Телефон рад был помочь неизвестному ему абоненту связаться с его хозяином и спасителем — вчера ещё следователем по особо важным делам, а нынче совсем не важным, рядовым пенсионером. Своим хрипловатым голосом он будто напоминал всем нам: «Звоните, звоните, друзья, днём и ночью! Звоните всегда. Тут уж нее до деликатности: уж близок час, когда нельзя и некому вам будет позвонить…»
Его звонок давно утратил свою звонкость, чистоту и свежесть телефонной юности. Он старел вместе со своим хозяином, старшим следователем прокуратуры Лаврищевым.
Телефонный аппарат, «отпад и музейный экспонат», как называл его внук, пока Лаврищевы плелись к платформе, ждали электричку, а потом ехали в старом душном вагоне, хрипловато трещал и трещал в безлюдном пространстве квартиры в Бирюлёво.
Его звонок будто кому-то настойчиво и на повышенных тонах выговаривал: «Возьмите трубку, возьмите трубку! Не отключайте старых телефонов. Всё ближе, ближе час расплаты, когда нельзя и некому вам будет позвонить».
Мария Сигизмундовна не просто не любила этого старичка. Она ненавидела старый телефон, который не раз и не два падал с полки на пол, а Лаврищев неумело заклеивал универсальным клеем его треснувшие бока. Прошлым летом она, впав после «евроремонта» в очередную свою депрессию (этот «евро» стоил Лаврищевым двух поездок на дорогой отечественный курорт с подсмотренным у турков сервисом «всё включено»), хотела выбросить на помойку этот стационарный телефон, свидетеля похорон Брежнева и всех последующих генсеков из кремлёвского дома престарелых… Но тут всегда послушный Игорь Ильич взбунтовался и буквально встал на дыбы. Оказалось, что тот телефон бы ему дорог как память.
— Память всё-таки, Маш, — остыв, оправдывался Игорь Ильич. — Ты же помнишь, телефон установили через полгода после новоселья…Я так ждал эту квартиру, чтобы жить отдельно, как и положено крепкой семье, отдельно от твоих родовитых и интеллигентных родителей… Долгожданная квартира, а тут ещё и телефон!.. Помнишь, Маш, а?
— Помню! — холодно отрубила супруга. — Помню, сколько слёз я пролила, переезжая в эту халупу тогда в самом захолустном районе Москвы. Ирочка ещё маленькой была, ничего не понимала. А бедный и эмоционально возбудимый Юлиан плакал, когда мы съезжали из высотки на Набережной. И я его понимаю.
— От счастья, я полагаю, плакал?…
— Тогда, после очередной ссоры с моими родителями, твоё, Ильич, счастье, насколько мне помнится, у самого висело на волоске.
Лаврищев рассмеялся:
— Сколько раз говорить вам, ваша честь: счастье лысых не может висеть на волоске. Пора бы запомнить, душа моя.
ЧЕМ БЛИЖЕ БАБУШКА, ТЕМ ЖИРНЕЕ ВНУК
«Бабуля, купи мне автобус,
Пусть микро, не надо больших,
Мы съездим когда-нибудь в отпуск
В приморский простой Геленжик»
Юлиан, сын Марии от первого, как она сама говорила, «скоропостижного брака», получил от матери её девичью фамилию, гибкий, изворотливый ум, большую, но часто не разделённую любовь к деньгам и материальным благам. От папы, которого Юлик помнил благодаря единственной фотографии, случайно избежавшей казни, устроенной матерью над всем, что хоть как-то напоминало Юру-алкаша, мальчик получил отчество — Юрьевич. И дозированную матерью скудную информацию, что его спившийся отец, рядовой инженер (к тому же записной неудачник) трусливо сбежал из интеллигентной семьи Семионовых-Эссенов, не выдержав испытания «культурным семейным сообществом».
Эта формулировка народного судьи, как и многие её высокие фразы, были непонятны мальчику, оставшемуся без отца в один прекрасный (для отца) день. Куда правдивее и понятнее для Юлика была версия соседей. Элитные соседи по высотке на Набережной (русская элита, как важная составная часть общества, жить без сплетен не может!) ещё долго судачили после «без вести пропавшего» отца Юлиана: «Ушёл колобок и от хитрой лисы, и от богатеньких бабушки с дедушкой…». Укатился из семейного рая с испуга аж на Крайний Север. А этих столбовых дворян ссанных Эссенов (так злые языки, нашедшиеся и в культурной среде элитной сталинской высотки на Набережной, прозвали кичливую семью Семиновых-Эссенов) послал куда подальше.
Так что от биологического отца у Юлика в памяти остались только мамины слова: «Забудь, сынок, об этом моральном уроде!». Юлиан, несмотря на свой строптивый характер, которым он терроризировал всех без исключения, довольно быстро реализовал эту идеологическую установки мамы-судьи. Но дурные гены канувшего в Лету папы-Юры нет-нет, но периодически всё-таки давали знать о себе: наследственность Юлиана, как это понял следователь Лаврищев, усыновивший Юлика сразу же после женитьбы на Марии Сигизмундовне, представляла собой гремучую смесь интеллекта, хитрости и холодного расчёта.
Мальчик развивался не по годам шустрым и понятливым. Немного портило его ангельский образ врождённое косоглазие. И разноглазие — глаза у Юлика были разного цвета: цвет правого глаза достался от кареглазой матери, а левый, голубой, — от сбежавшего родного отца. Но этот недостаток, который можно считать достоинством, совершенно не не мешало пацану быстро усваивать непреходящие ценности переходного времени, в которое он родился.
Как-то на очередной день рождения внука дедушка Сигизмунд и бабушка Екатерина подарили Юлиану копилку в виде пузатой свиньи с похотливыми глазами, грубо подведённые чёрной краской, как у уличной девки.
— Собирай по копеечке, богатым и счастливым станешь, — сказал дедушка, доставая глиняную свинью с прорезью для денег на загривке. — Так все твои предки преумножали своё достояние. Будь достоин их памяти, на мальчик!
— Лучше бы ты, дед, подарил мне ключ от квартиры, где деньги лежат, — презрительно глядя на подаренную свинью, через губу сказал не по возрасту начитанный «Гай Юлий Семионов-Эссен», как иногда в шутку называл его дедуля.
— Мне Ларищев, — приёмного отца он называл по фамилии, не «отец, папа», а просто — Лаврищев, — мне Лаврищев, например, альбом для собирания почтовых марок подарил, — с плохо скрытой обидой на бабушку с дедушкой сказал Юлик.
Бабушка Катя, не любившая чуждого им по духу, происхождению и положению Игоря Ильича, поцеловав внука в одну из макушек (их у мальчика было две), сухо возразила:
— Только набитое дурачьё собирает всякие гербарии, почтовые марки и прочую ерунду. Лучше, дружок, коллекционировать денежки, которые потом родят новые денежки.
— Как это — «родят»? — не понял Юлик, глядя одновременно на деда и бабку. — Они, что — живые?
Старики Семионовы-Эссены тогда от души посмеялись над наивностью внука.
— Живые, живые!.. Подрастёшь, сам всё поймёшь, — сказала бабашка, чмокнув его во вторую макушку. — По всем приметам, Юлиан, счастье тебе на нашем роду писано. Будь только усерден! Великое это слово — УСЕРДИЕ. Оно было начертано на гербе твоего славного предка.
— На каком гербе? Советского Союза?
— На фамильном гербе моего прапрадедушки, — вставила бабушка Екатерина, — Павла Эссена. Девиз ему был подарен самым российским императором — «УСЕРДИЕ ВСЁ ПРЕВОЗМОГАЕТ».
— Прапрапрадедушки, — уточнил «седьмую воду на киселе» Сигизмунд.
— Что ты заикаешься, дедушка?
— Я не заикаюсь. Я возвращаю тебя во времена, когда цари и культурной, высокородное общество ценили такое ценнейшее качество, как усердие. Сейчас в цене холуйство. Но это, друг мой, не одно и то же.
— Молчи, грусть, молчи, — вздохнула бабушка. — Ты, Сигизмунд, всего своим усердием добился. По зёрнышку, по крупинке…
— Усердно — значит сердито? — глядя исподлобья на деда с бабкой, спросил Юлик.
— Усердно, мальчик, значит в поте лица своего, но с умом, — ответил дед. — Когда подрастёшь, милый, станешь умным и усердным, мы тебе с бабушкой откроем тайну семьи Семионовых-Эссенов, которая сделает тебя богатым.
— Как Буратино? — с недетским сарказмом спросил мальчик.
— Во-первых, не Буратино, а Пиноккио, — поправила бабушка. — Советский писатель позаимствовал образ у итальянцев.
— А мне Лаврищев про золотой ключик читал, — сказал Юлиан.
— Что там твой золотой ключик! — погладил по кудрявой головке внука дед. — Мы с бабушкой знаем тайну посерьёзнее…
— Не хочу серьёзную тайну! — воскликнул мальчик.
— Дурачок ты наш, деревянный Пиноккио, — улыбнулась бабушка. — Счастья своего не понимаешь. А ведь мы с дедушкой знаем тайну сокровищ Павла Эссена, твоего далёкого-далёкого родственника. И, фигурально выражаясь, дадим тебе золотой ключик к потайной дверце…
— Когда? — перебил бабушку внук.
— Когда придёт твоё время, — неопределённо ответил дедушка.
Юлиан, тут же закатив истерику, повалился на пол, причитая:
— Хочу золотой ключик! Хочу!.. Дай, дед противный, дай!
— Будешь усердным? Говори, а не истери! — приподнял внука за шиворот рубашки ласковый дедушка.
— Ублюдок ты, дедушка! — катался по полу Юлиан. — Я на помойку выброшу твой сраный ключик!..
— Скажи, что будешь, как дедушка, усердным, — вразумляла бабушка внука. — Скажи, что любишь только нас с дедушкой…
— Не скажу!
— А не скажешь — тайну не откроем, — загадочно прошептал дед.
Юлик замолчал, подумал и сказал:
— Буду…
— Что — буду?
— Усердным.
— А любить будешь нас?
— Буду, — буркнул любимый внук. — Гоните ключик золотой!
Екатерина Васильевна, урождённая Эссен, вздохнула, глядя на бесноватого внука:
— Я счастливой сойду в могилу, Юлиан, если слова «усердие всё превозмогает» станут и твоим девизом. Всё, в конце концов, приходит к умным, расчётливым и усердным.
Юлиан, поняв, что вручение ключика откладывается на неопределённый срок, хотел было снова дать концерт старикам, но передумал и спросил бабушку:
— А что такое — «девиз»?
— Девиз, мой мальчик, — это жизненное кредо, — объяснил дедушка.
Ответ не устроил мальчика и он завыл с новой силой: