тот свет. И ведь уйдут голыми. Как все. Как самые богатые и власть предержащие, удачливые и везучие, талантливые и бездарные. Как все — голые. И равные в этой справедливой наготе перед Страшным Судом. По- другому, права мама, туда не уходят».
С такими невесёлыми мыслями незаметно для самого себя добрёл Лаврищев до взгорка, под которым резвилась на повороте говорливая речка его детства — Псёл. Он присел на сваленное бурей старое дерево, полез в карман за сигаретами, чтобы успокоить расшалившиеся нервишки, подумать, как действовать дальше. Одно бывшему следователю было совершенно ясно: те, кто сейчас гулял на поминках матери, проливая крокодиловы слёзы, ему не помощники. Тащить тяжеленный Верин Камень к могиле матери они не станут ни завтра, когда у них с похмелья будут раскалываться головы, ни послезавтра, ни через три или через тридцать три года. А у него времени было в обрез. Оставаться в некогда таком гостеприимном мамином доме, где он вырос, откуда уходил в армию, а потом и в выбранную им профессию, Игорю Ильичу не хотелось.
Он достал сигарету, стал искать по карманам спички… И тут услышал голос Анастасии за спиной.
— А курить и вредно, и немодно.
— Жить вообще вредно, уважаемая Анастасия э-э… Не знаю вашего отчества…
— Просто Анастасия. Можно присесть?
Лаврищев подвинулся, смял в кулаке сигарету и бросил поломанное табачное изделие в сторону обрыва.
Молча они просидели около получаса, слушая, как плещется в у берега невидимая им выдра или ещё кто-то из речной живности.
— А почему вас Заремой зовут? — первым прервал молчание Лаврищев. — Странная фамилия.
— Ничего странного. Это ведь мой творческий псевдоним. Фамилия моя по папе Шухова. А мама — татарка, её имя Зарема. Это с тюркского переводится как «алая заря».
— Красиво.
— Прекрасно. Красота спасёт мир, как вы думаете?
— Не спасёт, если мы не спасём красоту.
— Резонно.
Они опять помолчали.
— О чём вы думаете? — мягко спросила Зарема.
— Думаю, где бы поесть, а то негде переночевать… Так кажется гласит бородатая шутка?
— У вас есть отчий дом.
— Нет уже маминого дома… Уверен, что за эту ночь они там все полы вскроют, стены выпотрошат, чердак с крышей на бок сдвинут в поисках брюлика…
— Можете остановиться у меня, — вдруг предложила Анастасия.
— А это удобно? — спросил он. — Это деревня, не боитесь, что разговоры пойдут… А вы — писательница, инженер человеческих душ, как когда-то говорили. А к душам допускаются только идеальные люди.
— Идеальных людей не бывает. Вот вы, каким вы себя считаете?
— Моральным уродом, — не задумываясь, ответил Лаврищев. — По отношению к матери.
— Раз так считаете, то вы далеко не безнадежны.
— Есть надежда? Даже когда умирает Вера?
— Надежда, как вы знаете, умирает последней.
— Эта банальность типичное заблуждение, пришедшее из «проклятого прошлого».
— Банальности, как право, есть истины, подтверждённые веками. Вспомните латинскую пословицу: пока дышу, надеюсь. Дышите глубже — и всё у вас будет хорошо.
Лаврищев шумно втянул ноздрями тёплый вечерний воздух, напоенный запахами молодой травы, чистой речки, луговых цветов.
— Воздух, действительно, пить можно… Но я о другой атмосфере.
Игорь Ильич кивнул в сторону деревни.
— Там я задыхаюсь. Хотя, как следователь, привыкший к анализу поступков, понимаю: я ничем не лучше их. Ни-чем. Даже, сели у меня есть надежда, это не индульгенция от моих совершённых грехов.
— А знаете, мы в этом с вами близки, — задумчиво сказала Зарема.
— В чём — «в этом»?
— В мироощущении. Вы — следователь. Я писатель, значит — исследователь. Корень один и тот же. И по-моему, мы оба склонны к самоанализу, который я называю самокопанием. Полезное, но очень опасное качество для человека, когда самокопание превращается в самозакапывание.
— Вы что, спасаетесь в этой глуши от самозакапывания в столице? — спросил Игорь Ильич.
— В какой-то степени.
— И, разумеется, отмаливаете свои прошлые грехи самопожертвованием и милосердием к сирым и убогим…
Анастасия резко встала, поправляя длинную юбку.
— Ну, знаете, товарищ следователь!..
— Что?
— Я ухаживала за вашей матерью не из корыстных побуждений. Ни о каком «брюлике» с голубиное яйцо я и слыхом не слыхивала… Я любила Веру Ивановну всей душой, всем сердцем… Потому что, потому что…
— Что «потому что»?
— Потому что она мне напоминала мою мать, Зарему, которая умерла в Казане, в доме престарелых… А я тогда, окончив Литературный институт, делала карьеру в творческих кругах…
— В каких кругах?
— В кругах ада, если хотите.
Лаврищев понимающе кивнул:
— Вы и правда, Анастасия-добрая душа. Пишется в одно слово, как название какого-нибудь интернетовского фонда милосердия.
Зарема подошла к краю обрыва и тихо сказала:
— А у вас душа обиженного ребёнка… Мне так кажется.
— Правильно кажется, — грустно улыбнулся следователь. — Только обидел свою душу я сам. Некого винить. Теперь вот нужно её спасать…
— Главное, как я поняла, это начать… Не так ли, Игорь?
— Ильич, — добавил Лаврищев.
— Можно я вас просто Игорем буду называть? Вы не так уж стары для мужчины. Самый расцвет… Толстой Софью и на восьмом десятке так ревновал, что решился на побег из Ясной Поляны…
— Который в его возрасте для него закончился трагически.
— Просто рядовое воспаление лёгких. Его можно было заработать и на катке в Сокольниках. Дело случая…
— Вся наша жизнь — дело случая.
— Да вы — философ, мой дорогой следователь. А от философии до поэзии уже полшага…
— В жизни стихов не писал. Только нудные отчёты для вышестоящего начальства.
— Какие ваши годы, Игорь…
— А какие — ваши?
— Какие ни есть — все мои… Не жалею, не зову, не плачу…
— Есенин?
— Он самый… Мужицкий Пушкин, как сам однажды о себе сказал.
— Почему «мужицкий»? Его и женщины очень любят.
— «Мужицкий» — значит, грубый, не изящный, простонародный.
— Просто народный. Так будет вернее.
Со стороны деревни донеслась музыка.
— Во как в Гуево на поминках гуляют, госпожа писательница! Как у вас дела с сатирическим жанром? Сюда бы Гоголя. Он бы уж точно выдал, как мёртвые души душу живую поминают водкой с пивом нефильтрованным…
Анастасия повернулась к Лаврищеву, сверкнула карими глазами.
— А знаете, Игорь, пойдёмте-ка к Вериному Камню…
— Думаете, вдвоём сдюжим?
— Главное — начать. А там с Божией помощью, глядишь, и сладится… Если с желанием и любовью.
— Вы, Анастасия Зарема, неисправимая оптимистка, — тоже встал с дерева Лаврищев. — В моём положении вы — целебный бальзам для больной души.
— Лишь бы не елей, — улыбнулась Анастасия. — Дайте вашу руку.
Лаврищев протянул писательнице ладонь.
— Тёплая, живая…
— Вы, случайно, не экстрасенс?
— Совершенно случайно — да.
— Тогда, уверен, всё у нас получится. Я в пять лет назад серийного убийцу с помощью экстрасенса Казарян вычислил и обезвредил. Не знаете Казарян Жанну?
Анастасия, не выпуская руки Лаврищева, тихо сказала:
— Настоящих экстрасенсов только я и ещё десять процентов, не считая Казарян, мне совершенно незнакомую личность. Остальные просто притворяются профессионалами. Впрочем, так и в писательском деле. И, наверное, в юриспруденции — тоже.
Через четверть часа они уже были у Вериного Камня. Зарема обняла камень ладонями. Лаврищев хотел было что-то сказать по этому поводу, но Анастасия приложила палец к губам.
— Тсс! — прошептала она. — Не мешайте мне слушать и слышать.
— Камни прошлого молчаливы, — тоже шёпотом ответил Игорь Ильич.
— Вы ошибаетесь, мой милый следователь, — покачала головой Анастасия. — Это гранит, в котором есть и слюда, и кварц… Кварц — это кристалл, который прекрасно записывает информацию…
— И какую же информацию сообщил вам этот уважаемый гранитный валун?
— Тсс! — снова приложила палец к губам писательница. — Он говорит, что много лет назад под этот камень Вера Ивановна Лаврищева положила в жестяной коробочке то самое, о чём она писала в своём завещании…
— Золотой перстень с бриллиантом? — не поверил следователь. — Если бы все мои дела с такой лёгкостью раскрывались, то в СК России нужно брать на работу не профессиональных юристов, а профессиональных экстрасенсов…
— Практика — критерий истины, — возразила Зарема. — Что, исполним волю покойной? До погоста метров пятьсот… Она ведь одна его катила по полю… А нас — двое! Две человеческих силы!
Они долго раскачивали валун, Лаврищев нашёл у дороги обломок оглобли, которую использовал как рычаг. Это сдвинуло камень с мёртвой точки. А когда Верин Камень ответил на их нечеловеческое усердие и нерушимую веру в победу первым пройденным метром, в лучах зааходящего солнца в углублении, где столько лет пролежал Верин Камень, служа путеводной звездой для любого путника, направлявшегося в Гуево, оба увидели коробку. Ржавый металл долго не поддавался, но когда коробка открылась, то из замшевого мешочка, на котором золотыми нитями был вышит двуглавый орёл, символ Российской империи, они извлекли массивный золотой перстень с большим бриллиантом.
— Мать моя женщина! — вырвалось у следователя. — Такого брюлика я даже в музее Госхрана не видел…
Лаврищев нащупал в кармане спички, чиркнул одной — сломалась, достал другую.
— Не волнуйтесь, мы ведь не кур воруем, — пошутила Анастасия.
— Рука моя тверда, — дрожащим голосом ответил Игорь Ильич.
Последняя спичка не подвела. В красно-жёлтом огне сгорающей в светлой ночи спички Лаврищев сумел прочитать надпись, которую ювелир старательно выгравировал внутри кольца — усердие всё превозмогает.
— Налюбовались? — иронично спросила Анастасия, будто речь шла о находке боровика под молодым дубком. — Теперь за работу, везунчик!
Дрожащей рукой следователь засунул пустой замшевый мешочек в карман джинсов, а золотой царский перстень с большим мавстерски обработанным бриллиантом протянул Анастасии.