И в этот момент Лаврищев, сидевший в устье печи тише испуганной мыши, почувствовал, как в нос ему заползает какое-то насекомое. «Читал где-то, что прусаки за русскими печами любят водиться», — подумал следователь. Он надавил на ноздрю, желая насмерть задавить подлую тварь, но тот рванул выше, задёргал лапками — и Игорь Ильич громко чихнул, поднимая облако из золы и гари. Потом ещё раз, ещё…
Грузный Курт в один прыжок оказался у печи, отбросил заслонку и, тыкая стволом автомата в устье печи, крикнул чумазому следователю:
— Вэк, вэк! Тафай, тафай!
Лаврищев икнул от страха и стал медленно вылезать.
— А вот и явление Христа народу, — поднял стеком голову следователя Ланге. — Знаменитая картина, но не достойная кисти великого художника…
Он больно ударил стеком Лаврищева по перемазанной лысине.
— Что ты там делал, гость дорогой?
— Я из Гуево, из соседней деревни, — вспоминая слова Елизаветы, запричитал Игорь Васильевич. — Приходил просить монашек отпеть умершую бабушку… А тут вы. Испугался до смерти и в печку залез.
— В печку залез, так? — язвительно повторил офицер.
— Так, хер официрен, их шпацирен… Тьфу ты, все слова немецкие из башки вылетели от страха.
— Врёт он, падла! — взвился Лёньчик. — Я всех гуевских мужиков знаю. Его не знаю. Ты чьих будешь, морда лысая?
— Я сын Веры Лаврищевой, — сказал Игорь Ильич, судорожно хватаясь за любую спасительную соломинку. — Если от ракиты с дуплом по тропке к речке спускаться, то к нашему дому и выйдешь…
Блоха аж присел от такой наглости чумазого лысого мужика.
— Там Верка живёт, есть такая девка. Но не Лаврищева она — Ковалёва. Лаврищевы на кутке живут. Шо, промахнулся, морда лысая?
«Так, — судорожно работал мозг следователя, — сегодня 7 июля 1943 года. Значит, матери ещё 16 лет, она ещё не замужем за Ильёй Лаврищевым, а её девичья фамилия — Ковалёва. Вера Ковалёва. В сельсовете их распишут только через три года, в сорок шестом. Значит, она ещё Ковалёва, а не Лаврищева и ещё меня не родила… Я ведь появился на свет аж в сорок девятом. Срочно поправить версию!».
— Лаврищевы мне родственники, — сказал, сориентировавшись следователь. — Это я так… пошутил. Я — родственник Ковалёвых. Ближе к речке их дом стоит.
Следователь, читая в глазах Фридриха сомнение, опрометчиво добавил из профессиональной лексики:
— Не верите? Так можете легко проверить мою версию.
— Слыхал? — взвился Блоха. — Он не по-нашенски и балакаить…
Лёнька, прищурив глазки-буравчики, молча обошёл вокруг Игоря Ильича, пристально всматриваясь в чумазое лицо Лаврищева.
— Семен, а Семен, — повернулся он к старосте. — Похож, кажись, на деда Лаврищевых. Лысый, и морда лупоглазая…Сажей весь, как чёрт, перемазанный. Не признаеш сразу. А насчёт Ковалёвых брешить зараза. Чуйкой своей чую: брешить, сука!
В ответ староста лишь плечами пожал.
— А мы вот и проверим «версию», родственничек, — улыбаясь своей задумке, протянул Фридрих и что-то тихо сказал Курту. Тот, сверкнув зелёными глазами в сторону следователя, повёл дулом автомата в сторону двери.
— Тафай! — гаркнул рыжий холуй Фридриха. — Шпацирен!
Солдат вывел Лаврищева во двор. Вслед за ними вышел Фридрих и сел в двуколку. Он уже надел трофей на палец. Перстень был великоват даже для безымянного пальца, но это ничуть не огорчило офицера. Июльское солнце заиграло в гранях драгоценного камня всеми цветами радуги, и Ланге невольно залюбовался чистотой и филигранными формами бриллианта.
— Если попытаешься сбежать, родственник, — ласково сказал Фридрих Игорю Ильичу, любуясь перстнем, — то Курт тебя просто пристрелит. Будешь бежать за Россинантом, моей лошадкой. Отстанешь — тоже пристрелит. А версия — слово-то какое знаешь! — не подтвердится — я тебе окажу высокую честь: расстреляю лично.
«Изверг, серийный маньяк! — дал характеристику «ласковой интонации Ланге следователь. — С улыбкой на тонких губах будет, наверное, целиться при расстреле».
— А я? Корову ведь, хер офицер, обещали!.. — запричитал Лёньчик, вытирая картузом с оторванным козырьком потное лицо.
— Будет тебе и белка, будет и свисток! Карошая русская пословица, — рассмеялся Фридрих.
Староста Семён, не дожидаясь Фридриха с Куртом, покатил на своём велосипеде в сторону Гуево. К нему на багажник на ходу лихо запрыгнул Лёньчик Блоха, ударившись носом о болтавшуюся за спиной старосты винтовку.
— Семен, ты бы свою пукалку на раму привязывал! Нос вот разбил, — захныкал Лёньчик.
— Нос у тебя шибко длинный, гляжу, — буркнул Семён, вильнув на дороге к обочине и пропуская двуколку Фридриха. Рядом с Ланге, задом наперёд, сидел с автоматом наизготовку Курт. Рыжий детина громко ржал, глядя на спортсмена поневоле.
— Тафай, тафай! — смеясь, подбадривал Курт и прицеливался в Игоря Ильича. — Гут, камрат, зер гут!
За двуколкой, широко открыв рот, тяжело трусил Лаврищев, стараясь не отставать от лёгкого экипажа.
Вот и знакомая с детства его ракита с дуплом. Отсюда до родного дома — рукой подать. Глаза заливал липкий пот. Следователь пытался рассмотреть очертания родного дома и не видел его. «Ах да! — мелькнуло в голове у Игоря Ильича. — Отец с матерью его только через четыре года после победы построили. В 43-м его ещё не было…».
На мостках, подоткнув полы платья, девушка в лёгком ситцевом платьице полоскала бельё в речке. Староста съехал с дороги, подкатил к мосткам.
— Хер офицер! — крикнул оттуда Блоха. — А вот и Верка Ковалёва. Ща у девки разузнаем, какой он им родственник.
Фридрих натянул вожжи, остановил взмыленного коня. Лаврищев, измождённый бегом по пересечённой местности, еле держался на ногах.
— Фроляйн! — обратился Ланге к молодке, надев своё пенсне. — Ты — Верка Ковалёва?
— Ну я, — тихо ответила девушка, не выпуская из рук мокрую наволочку.
Сердце Игоря Ильича дрогнуло: это же мать! Его мать, ещё не жена Ильи Лаврищева, ещё не родившая и даже не зачавшая его, своего первенца Игорёшку, но — мама! Красивая, молодая. На одной из фотографий, висевших потом в их доме, он вспомнил её молодое красивое лицо. «Мама», — бесшумно прошептал сухими губами Игорь Ильич.
— А этот челофек, — офицер стеком легонько хлопнул по плечу следователя, — не фаш родственник?
Девушка, прикрыв от солнца глаза ладошкой, вглядывалась в лицо Лаврищева.
— Он утверждает, что он фаш близкий родственник, — повторил Фридрих.
Девчушка, уронив простынь на траву, приблизилась к Игорю Ильичу, тревожно глядя ему в глаза. На какое-то мгновение Лаврищев увидел, как слабая тёплая искорка вспыхнула, но потом погасла в её взгляде. «Мама, это же я, твой будущий сын Игорёшка, — посылал Лаврищев растерявшейся девушке мысленное сообщение — Спаси меня, мама!..»
Вера Ковалёва покачала головой:
— Нет, господин офицер, этот чумазый дедушка нам, Кавалёвым, не родственник…
— Я ж вам сразу доказывал! Корова — моя. Да, хер офицер? — заегозил Лёньчик.
— Данке шён, фроляйн, — поблагодарил её Фридрих и повернулся к Лаврищеву. — «Версия», как фы выражаетесь, чумазый дедушка, не подтвердилась… Уговор у фас, русских, как я знаю, дороже денег. Я обещал оказать тебе высокую честь расстрелять фас самолично? Я своё слово буду держать.
Лаврищев угрюмо молчал.
— Ты где предпочитаешь умереть? Здесь или подальше от этой красавицы? Девушки не любят выстрелов. Фроляйн будет бояться. Вон там, в посадке, чудное местечко… Давай, сержант — или лейтенант? — не знаю фашего звания, топай туда.
Ноги у следователя налились свинцом и отказывались идти. Он обречённо взглянул на маму, сглотнул набежавшую слюну и прохрипел:
— Только не здесь. Не на глазах матери…
— К какой матери? — не расслышал Ланге. — Русские любят посылать всех по матери. Вы не любите мать?
— Вашу мать!.. — сплюнул себе под ноги следователь, понимая, что игра с Фридрихом проиграна.
Я люблю свой мать, — расхохотался, пугая стайку уток, подплывших к берегу. — И никого по матери, к матери не посылаю. Я посылаю сразу к Нему на небеса…
— Тафай! — привычно ткнул дулом автомата Курт.
— Отдыхай иди к матери, — сказал Фридрих рыжему по-русски. — Впереди у тебя будет много работы. А я только буду держать слово.
Солдат ничего не понял, спросил коротко:
— Was?
Фридрих повторил ему фразу по-немецки. И Курт, достав губную гармошку, что-то запиликал на ней, усевшись под в начале мостка, на котором лежало уже выполосканное Верой бельё.
…Они неторопливо шли к тенистой посадке. Лаврищев тяжело шагал впереди, Фридрих сзади. «Он не должен меня убить, — сверлила мозг следователя только одна мысль. — Если я погиб седьмого июля сорок третьего, то как бы я дожил до двухтысячных лет? Он не должен меня убить! Что я ему сделал? Ничего плохого. Просто тихо сидел в печи. И если бы не я, эта фашистская свинья не получила бы от прабабки Юлиана царский перстень с сияющим бриллиантом!.. Он не может меня убить…».
— Хальт! — раздался сзади голос Фридриха. И Лаврищев услышал, как немец взвёл курок своего «Вальтера».
Игорь Ильич зажмурился и почувствовал в затылке холодок близкой смерти. Прошла минута, другая… Время вдруг остановило свой бег. Напряжение было таким, что следователю показалось — ещё мгновение и его большая бритая голова разлетится на куски, как брошенный с балкона спелый арбуз.
— Стреляй, сволочь! — крикнул Лаврищев, не открывая глаз.
Выстрела он не слышал. Только белая вспышка в глазах, горячая острая боль — и он открыл глаза.
— Ты чего во сне орёшь, Лаврищев? — услышал он знакомый голос.
Хрусталики глаз следователя наконец сфокусировались, картинка перестала дрожать и расплываться. Он, с трудом понимая, что вернулся туда, откуда уходил, уснув в этих «чёртовых воротах в другое время», увидел склонившееся над ним лицо Юлиана.
— Жив? — тревожно спросил пасынок. — Ну и живи, Лаврищев. Живи, пока живой. Дважды, говорят, не расстреливают.
— А ты как здесь? — тихо, будто больной, выходя из кризиса, спросил Игорь Ильич.