо из горла.
– «Куда, куда», – отозвалась она ворчливо, как ворона прокаркала. – К вам в постройки!
Далеко за их домом, у границы участка, упираясь задней стенкой в высокий забор, стояли четыре строения, видом своим напоминающие сараи для содержания скота. Мама сильно возмущалась и грозилась все это снести к черту, поскольку не собиралась превращаться в скотницу.
– Гараж под домом есть! Всяких кладовых куча! Зачем еще эти сараи, Геша??
– Я не знаю, – виновато разводил руками отец. – Они сами. В проекте этого не было, Алиночка.
– Вот именно!! И за эти четыре убожества теперь придется платить!! Пусть сносят к чертовой матери!..
Сараи не снесли, поскольку снос был оценен дороже, чем их постройка. Мама смирилась и прошлой осенью вдоль этого убожества высадила живую изгородь.
– Разрастется, все скроет, – утешилась она мыслью, рассматривая голые хилые кустики.
Потом наступила зима. Кусты занесло снегом, дорожку до сараев тоже, и про них не вспоминали. И тут вдруг эта крохотная артистка с повадками хищной птицы про них напомнила.
– И ваш Дед Мороз теперь в нашем сарае? – спросил Кирилл и глянул в окно.
Проем был черен – ни звезд, ни луны, ничего. Просто черный квадрат с претензией на подражание шедевру.
– Да, мой Дед Мороз, тьфу ты, господи! Макс, мой Макс теперь в вашем сарае! В жопу пьяный! – снова принялась кричать артистка.
– И что он там делает? На морозе? – задал резонный вопрос ребенок десяти лет.
Он почему-то сегодняшним вечером ощущал себя на редкость взрослым и рассудительным. Да, он тревожился за маму. Да, у него не было никакого настроения. Но это же не значило, что он должен был приниматься пировать в ее отсутствие! Или вести себя как тряпка!
Это, если честно, он про отца так думал. Его поведение и раньше отвагой не отличалось, а сегодня вообще отец превратился в размазню.
– На морозе? – Артистка приложила ладонь ко лбу, сморщила лицо, будто у нее болела голова. – Он там, малыш, блюет. Прямо на снег, мать его! Прямо на порог вашего сарая.
– Потому что пьяный? – уточнил Кирилл и тоже поморщился, представив себе кучи блевотины на пороге сарая, которые кому-то потом придется убирать.
– И потому что пьяный – тоже. – Она широко распахнула глаза и, подойдя к отцу Кирилла вплотную, проговорила едва слышно: – И потому что он увидел там покойника. Точнее – покойницу. Она висит под потолком, твою мать!!
И вот дальше для Кирилла несостоявшийся сюрприз рождественского вечера начал превращаться в страшный сон. Даже много позже он не мог составить из рваных разрозненных черно-белых картинок единое целое.
Вот ахнул и сполз со стула отец. Или он не сполз, а упал прямо на колени? Или не упал, потому что его подхватила та самая маленькая женщина, которая, как потом оказалось, должна была быть Снегурочкой. Кирилл не помнил точно. Тетя Таня страшно закричала из угла прихожей и начала заваливаться на вешалку с куртками. Она ее, кажется, повалила. Или сама упала, а сверху на нее вешалка? Кирилл не помнил точно. Помнил только, как возилась она огромной толстой гусеницей в ворохе курток и вопила, и вопила…
Дядя Сережа, поначалу пытающийся ее поймать, махнул рукой, выхватил чью-то куртку из груды, натянул на себя и выскочил за дверь. Отец сделал попытку побежать за ним, но то ли оступился, то ли запутался в чьих-то рукавах, распростертых на паркете, и рухнул рядом с Татьяной. Артистка куда-то подевалась. Или Кирилл просто перестал обращать на нее внимание. Он теперь уже не помнил. Зато отчетливо помнил, как вышел из дома на крыльцо прямо в домашних тапках. Поежился от морозного воздуха, жадными щупальцами обхватившего его с головы до ног, и медленно пошел в сторону сараев. Снег был глубоким, и местами мальчик проваливался в него почти по колено. И, кажется, уже через дюжину шагов потерял где-то тапки. Но упорно шел, рассматривая цепочку чьих-то следов, оставленных тут до него. Следы были и не следами, а глубокими ямами с неровными краями, и их тут было великое множество. Потом следы вдруг прервались кустарником, высаженным мамой. Кирилл перелез через низкие сухие ветки, припорошенные снегом. И увидел Макса в шубе Деда Мороза. Он корчился на снегу, пригоршнями забрасывая снег себе в рот, и постанывал. Дяди Сережи видно не было. Видимо, он вошел в открытую дверь сарая, потому что там горел тусклый свет от маленькой лампочки у входа. Во всяком случае, Кириллу показалось, что он видит какие-то движущиеся тени.
– Дядя Сережа! – Ему показалось, что позвал он недостаточно громко. И поэтому, кашлянув, повторил: – Дядя Сережа!!
Макс заворочался на снегу, сел. Поднял голову на Кирилла.
– Тебе не надо туда ходить, пацан, – вдруг сказал он почти трезвым голосом. – Не надо!
– Почему?
Кирилл шагнул раз, другой к открытой двери. Он не чувствовал боли, холода, хотя шагал по снегу в одних носках. И страха не было. Его охватило странное тупое любопытство. Он не знал, что увидит среди мельтешащих теней в распахнутом настежь сарае. Но точно знал, что жаждет это увидеть.
Увидел…
Мама…
Нет, под потолком на толстой веревке болталось то, что осталось от мамы. Длинное голое тело, болтавшееся в полумраке сарая, можно было назвать деревянным. Его будто кто выстругал из старой деревяшки, потом облил местами бурой краской, а на голову нахлобучил скомканную паклю. Так теперь выглядели мамины волосы – спутанные, мокрые, темные от крови. Ведь это же была не краска, так? Это была кровь?
– Ма… – позвал Кирилл непонятным дребезжащим голосом. Так дребезжала ложка в стакане с чаем, когда они путешествовали поездом по Европе. – Ма, это ты?
И тут из угла, откуда до Кирилла доносились странные сдавленные звуки, выскочило что-то огромное, горячее. Заслонило его от страшного видения, выволокло на улицу, потащило куда-то в сторону. Это дядя Сережа пытается его защитить, сообразил Кирилл, не пытаясь вырваться. Ему было больно подмышки, так крепко держал его дядя Сережа. С правой ноги у него сполз носок, зацепившись за кустарник, нога окончательно отмерзла, и он пытался поджать пальцы, чтобы хоть как-то их согреть. Сколько времени тащил его дядя Сережа? Минуту, две, час? Кирилл не помнил. Запомнился этот чудовищный холод, поднимающийся все выше и выше от пальцев ноги до колена, потом до пояса, до шеи, до сердца…
Господи, тогда вот он впервые почувствовал, где у человека находится сердце, и понял, что это значит, когда оно болит. Оно жутко болело! Оно так сильно билось о его грудь, что болело и, наверное, кровоточило, потому что он отчетливо чувствовал во рту вкус крови. Он узнал его. Во время игры в дворовый хоккей случались и разбитые носы, и губы.
– Гена!! – заорал дядя Сережа, втаскивая Кирилла, безвольно болтающегося у него на руках, в дом. – Гена, вызываю полицию!! Алина… Она мертва…
Все! Вся мозаика тут же сложилась в голове Кирилла неотвратимой жуткой правдой. Все сжалось в один тугой комок – гадкое мертвое тело в крови, страшный холод, заморозивший его.
Мамы больше нет. Ее никогда больше не будет. Она умерла. Страшно, болезненно, превратившись из красавицы в чудовище.
Его укутали в одеяла, отнесли куда-то наверх, положили на кровать и, кажется, забыли о его существовании. Дом наполнился грохотом, шумом, кто-то громко кричал, плакал. Потом он услышал, как к дому подъехало сразу несколько машин. Шума стало еще больше, и хлопанья дверей тоже.
Кирилл лежал на кровати, укутанный одеялами, не в силах сдвинуться. Ему казалось, что если он попытается встать, то непременно упадет и разобьется. И тогда все будет вокруг в крови. Ее будет так много, так…
Когда он начал выть, он не понял. И даже не слышал себя. Он очень громко, тоненько выл, перепугав всех, кто был на тот момент в доме. По лестнице загрохотали шаги. Их было так много, что они оглушили его. Он сильнее зарылся в одеяла и принялся выть еще громче. Толпа людей окружила его, они принялись утешать. Потом они рвали с него одеяла, не понимая, что ему очень, очень холодно. Стаскивали с него штаны и кололи какие-то уколы, приговаривая, что все теперь будет хорошо. Что сейчас с ним все будет хорошо.