И затем, пробираясь в темноте среди разрушенных бетонных секций, он увидел в развалинах маленькие дрожащие тени: люди, те пешеходы, которые были здесь прежде и затем исчезли, — сейчас они вернулись, но все уменьшились в размерах и глядели на него изумленно и слепо, ничего не говоря, просто с праздным любопытством.
ЧТО ЭТО? — снова спросил он себя, на этот раз говоря громко, и услышал, как глухо отдавался его голос. Все разбито; город разбит на куски. Что разрушило его? Что случилось с ним? Он сошел с тротуара, пробираясь среди разбросанных, разъединенных частей Беркли. Дело не во мне, понял он, произошла какая-то чудовищная катастрофа. В ушах у него грохотало, от этого шума сажа шевелилась и перемещалась. Добавляясь к грохоту, звучал автомобильный гудок — но очень далеко и слабо.
Стоя в зале «Модерн ТВ» и наблюдая за репортажем о полете Дангерфильдов, Стюарт Макконти, к своему удивлению, увидел, что изображение на экране пропало.
— Потеряли картинку, — с возмущением сказал Лайтейзер.
Люди перед телевизором недовольно зашевелились, но Лайтейзер продолжал жевать зубочистку.
— Сейчас налажу, — сказал Стюарт, наклонившись, чтобы переключиться на другой канал; репортаж о полете передавали по всем программам.
На всех каналах было пусто. Не было и звука. Он переключил каналы еще раз. Ничего.
Из подвала выбежал на улицу один из телемастеров, крича:
— Атомная тревога!
— Что, что?.. — изумленно спросил Лайтейзер, лицо его вдруг стало старым и усталым, и, увидев это, Стюарт Макконти без каких-нибудь дальнейших слов или даже мыслей все понял. Ему не надо было думать, он знал, и он выбежал из магазина на улицу, он выбежал на пустой тротуар и остановился — и люди перед телевизором увидев его и бегущего телемастера, тоже побежали в разные стороны: кто — через улицу, свободную от транспорта, кто — прямо, кто стал крутиться на месте, как будто каждый из них видел что-то свое, как будто не одно и то же происходило со всеми.
Стюарт с Лайтейзером бежали по тротуару к серым металлическим дверцам люка, ведущего в подземный склад, который когда-то, давным-давно, использовался аптекой для хранения товаров, но сейчас пустовал. Стюарт колотил по металлическим дверцам, то же делал Лайтейзер, и оба они кричали, что люк заперт, что его можно открыть только изнутри. Когда у входа в магазин мужской одежды показался продавец и увидел их, Лайтейзер заорал на него, чтобы тот бежал вниз и отпер люк.
— Открывай! — вопили Лайтейзер и Стюарт и еще несколько человек, стоящих или сидящих на корточках у люка, ожидая, пока его отопрут. Наконец продавец повернулся и побежал обратно в магазин. Минутой позже под ногами у Стюарта раздался лязг.
— Отойдите, — сказал коренастый пожилой человек, — сойдите с люка.
Люди смотрели вниз в холодную тьму, пещеру под тротуаром, пустую полость. И они прыгнули в нее, упали на дно; они лежали, вжавшись в сырой бетонный пол, свернувшись клубком или распластавшись — они извивались, как червяки, и вжимались в крошащуюся грязь с мертвыми жуками и запахом гнили.
— Закройте люк, — сказал какой-то мужчина.
Казалось, в подвале не было ни одной женщины, или если они и были, то молчали. Уткнувшись головой в бетонный угол, Стюарт прислушивался, но слышал только мужчин, слышал, как они цеплялись за створки наверху, пытаясь закрыть их. Сейчас в подвале собралось больше людей; они падали, кувыркаясь и крича, как будто их сбрасывали сверху.
— Когда, о Господи! — сказал кто-то.
Стюарт сказал:
— Сейчас.
Он знал, что это случится сейчас; он знал, что бомбы приближаются, — он чувствовал их. Казалось, все происходило внутри него. Бам, бам, бам, падали бомбы, или, может быть, это было что-нибудь посланное армией на помощь — остановить бомбы; может быть, это была защита. Дайте мне спуститься ниже, думал Стюарт, как можно ниже. Дайте мне уйти в землю. Он вжался в пол, перекатываясь, чтобы проделать ложбинку. Сейчас люди лежали на нем сверху; плащи и пальто душили его, но он был рад, он не возражал — он не хотел пустоты вокруг себя; он хотел, чтобы его закрыли со всех сторон. Он не нуждался в дыхании. Глаза его были закрыты, так же как и все другие отверстия тела: нос, уши и рот, все закрыто; он заделал все щели и ждал.
Бам, бам, бам.
Земля вздрогнула.
Мы уцелеем, сказал Стюарт. Здесь, внизу, в земле, безопасно. Мы — внутри, здесь — безопасно. Он пройдет поверху, этот ветер. Над ними с громадной скоростью мчался ветер; Стюарт знал это, знал, что сам воздух уплотнился и стал подобен твердому телу.
В кабине на острие конуса ДАТЧАНИН-IV, все еще испытывая большие перегрузки, Уолт Дангерфильд слышал в наушниках голоса, доносившиеся снизу из контрольного бункера:
— С третьей ступенью все в порядке, Уолт. Ты на орбите. Мне тут передают, что зажигание последней ступени включат в 15.45, а не в 15.44.
Орбитальная скорость, сказал себе Дангерфильд, изогнувшись и стараясь рассмотреть жену. Она была без сознания; он сразу же отвернулся и сосредоточился на своем кислородном баллоне; он знал, что с ней ничего не случилось, но не хотел видеть ее мучений.
Все в порядке, думал он, с нами обоими все в порядке. Мы на орбите, в ожидании последнего ускорения. Это не так плохо.
Голос в наушниках сказал:
— Пока что все идет по плану, Уолт. Здесь президент. До начальной коррекции зажигания еще 8 минут 6 секунд. Если в коррекцию вкрались небольшие…
Статические разряды заглушили голос, и он исчез.
Если в коррекцию вкрались небольшие, но важные вычислительные ошибки, сказал себе Уолт Дангерфильд, нас сразу же вернут назад. Мы проверяли эту ситуацию на автоматических моделях. И позднее мы повторим попытку. Опасности нет, повторное вхождение в атмосферу отработано.
В наушниках опять возник голос:
— УОЛТ, НАС АТАКУЮТ!
— Что? — спросил он. — Что ты сказал?
— Господи, помилуй нас! — сказал голос в наушниках. Он уже умер, этот человек, голос его звучал бесстрастно, а потом наступила тишина.
— Кто? Кто атакует? — кричал в микрофон Уолт Дангерфильд. Он подумал о пикетах и демонстрациях, представил себе летящие кирпичи и разъяренные толпы. На бункер напали психи или кто-нибудь в этом роде…
Он с трудом освободился от привязных ремней и посмотрел в иллюминатор на Землю. Облака и океан — настоящий глобус. То тут, то там на нем как будто чиркали спичками; он увидел дымки и вспышки. Его охватил ужас. Неслышно плывя в космосе, он глядел вниз на пылающие островки, понимая, что они значат.
Это смерть, думал он. Смерть пылает пятнами, сжигая, секунда за секундой, жизнь мира.
Он продолжал наблюдение.
Доктор Стокстилл знал, что под зданием одного из больших банков находится квартальное бомбоубежище, но он не мог вспомнить — под каким именно. Держа за руку свою секретаршу, он выбежал из офиса, пересек Сентр-стрит, ища черно-белый указатель, который давно уже был частью постоянного фона дневной деловой жизни шумной улицы. Указатель примелькался, стал незаметным, а сейчас Стокстилл нуждался в нем; он хотел, чтобы указатель появился перед ним, как в первый раз — как реальный знак чего-то очень важного: средства для спасения жизни.
Но первой заметила знак его секретарша и дернула доктора за рукав, указывая дорогу, — она кричала ему в ухо снова и снова, пока он не услышал, — и тогда он тоже увидел знак. Доктор Стокстилл повернул, они пересекли улицу, огибая замершие машины и лавируя между пешеходами, и потом они сражались за то, чтобы попасть в подвальное бомбоубежище.
Пробиваясь все ниже и ниже в подвал, все глубже и глубже втискиваясь в людскую массу, доктор Стокстилл вспомнил о пациенте, которого он только что видел, он думал о мистере Тризе и мысленно обратился к нему: ты сделал это. Посмотри, что ты сделал, ты убил нас всех.
Его секретаршу оттерли от него, и доктор остался один среди незнакомых людей; он дышал им в лица и ощущал их дыхание. И все время он слышал вопли, крик женщин и, наверное, маленьких детей. Сюда попали покупательницы из окрестных магазинов, обычные домохозяйки. Закрыты ли двери? — подумал доктор. Началось ли уже? Началось. Он закрыл глаза и стал громко молиться, пытаясь услышать свой голос. Но голос терялся в шуме.
— Прекратите причитать, — сказала какая-то женщина так близко около его уха, что оно заболело.
Он открыл глаза; пожилая дама свирепо смотрела на него, как будто не происходило ничего особенного — только он слишком громко молился. Все ее силы были направлены на то, чтобы заставить его замолчать, и он, изумленный, действительно замолчал. Это все, о чем вы думаете? — удивился он, почти восхищаясь прямизной ее мышления и ее сумасшедшей настойчивостью. Конечно, сказал он про себя.
— Ты, чертова дура, — сказал он громко, но она не услышала. — Я что, тебе мешаю? — продолжал он, но она по-прежнему не слышала его, она уже свирепо смотрела на кого-то другого, кто ударил или толкнул ее. — Извините, — сказал он, — извините, но вы — старая глупая корова, вы…
Он бранился с женщиной вместо того, чтобы молиться, и чувствовал при этом большое облегчение; это было даже лучше молитвы.
И вдруг, в середине его возмущенной речи, к нему пришла таинственная необъяснимая уверенность: началась война, их бомбят, возможно, они погибнут, но уронил на них бомбы Вашингтон, а вовсе не китайцы и не русские; что-то случилось с автоматикой космической системы обороны, она вышла из строя — и никто ничего не может сделать. Да, война и смерть, но в то же время и ошибка — отсутствует цель. Он не ощущал враждебности к силам наверху. Они не мстили, не действовали обдуманно; они были глухи, холодны, полностью равнодушны. Как будто его же автомобиль переехал его; это могло произойти и не было бы осознанным действием. Не политика — просто авария, неудача, случайность.
Сейчас он чувствовал себя полностью свободным от ненависти к врагу, потому что не мог вообразить, действительно не верил и даже не понимал самой идеи. Как будто его последний пациент мистер Триз, он же доктор Блутгельд — или как там его, — собрал всю ненависть, ничего не оставив кому-нибудь еще. Блутгельд превратил Стокстилла в другую личность, которая не могла ненавидеть даже сейчас. Безумный Блутгельд сделал безумной саму идею Врага.