— Вот, спрячьте у себя… пока, — сказал Лаврищев. — Так, поверьте моему богатому опыту, надёжнее будет.
— Вы меня, Игорь, что — за сейф изволите держать? — иронично спросила Зарема. — У меня в юбке и карманов нет.
— Зато, думаю, есть бюстгалтер, — миролюбиво улыбнулся следователь. — Сейф, конечно, так себе… Но за неимением лучшего, сойдёт.
— А вы наглец, батенька, — в ответ улыбнулась Анастасия и, отвернувшись, спрятала драгоценную находку. — Хранить вечно?
— До востребования.
— Будет сделано, товарищ командир! — приложила руку к голове Зарема.
Игорь Ильич хотел было сказать своё традиционное, что к пустой голове руку не прикладывают, но во время сдержался. Писательница взяла в руки обломок оглобли, которым удалось сдвинуть Верин Камень с «насиженного мечта», в глазах её следователю читалась уверенность и вера в успех их невероятного по дерзости предприятия. Анастасия ловко подсунула свой рычаг под камень, воскликнув театрально-пафосно:
— Ну что? Задача поставлена, за работу, товарищи!
…Только к десяти часам утра, усталые, голодные, но, как раньше писали романисты, счастливые, компаньоны установили Верин Камень на свежей могиле матери Игоря Ильича. Следователь, шатаясь от усталости, перекрестился, глядя на повисшее над дальней посадкой солнце. Потом упал на колени, пачкая светлые брюки могильной глиной, тихо прошептал:
— Мы исполнили, ма, твою последнюю просьбу… Спи теперь спокойно. И пусть наша родная земля тебе пухом будет.
ПОБЕГ ИЗ ПОТЕРЯННОГО РАЯ
«Именно в беде
Рассчитывать мы вправе на успех,
Нас в счастье обманувший».
Выйдя из кладбищенских ворот, пошли по следам, оставленным от транспортировки гранитного камушка, к месту, где и начиналась эта неподъёмная на первый взгляд работа.
— Как мы его дотащили до погоста, ума не приложу? — признался Лаврищев.
— С Божией помощью, — ответила Анастасия. — Сами же так говорили в начале этого «исторического изволока». А вот и место, на котором десятилетия простоял Верин Камень, указывая путникам верный курс на райский уголок на южной окраине необъятной России…
Лаврищев иронично хмыкнул:
— Базаров, не говори красиво! Какой такой «райски уголок»? Гуево, что ли? Так этот рай давно потерян…Люди здесь не живут, а скорее доживают свой трудный век, смутное время перемен и время безвременья.
— Кто-то теряет, а кто-то находит, — неопределённо ответила Зарема. — Кстати, вон та коробочка из-под монпасье у дороги валяется… Улика, господин следователь? Как по-вашему, по-научному?
Лаврищев улыбнулся и пнул жестянку ногой. Ржавая коробочка, в которой лежал мешочек с вышитым на нём двуглавым орлом, отлетела в придорожную канаву.
— Вот она была и нету, — растерянно улыбнулся следователь, судорожно шаря рукой по карманам джинсов.
— А где мешочек? — растерянно спросил Лаврищев.
— С имперским орлом?
— Именно с орлом…
— Вы его себе в карман засунули.
— Нету ни мешочка, ни орла, — виновато развёл руками Игорь Ильич. — Выпали, наверное, из мелкого кармана при работе…Шьют же, паразиты, штаны такие…
— Хорошо, что заветный перстенёк мне догадались отдать на ответственное хранение, — сказала Анастасия, дотрагиваясь пальчиками до левой груди. — Надёжно, как в сейфах Грефа.
По просёлочной дороге кто-то приближался к ним быстрым шагом, поднимая ногами придорожную пыль.
— Кого это нелёгкая ещё несёт? — озвучила то, что подумал и Лаврищев, Зарема. — Не узнаю что-то…
Игорь Ильич, прищурив глаза, пропел, фальшивя известный мотивчик:
— Я милого узнаю по походке… Это, дорогая Анастасия, по мою душу… Аж из самой Москвы скороход.
Через несколько минут к ним подошёл запыхавшийся от скорой ходьбы Юлиан.
— Здравствуй, отец! — протянул он руку Лаврищеву, впервые назвав его «отцом». Потом молодой человек галантно поклонился Анастасии, пояснив даме: — Я сын Игоря Ильича.
И тут же с места опять в карьер:
— Знаю, знаю, что вы нашли перстень Александра Первого с бриллиантом «Звезда России»! Поздравляю!..
Следователь «сделал круглые глаза»:
— В этом потерянном раю, сынок, новости разлетаются со скоростью света.
Юлиан парировал реплику приёмного отца:
— Не думал я, что ты так лоханёшься… Конечно, на пенсии квалификация постепенно утрачивается, и стальной клинок без употребления быстро ржавеет, но не с такой же космической скоростью, отец!
— Ты, философ, не говори загадками…
— Я утром, как тебе, отец, и обещал, прилетаю из Курска на такси к бабушкиному дому, а там дым коромыслом — полы вскрыты, огород весь в свежих ямах, а какой-то похмельный мужичонка носится с замшевым мешочком, на котором вышит двуглавый орёл, и орёт на всю ивановскую: «Они, суки, нашли этот брюлик! Объегорили нас, сеструха, как последних фраеров, как сраных лохов!» А другой плюгавый мужичонка подвывает ему: «Сейчас бензина по деревне шугану — и на мой «шестёрке» догоним сук подколодных, этого мента с писательницей! Ты, батя, волыну не забудь. Рука не дрогнет пришить волков позорных!». Я сразу понял, кто один из этих двух «позорных волков». Развернулся — и ходу к Вериному Камню. Интуиция, слава Богу, не подвела…
Не успел Юлиан закончить мысль, как из-за берёзовой рощицы на большак выскочила легковушка, оставляя за собой густой шлейф серой пыли.
— Бегите к лесу, через Маруськин лог! — встрепенулась Зарема. — По лесным тропкам их «Жигулёнок» не пройдёт!
— А ты, Анастасия? — неожиданно перейдя «на ты», тревожно спросил Лаврищев. — Эти уроды на всё способны.
— За меня не беспокойтесь! Сами уходите через яругу, а потом лесом, лесом, вдоль границы с Сумской областью… Они пограничников испугаются, стрелять, по крайней мере, не решаться…
Юлиан уже был в ста метрах от дороги, продираясь к лесу через бурьян, который буйно разросся в Маруськином логу.
— Отец! — крикнул Юлиан, обернувшись. — Это не кино! Это жизнь. Или хочешь, чтобы тебе эти уроды дырок в твоём бренном теле наделали?
Раздрызганная «шестёрка» была уже почти рядом, когда Игорь Ильич, чмокнув на прощанье писательницу, забыв про «Звезду России» и все на свете, ринулся в «пампасы» спасать свою самою большую драгоценность — жизнь.
НИТЬ АРИАДНЫИз неоконченных воспоминаний Игоря Ильича Лаврищева
«Как грустно: я нашёл то, что искал, но мне это больше не нужно».
Сухой звук выстрела, тупой удар в затылок, вспышка невыносимой боли, как удар оголённого высоковольтного провода по всему телу… Вот и всё, что осталось в моей простреленной памяти.
… Я с трудом разлепил тяжёлые веки. Где я? Пытаюсь определить своё положение в пространстве и во времени. Ничего не помню. Значит, ничего и не понимаю.
Ощупываю себя, как чужого, незнакомого мне человека. Так, начинаю соображать: голова забинтована, почти до самых бровей. Кромку бинта расплывчато, не в фокусе, но всё-таки видят мои глаза. Значит, со зрением более или менее всё в порядке. А слух? Какая-то звенящая, пугающая тишина вокруг меня. Я сам — на железной кровати, выкрашенной белой краской, которая уже успела пожелтеть от времени. На пододеяльнике — казённый штамп. Рядом ещё такая же койка, аккуратно заправленная, но пустая. С трудом поднимаю глаза: в центре потолка матовый плафон с матовой лампочкой. Стены с вылезающими из них розетками и выключателем — голые, выкрашенные унылой краской цвета детской неожиданности. Стена, что напротив меня, забрызгана чем-то бледно-красным. Огромное расплывающееся пятно.
Я напрягаю зрение, чуть прижмуривая глаза. Теперь пятно в виде амёбы из школьного учебника я вижу в нормальном фокусе. Это немного успокаивает меня: значит, потеряно ещё не всё.
Но непонятно главное: почему эта нелепая шапка из бинтов надета на мою звенящую голову?
Так, пытаюсь я собрать в голове пазловую картинку. Судя по казённой обстановке, я в какой-то больничке… Захудалом районном лечебном учреждении. Моя голова звенит, будто в неё спрятан набатный колокол, по которому время от времени кто-то назойливо до тошноты ударяет колотушкой, обёрнутой в вязкий для звука мягкий войлок.
…Я поворачиваю голову в сторону окна. Я чувствую боль. Наверное, думаю я, это всё-таки хорошо. А вот ног и рук я не чувствую. И это, думаю я, плохо. Очень плохо.
За окном — день. Я вижу свет — и уже только это хорошо.
…Что-то затарахтело и зазвенело в коридоре, будто кто-то после надоевшего праздника тащил по полу в пункт приёма сумку с пустыми бутылками. Потом скрипнули несмазанные петли двери. Это хорошо, что я слышу звуки жизни, подумал я. Простые звуки самой настоящей жизни этого города. Эти голоса и подголоски живой жизни лишний раз убеждали меня: нет, я не бредил. И я не сбрендил.
— Эй ты, недострелённый! — услышал я над собой весёлый женский голос. — Давай-ка на укол!
Я открыл глаза. Медицинская сестра, — в меру упитанная (что называется, кровь с молоком!) блондинка лет тридцати, в подрезанном выше толстых белых коленок свежем халате, возилась с кронштейном для капельницы. На металлическом столике на растопыренных колёсиках между пузырьков лежали шприцы. Столик со шприцами и лекарствами, как я понял, сестрица прикатила по мою душу.
Я попытался поздороваться, но опять получилось лишь нечленораздельное мычание.
— Жив, курилка… — низким грудным голосом не то спросила, не то констатировала она. — Ты лежи, лежи, дед. Не болтай.
Я моргнул вместо ответа. Это означало — «да». И перевёл взгляд на окно.
— Какой это город? — прочитала она вопрос в моих глазах. — Ничего не помнишь? Ясное дело — амнезия после огнестрела в область головы…
Она заправила шприц лекарством, вздохнула.
— Не бойся, больной, у меня рука лёгкая…