Пролог. Париж, август 1935
Следователь криминальной полиции, мсьё Эжен Дюбуа с утра пребывал в скверном расположении духа. Вызов на убийство ранним утром понедельника само по себе — удовольствие ниже среднего. А если добавить к этому почти бессонную ночь, жжение в желудке и головную боль, то раздражение мсьё Дюбуа можно понять.
Вчера они с женой были в гостях у её сестры. Как обычно, вино подавали кислое, жаркое — передержанное в духовке. Анетта без умолку трещала, пересказывая последние сплетни, а в паузах её муж Франсуа с умным видом вещал о политике, громко и безапелляционно рассуждая о Гитлере, Муссолини, Рузвельте так, словно он только вчера сидел с ними за столиком в кафе папаши Леклера.
От всего этого у Эжена разболелась голова, а позже дала о себе знать старая подруга — изжога. Он ворочался на своей постели, вставал, пил тёплое молоко, ругал жену, что вместо воскресного отдыха перед рабочей неделей получил ещё большую усталость. Немного задремал под утро, надеясь успеть до работы зайти в аптеку к мсьё Жану, взять порошок от изжоги, но пришлось прямо из дому ехать на какую-то Богом забытую рю, где ночью убили жильца, одинокого, ничем не примечательного пожилого господина.
Как показала консьержка, мадам де Ланю, её жилец пришёл домой около десяти вечера, поздоровался с ней и поднялся к себе, на третий этаж. Ничего необычного в его поведении она не заметила. В одиннадцать часов мадам закрыла парадное, так как все жильцы были дома, и легла спать. Её разбудил шум наверху, это было около пяти часов утра. Она услышала грохот, громкие голоса и несколько выстрелов.
Дверь парадного оставалась закрытой, никто без её ведома не выходил. У них в доме телефона нет, и полицию вызвал владелец бистро напротив. Она никуда не отлучалась и никого постороннего не видела.
Инспектор Дюбуа осмотрел комнату — убитый, одетый в пижаму, лежал лицом книзу на полу, сжимая в руке револьвер с тремя стреляными гильзами в барабане. Сам он получил два ранения — в грудь и в печень. Ящики письменного стола и шифоньера были выдвинуты, вещи перерыты. Следователь выглянул в окно, и увидел, что соседняя крыша почти вплотную примыкает к галерейке, с которой имелся вход в комнату убитого.
Очевидно, грабитель пробрался с неё под утро в комнату, надеясь поживиться чем-то ценным, и полагая, что хозяин крепко спит, либо отсутствует. Того разбудил шум, и он вышел из спальни в гостиную. Между ним и грабителем завязалась перестрелка, хозяин был убит, а гостю, опять-таки, через крышу, удалось уйти. Мсьё Дюбуа послал полицейского осмотреть крышу и галерейку. Тот обнаружил следы крови, которые привели его к пожарной лестнице. Очевидно, вор получил лёгкое ранение, и ему удалось уйти.
А через час пришло сообщение о том, что через три улицы обнаружили тело мужчины, сильно повреждённое наехавшим на него автобусом. Очевидцы показали, что погибший появился из подворотни, сильно шатаясь и зажимая рукой левый бок, из-под пальцев сочилась кровь. В таком состоянии он вышел на мостовую, где и был задавлен автобусом, водитель которого никак не ожидал его появления.
Несмотря на многочисленные ранения, несчастный был ещё жив, когда его грузили в карету скорой помощи, он кричал от страшной боли, иногда начиная бормотать что-то вроде: «Большие арбузы, тысячи долларов!», явно бредя. По отпечаткам пальцев определили, что это мелкий воришка, сводник и кокаинист, из русских эмигрантов, неоднократно задерживаемый полицией. Эти же отпечатки нашли в комнате убитого, да и группа крови совпала.
Таким образом, начавшееся столь неприятно дело обернулось для инспектора Дюбуа полным триумфом. Преступление было распутано за один день, дело закрыто за смертью преступника, в нём была полная ясность. А уж что там хотел найти у обычного одинокого холостяка этот мелкий жулик, и про какие арбузы и тысячи он бредил перед смертью, никого не волновало.
На радостях у мсьё Дюбуа даже прошла изжога. После работы он зашёл в номера мадам Сюзанны, где плотно пообедав и выпив полбутылки «Каберне-Совиньон», задержался ещё на часок у одной из её девиц — в пику жене, испортившей ему воскресный вечер.
Глава 1. Одесса, конец января, 1920
— Ну, и как ты жил эти годы, Николка, что делал, расскажи!
— Да что там рассказывать, — Николай устало махнул рукой, всё как у многих. Вернулся я домой перед самой Германской, всё пытался товарищей найти по Японской кампании, помочь, если надо…
Друзья снова встретились в Одессе, снова встреча оказалась случайной, снова они сидели за столиком, но уже не в приличном ресторанчике, а в грязной, обшарпанной забегаловке, где, впрочем, подавали довольно сносный «кофе» то ли из желудей, то ли из ячменя, пекли какие-то лепёшки из отрубей. Да и друзья переменились заметно. Одетые в старьё, плохо выбритые, всё время мёрзнущие на холодном январском ветру.
— Я помню, ты писал мне, — Савелий кивнул.
— Ну да, писал. Снял я себе квартиру — деньги оставались ещё — думаю, жениться пора, сколь можно холостяком ходить! Была у меня на примете девица, дочь одного ротмистра, Татьяна. Сирота, бесприданница, зато красивая, и характер добрый. Она при графине Разумовской в компаньонках состояла, тем и жила. Ну, сладили мы с ней быстро, ведь давно знали друг друга. Аккурат в июне 1914-го объявили о помолвке. Думали на Покров венчаться, но тут вся эта заварушка началась — Фердинанд, Австро-Венгрия: война на пороге! Все же понимали, что просто так это не кончится, большая бойня будет!
— Не все, Николка, понимали, — тихо сказал Савелий, — ох, не все!
— Да не в этом дело, Савка! Я-то всё понимал! Обвенчались мы с Таней в августе, сразу после Успенья, не успели толком семьёй пожить, я всё на фронт рвался. Да все от меня отмахивались: хромой, в запас списанный, куда лезешь? В начале, ты помнишь, эйфория такая была: мы наступаем, разгром врага близок! А потом начался 1915-й. Ты ведь писал небось про это, и про зимнее наступление, которое наши провалили, и август с немецким уже наступлением…
— Помню, как же, — Савелий улыбнулся, — только не обо всём писать разрешали тогда…
— Ну, кто хотел, тот знал, — Николай отмахнулся, — там сразу видно было по отношению ко мне. То всё гнали, мол, без тебя обойдёмся, а как начало прижимать, стали присматриваться, где меня использовать можно. В общем, в марте отправился я на фронт командиром вспомогательной роты тылового обеспечения. Ладно, думаю, мне бы только до фронта добраться, а там посмотрим…
Татьяна-то моя так и думала, что я буду тыловыми складами заниматься, а я её не разочаровывал, пусть думает и ни о чём не переживает, она ж тогда уже беременная была.
— Плохо она своего мужа знала! — усмехнулся Савелий. — Я бы сразу догадался, что ты не в тыл поехал, а в самое пекло!
— Ты знаешь, Савка, — Николай задумался, — мне кажется теперь, что всё она понимала. Только знала, что удерживать меня бесполезно. Ну, и делала вид, что верит, а сама небось испереживалась вся… Ну, а я, конечно, как приехали, сразу рванул на фронт. Уж как я свою тыловую команду оставил, да как уговорил себя в боевой полк записать, это долгая история, не буду тебя нагружать подробностями: всё равно писать об этом нельзя, а просто так — зачем оно надо?
— И что, Николка, как воевалось, никаких портфелей больше не находил?
— Да какие портфели, там, Савка, всё гораздо хуже было, чем в Японскую, страшнее. Воевал, как все, ранен был три раза, дослужился до полковника, офицерского Георгия заработал. Ещё вот и левую руку зацепило, так и скрючилась кисть, еле управляюсь. Письма приходили тогда нерегулярно, но получил весточку, что родила мне Татьяна дочь, назвала Еленой. Я на фронте, понятное дело, уехать не могу. Думал, разобьём немца, тогда и встретимся. А тут, сам знаешь, какая беда началась… Где меня только не носило: и у Алексеева успел повоевать, и у Деникина. Да вот ты знаешь, одно дело против германцев биться, другое — против своих же русских. Ну конечно, понимаешь, что это комиссары, что они смуту затеяли, царя свергли… А всё равно жутко, знаешь, когда на нас пехота в атаку прёт с криком «Ура!». Иное дело, если петлюровцы какие-нибудь атакуют, или кто ещё там. А вот против Красной-то армии совсем тяжко воевать было. Там ведь те же солдаты, которых ты недавно, может, сам в атаку поднимал, против тевтонца. И вдруг они на тебя в лоб идут, а ты им навстречу, и тоже «Ура!» орёшь.
А я всё домой, в Одессу, рвался. Устал непонятно с кем воевать, да и за Таню с дочкой переживал, как они там? В Одессе, по слухам, всё время власть менялась: то комиссары, то Антанта, то Румчерод какой-то.
Да и по всей стране не было власти крепкой, что тебе рассказывать, сам всё знаешь. Наш полк тогда разбили, велено было всем офицерам искать своих самостоятельно, сказали на юг пробиваться. Так я и попал к красным в первый раз. Нашли мы городишко какой-то скверный, на юге, от Одессы уже не так далеко. То ли Елизаветовка, то ли Екатериновка. Добровольцы оттуда выбили какого-то атамана, а сами, вместо того, чтоб остаться, тоже ушли. Я-то надеялся, что они надолго, утром собирался идти регистрироваться, думал — к своим прибился!
А поутру оказалось, что там уже комиссарская власть — какие-то красные части вошли в город ещё ночью, сопротивления не встретили, ну и захватили его. Тут хозяин гостиницы подсуетился, и сдал своих постояльцев новым властям: «Вот, дескать, здесь беляки, ахвицеры обретаются!».
Ну, а те долго рассуждать не стали, там, в номерах нас человек десять было, всех скопом и арестовали. Привезли в какое-то здание, закрыли в подвале. Потом по одному вызывали на допрос. Не били, не издевались, чего многие ждали. Просто спрашивали имя, фамилию, род занятий, что делал в этой самой Елизаветовке-Екатериновке, смотрели документы, у кого были.
Это к счастью, оказалась просто военная комендатура, или штаб, а не ЧК. Сказали, приедет комендант, разберётся — и обратно в подвал. До ночи ещё три раза к нам заталкивали новых людей: кого, как и нас в гостиницах взяли, кого на вокзале, кого на улицах. А ночью началась суета, вызывали по одному, и группами, уводили на допросы — комендант прибыл.
На первом допросе я назвался, как есть, своей фамилией, сказал, что бывший офицер, но сейчас не на службе, давно отпущен из армии по ранению. Ну, меня под утро уже вызвали, привели в какой-то кабинет, там темно, душно, накурено, стол стоит под сукном, за ним какой-то военный во френче без погон. Возле стола — простой табурет. Военный мне на него показал, садись, мол, а конвоиру махнул рукой — свободен!
Присел, а сам всё пытаюсь военного этого рассмотреть, уж больно фигура его мне знакомой показалась. Тут он голову поднимает — я чуть с табурета не упал! Только представь себе — бывший ординарец мой, Слепченко! Смотрит на меня внимательно, строго, без малейшей почтительности, как раньше. И говорит с расстановкой так, значительно, а сам глазами на дверь показывает, не болтай, мол, лишнего.
— Ты, товарищ Горчаков, не серчай на нас, что тебя вместе с контрой в подвале держали! Сам знаешь, время сейчас такое, не всегда сразу разобраться можно. Я тебе пропуск выписал, иди в гостиницу, отдыхай. А на днях биржа? откроется, придёшь, зарегистрируешься, будешь работать, паёк получишь. Вот тебе доку?мент, чтоб, значит, с контрой не путали, но и ты боле не бегай, а служи Советской власти, — и смотрит на меня ещё более внимательно и значительно.
Я поднимаюсь с табурета, беру у него бумажки, а сам, словно во сне. Тут он меня останавливает, молча суёт в руки какой-то свёрток, и к двери. Вызвал конвоира, на меня показал:
— Вот, Аникеев, выведи товарища, он наш, его по ошибке арестовали. Возьмёшь пропуск у него и отпустишь.
А сам обратно к себе за стол, даже не обернулся. Аникеев этот меня до выхода довёл, пропуск забрал, передал его часовому у дверей. Мне руку пожал: «До свидания, товарищ!». Я на улицу вышел, словно в тумане, а сам иду и думаю только: «Ох, не зря я тогда тебя, Иван, раненого на себе тащил, не зря! Вот ты и поквитался со мной по полной, спасибо тебе!»
В гостиницу пришёл, хозяин зенки свои вылупил, думал, что расстреляли меня давно. Я ему мандат свой, от Слепченко полученный, в рожу ткнул, хотел ещё и врезать от всей души, да сдержался: мало ли что… Прошёл к себе, рассмотрел, что в мандате том прописано. А прописано там, что предъявитель сего, тов. Горчаков Н. А. является уполномоченным представителем штаба какого-то там красного полка, ни больше, ни меньше!
В свёртке, что Иван мне сунул, оказались ценности неимоверные в то голодное время: кирпич хлеба, плитка чаю, две селёдки, да кусок сахарной головы, фунта на полтора. И вот сижу я на своей кровати, смотрю на всё это великолепие и думаю про себя: «Ну, поздравляю тебя, товарищ Горчаков! Ты нынче у большевиков свой, хоть в красные комиссары записывайся. Спасибо, конечно, товарищу Слепченко, только что теперь делать? Зачем я воевал с этими самыми большевиками, чтоб у них теперь служить?
Так и просидел на своей кровати до позднего утра, всё не мог решить, что дальше делать. Спустился вниз, разжился кипятком. Заварил себе чаю с сахаром, хлеба поел с селёдкой — давно уже так не пировал. А потом и решение пришло: буду дальше к Одессе пробираться. Мандат от Слепченко спрячу подальше, если комиссары опять схватят — покажу им. Если добровольцы — выправка офицерская выручит. Ну, а если махновцы какие или петлюровцы, то смотря по ситуации.
Так вот и добрался до родных пенатов. В дороге всякое бывало, но пробился без особых потерь. Одёжку себе добыл цивильную, иду по городу, хромаю изо всех сил, руку покалеченную перед собой выставляю, чтоб, значит, видели все: инвалид идёт, что с него взять? Мандат слепченковский зашил поглубже в пиджачишко, а сам переулками, переулками к себе домой.
И что ты думаешь? Там мои родные, никуда не выехали! Так вот и встретились с Таней после пяти лет разлуки, дочку свою впервые увидел. И смотрю я, Савка, всё к тому идёт, что скоро мандат мой ох как мне пригодится! Комиссары вот-вот в город придут, и придут не на месяц-два, а насовсем. Насмотрелся я на них, серьёзные ребята!
У них всё просто и понятно — советская власть, красные комиссары, все за одну идею, нет у них разногласий таких, как у наших — одни за царя, другие против, каждый правитель со своей программой, своими идеями. Нет, Савка, конечно, я за это время красным не стал, но скажу тебе, эти порядок скоро наведут. Я своё отвоевал, устроюсь на какую-нибудь тихую работёнку, мандат у меня надёжный. Семья при мне, жильё есть, не пропаду!
— Так что же, — Савелий внимательно смотрел на друга, — под комиссарами жить будешь? Не боишься, что чека про тебя всё прознает и к стенке поставит?
— Бог не выдаст — свинья не съест! И что обо мне такого особенного прознавать, за что к стенке ставить? Да и куда мне деваться? Бежать за границу? Кому я там нужен, хромой, увечный? А семья? Нет, дружище, я остаюсь и будь, что будет! А ты, я вижу, уезжаешь?
— Уезжаю, Николка. Уж я-то большевикам точно не нужен, как и они мне. У меня тут, — он понизил голос, — валюты немного припасено, да золотишка. Я журналист с именем, пробьюсь. Мне что раньше в Одессе да Питере, что сейчас где-нибудь в Париже в газете работать — всё едино. Я немецкий хорошо знаю, французский и английский чуть хуже, да ведь всё лучше, чем эти их красные лозунги.
Савелий помолчал, потом схватил Николая за руку и жарко зашептал:
— Николка, Николка, брось чудить, поехали со мной, пропадёшь ты тут, убьют тебя комиссары!
— Да что ты, Савка, куда я поеду? А Таня, а Еленка?
— И их возьмём, у меня валюты хватит, устроимся как-нибудь, а Николка? Как же я там буду, а тебя здесь брошу? Я же всех потерял, Наталья с Аркашей погибли, у меня кроме тебя не осталось никого!
— Как погибли? Ты мне не говорил ничего!
— Вот так и погибли. Я, когда до Варваровки добрался, кинулся по родственникам Наташиным, искал своих, ведь должны были приехать, мы же договаривались, я всё торопил их бежать из Петербурга. Ну, и рассказала мне тётка её, с которой они вместе уехать хотели, что накануне пришли к ним чекисты, да и забрали Наташу с сыном. Видно, донесли, что это семья того самого Киреева, который на большевиков карикатуры рисовал, да фельетоны писал. Ну а в ЧК разговор короткий, рассказывали мне. Чуть что не так — сейчас к стенке. Это у них разменять называется.
— А может, обошлось всё, ну как же так, женщина, ребёнок…
— Оставь, Николка, ты большевиков не видал толком, тогда к военным попал, да и ординарец твой выручил. А мне говорили, раз в ЧК угодил, живой не выйдешь, особенно, если интеллигент в очках. Там и женщин, и детей, и стариков, всех убивали, никого не щадили… Так что я теперь сам-один, и с комиссарами у меня никаких дел быть не может. Поэтому уезжаю отсюда, буду жить в Европе, в нормальной стране, где никаких большевиков нет. И тебя с собой хочу увезти!
— Нет, дружище, прости, не поеду, — после недолгого молчания произнёс Горчаков, — хватит скитаться, я же русский человек, и хочу в России жить!
— Так ведь и я не турок, Николка! — воскликнул Савелий, но вдруг оборвал себя, печально посмотрел на друга, — Нет, не уедешь ты никуда, зря я тут соловьём разливаюсь… Знаю тебя, ты если что решил… Всё, хватит, давай расходиться, а то комендантский час скоро.
Они поднялись из-за стола, да так и стояли, словно уже были на разных берегах. Обняться мешала то ли обида, то ли осознание эти самых берегов. Наверное, если бы знали друзья, что никогда они больше не увидятся, и даже не узнают о судьбе друг друга, то, может, и попрощались бы искренне, по-русски, троекратно расцеловавшись, со слезой. Но не дано никому знать то, что случится, и какая судьба поджидает тебя за поворотом.
— Я тут пока не уеду, сюда буду вечерами заходить, заглядывай и ты!
— Конечно, Савка, конечно, загляну, увидимся ещё!
Они разошлись в разные стороны, не оглянувшись и не посмотрев друг другу вслед. И никто из них не заметил, что вместе с ними выскочила на улицу тёмная фигура в дрянном пальто с потёртым лисьим воротником. Не видели, как эта фигура обтиралась возле их столика, внимательно прислушиваясь к разговорам, особенно чутко реагируя на слова «мандат», «товарищ Горчаков», «комиссарам служить».
Не теряя Горчакова из виду, владелец лисьего воротника, махнул рукой, и к нему присоединились две такие же тёмные фигуры. Они догнали Николая, набросились на него, ударили по голове и потащили куда-то в темноту.
Натан Ройзман, бывший торговец, а ныне — запуганный старый еврей, переживший в своё время два погрома, отлепился от тёмного угла подворотни, куда успел юркнуть, чтоб его не заметили эти страшные чёрные фигуры. Он побежал, пригибаясь, к своему дому, до которого оставался целый квартал. Нет, нет, Натан ничего не видел, он просто спешил домой, к своей Циле, чтоб успеть до начала комендантского часа! И старался стереть из памяти нелепого, хромого человека со скрюченной рукой, на которого навалились эти трое. Нет, не его, это, Натана, дело! Ой, вэй, скорее домой, как же холодно и страшно на тёмной вечерней одесской улице в январе 1920-го…
Глава 2. Одесса, апрель-июнь, 1941
Сегодня — большой праздник! Приехали из далёкого Свердловска погостить дочь с мужем, старшим лейтенантом-лётчиком. Как оказалось, Леночка (теперь уже Караваева) наконец-то забеременела, была аж на седьмом месяце. Они не сообщали заранее — беременность была тяжёлой, боялись потерять ребёнка, но сейчас всё наладилось, и врачи разрешили даже поехать в Одессу: Лена очень соскучилась по родителям, по любимому городу. Андрей получил отпуск на службе, и они прикатили. Кроме возможности просто увидеться, предстоял какой-то важный разговор, на который по приезде намекнула дочь.
А сейчас они сидели за столом и слушали рассказ главы семьи, Николая Алексеевича, о том, как ему удалось выбраться из деникинской контрразведки:
— … Видно, шпик подслушал наш разговор за столиком, особенно его насторожили слова о спрятанном мною мандате. Он, наверное, выслужиться хотел перед начальством — вот, мол, комиссарского шпиона поймал! Меня какой-то офицер допросил, обыскал. Ничего не нашёл конечно, я свой мандат надёжно дома припрятал, со мной только бумага от местной власти была, вроде удостоверения личности. Да и назвал я ему части, где у Деникина служил, ну ещё до того, как от белых ушёл, несколько общих знакомых нашлось. Он рукой махнул, отправил обратно в камеру — потом, мол, разберёмся! А этого потом и не было. Котовцы подошли к городу, началось повальное бегство, стало не до меня.
Кого-то и расстрелять успели, но до меня и до многих просто руки не дошли, пора было свои шкуры спасать. Вскоре город заняла Красная Армия, начали разбираться, кто там у белых в тюрьмах? Ну, Татьяна, умничка, сразу с мандатом моим к начальству пробилась, меня и освободили вскоре.
Историю эту жена и дочь давно знали наизусть, сейчас Николай Алексеевич рассказывал её специально для зятя Андрея, к которому питал большое расположение. Ему очень импонировала его военная профессия и бравая офицерская выправка. Несмотря на то, что в Красной Армии офицеров фактически не существовало, а были командиры, он про себя всегда называл его офицером и представлял в форме царской армии, с погонами поручика.
Вообще, надо сказать, что Николай Горчаков, хоть и принял Советскую власть, но так в душе? и остался «белым». Он признавал, что власть эта действительно навела порядок, вернула Россию к мирной жизни. Особенно ему были по душе великие стройки, возвращение стране былой мощи и величия. Но он на дух не переносил крикливый энтузиазм газет и митингов, многочисленные собрания по любому поводу, новые названия городов и улиц. В разговорах с женой упорно называл их улицу не Воровского, а Малой Арнаутской, да и Свердловск, куда уехала после замужества любимая дочь — Екатеринбургом.
Андрей также симпатизировал тестю, признавая за ним родственную офицерскую душу, но общались они редко — знакомство молодых и период ухаживания прошли в Харькове, куда из Чугуевского лётного училища ездил в увольнения к родителям курсант Караваев, а студентка Горчакова проходила дипломную практику. Потом они уехали по месту службы молодого мужа, проведя в Одессе всего несколько дней.
Наконец, приступили к анонсированному «важному разговору». Оказалось, что им нужна помощь: Леночка свою интересную работу в редакции бросать не собирается, сейчас она получила короткий отпуск, а по приезде домой будет работать до последнего. Да и потом дольше законных ста двенадцати дней сидеть дома не желает, даже раньше готова выйти.
От Андрюши помощи не дождёшься — у него служба, полёты, командировки. Его родители тоже далеко, в Харькове, где у них на попечении остальные дети: семья дочки с двумя девочками-первоклашками, и пока ещё холостой сын, за которым нужен контроль: парню девятнадцать лет, он учится в университете, подаёт большие надежды, но возраст такой, что может и глупостей натворить.
Поэтому они приехали просить их пока переехать к ним, в Свердловск, посидеть с будущим ребёнком, хотя бы до того времени, когда можно будет отдать его в ясли.
Николай Алексеевич уезжать отказался категорически и бесповоротно: «Поздно мне на старости лет на край света ехать! Пусть Ленка остаётся рожать у нас, а потом к тебе возвращается!» Тут уж в один голос запротестовали молодые: во-первых, жена всегда должна быть с мужем, а во-вторых, опять-таки, работа, которую Лена оставлять не хочет.
После долгих дебатов пришли к компромиссу — решили, что с молодыми уедет Таня, побудет, сколько нужно, а когда дочка сможет обходиться без её помощи — вернётся домой. Николай без неё не пропадёт: в быту он неприхотлив, за собой следит отлично, здоровье у него прекрасное, все врачи удивляются, не верят, что ему уже шестьдесят девять.
Через неделю Татьяна и молодые уехали. Николай жил один, спокойно и неторопливо. В мае пришло радостное письмо о том, что у него появился внук Гришенька, и Горчаков вдруг стал задумываться о том, что хорошо бы всё же собраться к своим, посмотреть на мальчонку, повозиться с ним. Целый месяц обдумывал эту идею, и наконец, решился. Телеграмму давать не стал: он приедет неожиданно — вот радости будет!
После принятого решения на душе стало легко и спокойно. Он пошёл на кухню, заварил крепкий чай. Поставил свою любимую пластинку — вальс «На сопках Манчжурии». Именно «советский» вариант, без упоминания Мокшанского пехотного полка. Удивительное дело, но он был ему гораздо больше по душе, казался более живым, настоящим, что ли. Николай невольно вспомнил своих однополчан, погибших на той войне, затем друга Савелия. Как нелепо они тогда расстались! Наверное, Савка приходил ещё в эту кофейню, удивлялся, почему Николай не зашёл ни разу, спрашивал о нём. Где он сейчас, живой ли? И не узнаешь, не спросишь… Эх, Савка, Савка…
Николай посидел ещё немного за столом и отправился спать. Завтра воскресенье, самый долгий день в году. Он отоспится как следует, и пойдёт покупать билет…
Николай Алексеевич Горчаков так никуда и не уедет, останется в родном городе, помогая оборонять его в меру своих сил. Когда в Одессу войдут фашисты, не будет отсиживаться дома, а уйдёт в катакомбы, в партизанский отряд, где завоюет любовь и уважение своим военным опытом и бесстрашием. Андрей отправится на фронт и погибнет в воздушном бою, в мае 1942-го. Татьяна, Елена и Гриша так и останутся жить в Свердловске.
Глава 3. Восточная Германия, март 1945
— Товарищ полковник, разрешите доложить?
— Что там у тебя? — полковник Киреев смотрел на вытянувшегося перед ним лейтенанта.
— Парламентёр, товарищ полковник. Пришёл из замка, с белым флагом. Хочет говорить только с командиром.
— Давай его сюда!
Лейтенант вышел и тут же вернулся с высоким худощавым немцем в старой кацавейке и нечищеных сапогах. Тот слегка поклонился полковнику и спросил на ужасном русском языке:
— Ви есть командирен?
Полковник хмыкнул и ответил по-немецки, совершенно чётко и безукоризненно выговаривая слова:
— Да, я полковник Киреев, командир полка, а вы кто?
— О, господин полковник говорит по-немецки! Я управляющий замком, Дитер Хайнскрафт. Наш хозяин, барон Генрих фон Штальке хочет оборонять его до последнего. Там осталось оружие: пулемёты, гранаты, фаустпатроны. Есть два десятка эсэсовцев, готовых на всё, а также слуги, умеющие обращаться с оружием. Некоторые из этих слуг готовы и дальше обороняться и умереть, сражаясь с русскими, простите, варварами. Но большинство из нас не хочет воевать, мы понимаем, что сила на вашей стороне, вы разрушите замок из своей артиллерии, и мы все погибнем.
— И что вы предлагаете? — быстро спросил полковник.
— Я предлагаю провести внутрь ваших людей, мне известны проходы через минные поля и потайная дверь. Покажу вам, где могут быть эсэсовцы и линию их обороны. Вы сможете напасть на них с тыла, неожиданно. Взамен мы хотим гарантий безопасности для тех, кто не окажет вам сопротивления, а это большинство слуг. Мы также очень заинтересованы в том, чтобы вы не оставили после себя руины. Война скоро закончится, и мы хотим сохранить и замок, и персонал.
— Так-так. Значит, замок сохранить, говоришь, — Киреев задумался, затем подозвал к себе лейтенанта. Они отошли в сторонку и заговорили по-русски:
— Что скажешь, Белояров? — спросил полковник, — Ты понял, что он тут болтал?
— Понял, товарищ полковник, я думаю, что он не врёт!
— С чего ты взял?
— А какой ему смысл? Если он нас приведёт к засаде, то мы его первого расстреляем! — лейтенант пожал плечами, — Разве что, он идейный и готов погибнуть ради фюрера…
— Да какой там фюрер, Серёжа! Скоро в Берлине будем, уже все это понимают.
— Ну, не за фюрера, за хозяина своего?
— А хозяину зачем? Ну, заманит он нашу группу, попытается уничтожить. А толку с этого? Всё равно мы его тут же артиллерией раскатаем. Если он до сих пор не сдался, значит, будет тупо сопротивляться до последнего, пока мы не превратим его замок в руины. Не станет он никого заманивать в ловушки, фанатики так не делают.
— Так я же и говорю, товарищ полковник, какой смысл ему врать?
— Ладно, лейтенант, будем считать, что не врёт. Конечно, если подтянуть артиллерию и разнести весь этот Шлосс Шварцштайн, — полковник смачно выругался: как можно давать замкам такие названия? — но всё равно потом атаковать по минным полям да под огнём тех, кто там уцелеет — сколько народу положим… Ну, и командование не одобрит, если замок просто так разрушим. Давай, Серёжа, бери двадцать человек, самых надёжных. Панасюка обязательно возьми, Губайдулина, Женю Маркова, ну ты сам знаешь. Не торопись, всё толком сделай, охрану обеспечь, отходы, в общем, как положено. И с этого, управляющего глаз не своди, ты по-немецки тоже понимаешь, так что разберёшь там, как и что.
Полковнику с самого начала показалось знакомым ломающее язык название замка, а когда он услышал имя фон Штальке, вспомнил давнюю историю, которую рассказывал его отец — про таинственный портфель, документы в нём, загадочную статуэтку, какие-то странные банкноты. Они с матерью потеряли отца в мясорубке Гражданской, в 1919-м году. Как ни пытались разыскать, никто ничего не знал. Позже она научила сына писать в анкетах об отце: «Расстрелян белогвардейцами в 1919 году».
Потихоньку молилась о муже, как о живом, плакала, просила прощения за эти анкеты: сын поступал в военное училище, и должен был иметь чистую биографию. Сам Аркадий рассказы отца помнил смутно, но кое-что в памяти отложилось, да и мать иногда, вспоминая отца, вновь пересказывала их. Впрочем, сейчас полковника больше занимала не история замка, а операция по его захвату…
Управляющий не обманул. Он ловко обошёл минные поля, завёл группу Белоярова в замок через какую-то потайную дверь. Они очутились в большой комнате, заваленной старой мебелью. Немец достал листок бумаги и карандаш, посветил фонариком и начал рисовать схему внутренних помещений, объясняя по-немецки, где что находится. Лейтенант, хоть и понимал язык, предпочёл подозвать сержанта Маркова — тот владел немецким в совершенстве.
Вскоре они разобрались с положением: эсэсовцы и часть слуг засели в галерее, выходившей на высокую террасу, с которой открывался панорамный вид на позиции их полка. Ворота в замок находились внизу, были плотно закрыты, забиты досками и заминированы.
На террасе имелось два миномёта, несколько фаустпатронов, пулемёты и гранаты. В маленькой каморке возле ворот засели два эсэсовца с тяжёлым пулемётом. Лейтенант елё удержался, чтобы не присвистнуть: они никак не думали, что в замке их ожидает такой «приём». О хорошо вооружённых эсэсовцах не было никаких разведданных — ни о том, откуда они взялись, ни об их численности и вооружении. Очевидно, это была какая-то недобитая группа, которая в конце концов нашла радушный приём у хозяина замка — по всей видимости, убеждённого наци. Правда, осторожный полковник собирался провести разведку и выжидал, но скорее всего, эта разведка ничего бы не дала — в замок доступа не было, а эсэсовцы никак себя не проявляли.
Белояров быстро составил план боя, распределил людей. Они бесшумно вышли в коридор и рассредоточились по местам. Вспыхнул бой — короткий, но жестокий. Эсэсовцы никак не ожидали нападения, даже растерялись вначале. Но этим отпетым головорезам терять было нечего, и оставшиеся в живых дрались зло и отчаянно.
Однако вскоре бой закончился. Перебили всех эсэсовцев, и немногих слуг, которые примкнул к ним с оружием, в плен никого не брали — не хотелось рисковать, слишком жестокой вышла схватка. Не тронули только тех, кто не сопротивлялся и сразу поднял руки — их было большинство. У лейтенанта потери оказались невелики — четверо раненых и трое убитых. Ребят было жаль, но все понимали, что при штурме замка убитых оказалось бы гораздо больше.
Управляющий провёл небольшую экскурсию по замку. Помещений оказалось много, и осмотреть всё не представлялось возможным, да и не особо хотелось. Поражало обилие картин, статуй, и огромных фолиантов со старинными гравюрами. Вскоре полковнику надоело любоваться этими почти музейными ценностями, и он приказал всем возвращаться в расположение полка. На минуту задержался в кабинете — владелец замка, высокий седой старик со злым и надменным лицом, навзничь лежал на полу, рядом валялся «Вальтер». Барон предпочёл застрелиться, но не попасть в плен.
Киреев подозвал управляющего, кивнул на неподвижное тело:
— Это и есть ваш фон Штальке?
— Да, это он. Мы служили ему честно, господин полковник, но большинство старых слуг не любили его. Он был холоден, жесток и не считал нас за людей. Мы все помнили прежнего хозяина, профессора Отто фон Вальца. Тот был каким-то учёным, добродушным и рассеянным, часто разговаривал с нами, даже шутил. На Рождество всегда устраивал для наших детей ёлку с подарками. Потом, в девятьсот девятом году приехал этот, Генрих фон Штальке. Я не знаю, что там произошло, но он привёз какие-то бумаги, по которым стал оспаривать право на замок. Было много судов, они длились годами. В конце концов, когда Гитлер уже пришёл к власти, фон Штальке замок всё же отобрал. А старик профессор куда-то уехал и никто его больше не видел. — Дитер помолчал, а потом, словно решившись, добавил, — Это была одна из причин, по которой я и решил помочь вам. Теперь пойду отдыхать, с вашего позволения. Если я понадоблюсь, то господин лейтенант знает, где моя комната.
Он сухо поклонился и вышел. Полковник переглянулся с Белояровым и развёл руками.
— Ишь, как оно вышло-то! Вот тебе и Дитер-кондитер!
— Да, молодец управляющий. А этот, вишь, аристократ, чуть что — стреляться! Все эти графья да бароны, гнилые они, не зря их в Гражданскую перебили!
— Ну, ты Серёжа, так с наскоку не суди, были и среди них порядочные, многие на нашу сторону перешли, верно служили.
— Всё равно я им не верю! — лейтенант упрямо наклонил голову.
— А вот я тебе расскажу про одного аристократа. — полковник с улыбкой посмотрел на юного лейтенанта, — Я тогда, в апреле сорок четвёртого в составе 3-го Украинского фронта освобождал Одессу. Там, ты знаешь, партизан было много, катакомбы, подполье. Они нам тогда здорово помогли город очистить от фрицев. Так вот, мне про одного из них рассказали — дед, семидесяти двух лет, израненный в Германскую, но ещё крепкий. Его брать не хотели — старый, раненый, но он всё-таки добился своего. А там уж себя показал — так организовал все военные вылазки, что любо-дорого! Он, как оказалось, во всех войнах этого века участвовал, до полковника дослужился, сначала с белыми был, потом на нашу сторону перешёл. Тоже аристократ, не то граф, не то ещё кто, не знаю. Да, так вот, когда потом командира их отряда убили, он на себя командование взял, бил фашистов в хвост и в гриву! Жаль, наших не дождался, погиб в бою, прикрывал отход своих, когда фашисты навалились. Те, кто остались тогда, все документы собрали, хотели его к награде представить посмертно, очень они своего «деда» любили. Так и не знаю, дали награду или нет. Жаль, имя-фамилию его не спросил, не до того было, да уж ладно, теперь-то. А ты говоришь… Аристократы, они тоже разные бывают!
За взятие укреплённого замка такой малой ценой, полковник Киреев, лейтенант Белояров и несколько бойцов получили награды. Генерал-майор Макаренко осмотрел замок, остался очень доволен, особенно тем, что Кирееву удалось избежать больших потерь — война на исходе, март 1945-го, вот-вот победа, обидно погибать из-за каких-то идиотов, решивших до конца противится неизбежному с оружием в руках.
Он отобрал для себя альбомы с большой коллекцией бумажных денег и несколько старых толстых фолиантов с географическими картами и богатыми иллюстрациями. Особо не листая, велел загрузить в свой багаж: книги редкие, красивые, скоро войне конец, а дома у него пятилетний сын — эти книги мальцу будут интересны, в Москве, поди, таких не достанешь. Да и коллекция пригодится, может, Гошка заинтересуется, будет банкноты собирать…
Глава 4. Москва, февраль, 1950
— Мишка, ты куда собрался? Опять не поел, уроки не сделал?
— Мам, я у Гоши поем, и уроки мы с ним вместе делаем, ты не переживай!
— Миша, это же неприлично, каждый день обедать у чужих людей!
— Да ну, мам, ну что ты… Я ненадолго! Всё, пока!
— Чтоб к шести дома был, мне помочь надо! — запоздало крикнула Вера Ивановна в закрывшуюся дверь.
С одной стороны, нехорошо вот так каждый день убегать из дома и проводить время в чужой квартире. А с другой — ничего плохого в дружбе с этим самым Гошей вроде бы не было. Миша и впрямь большую часть уроков делал вместе с другом, стал лучше учиться. Да и спокойнее было на душе — то он всё больше во дворе ошивался, с этим ужасным Толькой, мало ли чего мог натворить!
А Гоша — мальчик порядочный, у него папа — генерал, мама — кандидат наук. Живут они в огромной трёхкомнатной квартире в генеральском доме на «Соколе», там у них всё в коврах, люстры хрустальные, паркет. Сама она, конечно, в этой квартире не была, но коллега, учительница музыки Софья Петровна, в своё время приходила несколько раз — Гошины родители хотели, чтоб он занимался фортепьяно, но тот категорически отказался, да и способностей не имел.
И то, что обедает у Гоши, тоже неплохо. Живут они бедно, зарплата маленькая, пенсию за мужа, погибшего на фронте, никак не удаётся оформить — там не хватает каких-то документов, а бегать добывать их нет времени. Мишка рассказывал, что? они там едят, такого она никак не могла позволить себе приготовить. Зато старшим теперь доставалось больше еды, да и вкусностей тоже — хотя редкие конфеты и яблоки делились, как обычно, на троих, Мишка благородно отказывался от своей доли в пользу братьев.
Но почему же она так переживает? Может, из-за того, что сын стал вроде бедного родственника в генеральской семье? Но, насколько она знает, там к Мише относятся очень хорошо, и Гоша воспринимает его, скорее, как старшего — всё благодаря тому, что Мишенька почти наизусть выучил дедушкину книгу о старинных банкнотах, которая чудом сохранилась на антресолях. Даже у Гоши такой нет! Зато у Гоши есть куча разных бумажных денег, которые его папа привёз из Германии.
Теперь мальчики почти неразлучны — перебирают, сортируют Гошино богатство под Мишиным руководством. Всё лучше, чем по улице шататься с подозрительными мальчишками.
Вера Ивановна вздохнула, поправила передник и снова взялась за приготовление обеда — скоро старшие придут из школы…
— Мишенька, может, ещё жаркого положить? — Анна Никодимовна ласково смотрела на худого, беспокойного Мишу. С тех пор, как новый Гошин друг стал появляться у них почти каждый день, она всегда старалась накормить его обедом, да и полдником. Сначала Миша стеснялся, но потом освоился и с удовольствием уплетал её стряпню. Кроме желания подкормить явно не наедающегося дома парнишку, у бабушки Ани был и свой расчёт: глядя на друга, с аппетитом поглощающего еду, Гоша тоже стал лучше кушать, словно не желая отставать.
Покончив с обедом, мальчики отправились учить уроки. Старушка этот процесс никак не контролировала, знала, что ребята не сядут за свою коллекцию, пока не сделают домашнее задание. Отец на эту тему высказался один раз, но совершенно определённо: «Сначала уроки, потом игры. Если нарушишь, или двойку отхватишь — заберу всё и никаких больше друзей не разрешу водить!»
Своенравный с другими домочадцами, Гоша знал, что боевой генерал слов на ветер не бросает, и молча принял условия. Поневоле за ним тянулся и Миша, да и вдвоём уроки делать веселее.
Вскоре с неприятными арифметиками и географиями было покончено, и друзья снова принялись разбирать бесчисленные завалы старинных и не очень банкнот, сверялись с Мишиной книгой, иногда ругались вполголоса. Особенно досадовали на то, что не удавалось определить более новые деньги: книга вышла ещё до революции, в ней жили старинные яти, еры и фиты? но ничего не говорилось о деньгах, выпущенных после.
В этот день Алексей Васильевич Макаренко, генерал-полковник Генерального штаба, вернулся домой чуть раньше обычного. Сегодня приезжало с инспекцией начальство — маршал со свитой. Высокие гости остались очень довольны, маршал пожал генералу руку, похвалил его и намекнул, что о нём и его работе будет доложено самому товарищу Сталину.
В совершенно превосходном настроении генерал пришёл домой, заглянул в Гошину комнату. Он застал мальчиков за очередным спором о происхождении и ценности какой-то банкноты, выпущенной в 1932-м году, и конечно, отсутствовавшей в книге.
Он сходу вник в ситуацию и пообещал достать более новые каталоги для юных коллекционеров. Потом поговорил с Мишей — надо же получше узнать, с кем сын так подружился. Вначале Миша робел перед столь важным собеседником, но вскоре оттаял — генерал Макаренко умел расположить к себе любого, на фронте часто заглядывал в окопы и землянки, беседовал по душам с офицерами, сержантами и простыми красноармейцами. И зачастую в пять минут получал ценнейшую информацию, которую, сидя в штабе, не добыл бы и за неделю.
Так и здесь. Уже через пять минут Миша обстоятельно рассказывал о себе, о маме и братьях, об отце, который погиб на фронте, но пенсию на него они получить не могут: у них на руках только письмо от командира части, где служил отец, о его гибели. А официальная похоронка со штампом, что она является основанием для начисления пенсии, до них так и не дошла, а мама отчаялась ходить по инстанциям, доказывать всем, что её муж действительно геройски погиб. Генерал нахмурился, уточнил фамилию и звание Мишиного отца, попросил узнать номер полевой почты, черкнул что-то в своей записной книжке.
Вскоре Алексей Васильевич действительно привёз целую кучу книг по бонистике, а Мишиной маме пришло официальное письмо с извинениями и уведомлением, что все бумаги благополучно нашлись, и ей начислена пенсия за мужа, по самой высокой категории.
Когда ребята разобрали всю коллекцию, Гоша благородно подарил другу почти половину банкнот — дубликаты, не очень ценные экземпляры, а также все немецкие деньги — не желал иметь с ними дело. Теперь своя коллекция была у каждого.
Глава 5. Париж, декабрь, 1956
— А кстати, Эжен, ты помнишь то дело, об убийстве с ограблением русского журналиста, в сентябре тридцать пятого? Как его, Сэвили? Кири?в? — бывший комиссар полиции Анри Бельтран, тучный старик с густыми усами отпил из своего стакана глоток лёгкого молодого «Божоле? — нуво?».
— Ах, да-да… Я это дело хорошо запомнил: странное имя, безнадёжное, на первый взгляд, дело, удачное его разрешение. Не часто удаётся раскрыть убийство за один день! — бывший криминальный следователь, Эжен Дюбуа с неодобрением косился на бокал с молодым вином в руках собеседника. Сам он предпочитал в любое время года, даже сейчас, когда «Божоле прибыло!»,****** старое доброе «Каберне-Совиньон» из Медока, провинции Бордо.
Когда-то старики служили в парижской полиции, Анри был начальником Эжена, и они частенько ругались по делам службы. Но вот пришло время, они состарились, вышли в отставку, и жили теперь по соседству. Оказались завсегдатаями одного и того же кабачка на тихой улочке. Вначале просто здоровались, обменивались замечаниями о погоде и политике, потом стали предаваться воспоминаниям, а с некоторых пор каждый вечер проводили вместе, за угловым столиком, за картами, парой стаканов вина и неспешными разговорами. Наверное, их уже можно было назвать друзьями.
— Так вот, Эжен, всё хочу тебя спросить, ты тогда ничего не заметил странного?
— Что я мог заметить, Анри! Бытовое убийство, раскрытое в один день, ты ещё тогда меня похвалил, в пример поставил!
— А вот эти вопли: «Большие арбузы, тысячи долларов!». Ну, то что Серж Петров, убийца журналиста этого выкрикивал…
— Никаких воплей я не помню! — Эжен недовольно засопел. — Мало ли что может кричать человек с двумя огнестрельными ранами, да ещё и сбитый автобусом!
— Да-да, конечно, тебя там не было, меня тоже, об этом врач «Скорой помощи» рассказал. И никто не обратил тогда внимания. Ну, кричал себе и кричал. А потом умер. Но мне почему-то запали в память эти арбузы. Почему человек перед смертью вспоминает арбузы? Ну, тысячи — это ладно, деньги, они всегда к месту. Но арбузы?
— Мало ли… — Эжену начинал надоедать этот дурацкий разговор, — ну захотел человек арбуза перед смертью, с кем не бывает!
— Нет, друг мой, тут интересная штука выходит. Я это дело недавно вспомнил: на пенсии времени много, а мозги тренировать надо. Попросил ребят, которые меня помнили, они подняли в архиве все отчёты, выписали данные. Стал я копать, кто, что. Ну этот, убийца, фигура малоинтересная. Эмигрировал из России, здесь быстро завоевал криминальную известность, должно быть, и там тоже не лекции в университете читал. — Анри довольно хохотнул. — Его ловили несколько раз, но всё по мелочи. А по всему видать, что он убивал неоднократно, да только доказательств не было.
Ну, я тогда взялся за убитого. Тоже русский, тоже эмигрант, но тут калибр другой, он известным журналистом был у себя в Одессе. Я в Национальной библиотеке нашёл подшивку номеров «Одесских новостей», где он работал, нанял одного русского студента, и он отыскал мне прелюбопытную вещь!
— Не понимаю, Анри! Зачем нанимать русского студента, для поиска в библиотеке статьи убитого русского журналиста на основании предсмертного, двадцатилетней давности, бреда русского уголовника о каких-то арбузах!
— Не каких-то, Эжен. Не каких-то, а больших. Именно, Больших арбузах.
— Ты хочешь сказать, что речь идёт не о сладких ягодах? — Эжен всё же был следователем. Он уловил, что его старший друг не просто чудит, а раскопал что-то важное.
— В том-то и дело! Ты знаешь, какой раритет называется у коллекционеров-бонистов «Большим арбузом»? Редкая тысячедолларовая купюра, которых существует меньше десятка во всём мире! Я наткнулся на эту информацию случайно, в каком-то журнале, в разделе «Это интересно», потом почитал специальную литературу в библиотеке. С этого-то всё и началось. Ну, а мой друг-студент раскопал в старых газетах серию репортажей этого самого Сэвили? ещё за 1907 год! И там, среди прочего, говорилось об этих банкнотах! Правда, упоминалось вскользь, в основном там шла речь про какие-то за?мки и статуэтки. Но ведь были же и эти банкноты!
— И тебе стало ясно, что это не просто случайное ограбление в поисках сотни франков, а какие-то давние счёты. Наверное, там, в России что-то произошло между Сэвили? и убийцей, так что вопрос этих арбузов остался открытым… Может, Петров решил, что журналист их вывез с собой, и нагрянул к нему, чтобы украсть?
— Молодец, Эжен, я всегда говорил, что ты у нас один из лучших сыщиков! Ведь я тебе ещё не всё рассказал! Тот врач, на скорой помощи, который подобрал тогда этого Петрова, я с ним говорил потом… У него мать русская, поэтому он немного понимает этот язык. Так вот, на улице Петров кричал только «Большие арбузы, тысячи долларов!», а когда его загрузили в машину и поехали, он ещё был жив и в бреду пытался что-то сказать врачу. Тот кое-что запомнил, а я потом у него выудил. Вот послушай, — он достал записную книжку, нацепил очки, и стал листать её в поисках нужной записи.
— Но ведь ты тогда ничего не говорил мне, да и в деле нет ни слова про эти разговоры, — Эжену очень не нравилось, как Анри ведёт себя. Столько лет ни слова не говорил о каких-то обстоятельствах давно закрытого дела, а сейчас…!
— Конечно нет! Я ведь это всё недавно только нашёл, когда тем делом заинтересовался! Отыскал того врача, поговорил с ним. Он всё это записал, думал, будут в полиции спрашивать. А мы поспешили тогда, порадовались, что мелкое преступление распутали!
Эжен молчал, сердито сопел, допивая своё вино. Постукивал пальцами по столу.
— Ага, вот! — Бельтран отыскал нужную страничку и начал читать: — «Я не знал про «Арбузы»…, тевтонец молчал…, читал в газете…, думал, что этот увёз…, прятал тут, в Париже…, морфию дайте, морфию!». Тот по-русски, конечно, бредил, это мне доктор на французский перевёл…
— Получается, что мы упустили след какого-то интересного дела?
— Вот я и говорю! — почему-то Анри радовался, как ребёнок, и это раздражало Эжена. — Тут было дело такого масштаба, а мы свели его к простому грабежу. Закрыли, получили благодарности, и остались довольны! И теперь никто не знает, были там эти «арбузы» или нет? Может, их унёс убийца, но при нём ничего не нашли. Спрятал их где-то по дороге либо в подворотне, где скрывался после ранения? Или они так и остались в тайнике, в комнате журналиста?
— Теперь уже не найти, столько лет прошло!
— Конечно, не найти! — Анри просто сиял от счастья. — Весь этот квартал снесли после войны и застроили заново — там дома пришли в полную негодность!
— И что ты теперь предлагаешь? — раздражённо спросил Эжен. Он хорошо знал своего друга, чтобы сомневаться в ответе.
— Ничего. Совсем ничего не предлагаю. Больше двадцати лет прошло, всё уже давно утряслось, забылось и разрушилось! Просто подумал, что нам с тобой бы не помешала парочка таких арбузиков на старости лет! — он радостно захохотал.
Эжен недовольно поморщился — подобные шутки не способствовали улучшению его настроения. Впрочем, до размолвки дело не дошло: ежедневная порция вина была выпита, привычная партия в пикет сыграна, пришла пора возвращаться по домам, к своим постаревшим, сварливым жёнам, уютным тапочкам, и плотному ужину из нескольких блюд.
Завтра будет новый вечер в кафе и новые разговоры…
Глава 6. Москва, апрель, 1960
— Мишка, бросай всё и срочно ко мне! — Гоша явно был взволнован.
— Да что случилось-то?
— Не по телефону, но дело важное. И книгу свою прихвати! Не задерживайся, я жду! — Гоша повесил трубку.
Миша задумчиво почесал ухо. Если книгу надо брать, значит, нашёл что-то интересное. Ехать не очень хотелось, но любопытство пересилило. Он взял завёрнутую в газету книгу, оставил на столе записку: «Я у Гоши, буду не поздно. М.», и вышел из дома.
Ребята выросли, превратились из школьников в студентов, но дружить продолжали. Миша стал серьёзным коллекционером, выменивал у коллег полученные в своё время банкноты, и всегда умудрялся делать это с выгодой. Он в совершенстве знал конъюнктуру, часто находил у менее опытных собирателей интересные экземпляры и получал их в обмен на пустяки. Продавал кое-что из коллекции, выступал консультантом. Это был хоть и небольшой, но верный заработок.
Гоша такими операциями не интересовался. Если ему что-то нравилось, он просто покупал его, благо в деньгах стеснён не был. В последнее время у него появилось ещё одно увлечение — шифры. Он накупил кучу книг, просиживал целые вечера над ними, разрабатывал теорию абсолютного шифра — вычитал где-то, что должен существовать такой, его отгадать в принципе невозможно.
При этом находил время ухаживать за красавицей Настей, дочкой крупного работника Министерства торговли, и дело у них шло к свадьбе. У Миши с невестой друга отношения не сложились сразу. Девушка откровенно презирала студентишку-голодранца и явно давала понять, что в друзья дома после замужества его не возьмут. Её младшая сестрёнка, пятнадцатилетняя Наташа была проще, с Мишей общалась нормально, но при этом могла поддерживать разговор только о шифрах, криптограммах, и о том, какой Гоша умный и утончённый. Девочка была безнадёжно влюблена в жениха своей сестры первой девичьей любовью, помогала ему разрабатывать шифры, и таким образом получала возможность проводить с ним время. Настя же ни бонистикой, ни шифрами не интересовалась совершенно.
В 1957-м умерла добрейшая баба Аня, а через год от неожиданного инфаркта, прямо в своём кабинете — генерал Макаренко. Миша переживал их смерть не меньше, чем Гоша, хорошо помня, сколько добра они сделали для него. Последним подарком генерала был телефон, проведенный в их с матерью квартиру.
Гоша встретил друга на пороге и сразу потащил в комнату. На ходу он возбуждённо рассказывал, что наводил порядок в отцовском кабинете, доставал с верхней полки какие-то книги, которые генерал привёз из Германии, и с тех времён там и лежавшие. Увидел, что это несколько томов энциклопедии на немецком языке. Раньше он такие же тома дарил Мише, так как не терпел ничего германского, и с этими хотел поступить так же. Стал спускаться со стремянки, не удержал тяжёлую стопку, выпустил из рук. Книги грохнулись на пол, одна из них раскрылась и из неё выпали две банкноты. Каждая из них была завёрнута в папиросную бумагу и снабжена надписями на немецком «True» и «False», то есть, «Настоящая» и «Фальшивая».
Когда он рассмотрел банкноты, то увидел, что это редчайшие тысячедолларовые купюры банка США, 1891-го года выпуска, так называемые «Большие арбузы» — так их называли за изображения трёх нулей, зелёных, в чёрную волнистую полоску. Кроме того, Гоша узнал характерный портрет в профиль бородатого генерала Джорджа Гордона Мида в овальной рамке на аверсе. Банкноты были абсолютно одинаковые, совпадали даже номера. Но всё же, различия имелись: настоящая была заметно более потёртой, и кроме того, имела крошечное пятнышко в правом нижнем углу с лицевой стороны.
Они оба хорошо знали эту банкноту. Не раз видели её описания в каталогах, среди других раритетов. Отмечалось, что она очень редкая, известно всего несколько штук. Конкретной цены каталоги не сообщали, но было понятно, что речь идёт об астрономических суммах. Естественно, друзья понимали, как трудно будет реализовать эту банкноту в Советском Союзе. Но их волновала не столько её денежная стоимость, сколько коллекционная.
В тот день Миша впервые в жизни напился. Прежде он вином не увлекался — настолько был погружён в свою бонистику, что не нуждался в выпивке, в девичьем обществе, в обычных развлечениях, свойственных молодым людям его возраста. Но сегодня, после Гошиной находки, завернул в дрянную забегаловку, пил там дешёвый портвейн вместе с похожими на него тощими интеллигентами, мрачными небритыми каменщиками с соседней стройки, какими-то разбитными студентами. Потом ему было очень плохо, он просто выключился из реальности, однако новые друзья не бросили, доставили домой в совершенно бессознательном состоянии.
Утром он первым делом проверил карманы. Паспорт оказался на месте, как и бумажник, но все деньги из него исчезли. То ли он их пропил, то ли они ушли приятелям-собутыльникам, за «доставку груза». Хорошо, хоть свою драгоценную книгу он забыл у Гоши. Для мамы пришлось придумать историю о девушке, которая его коварно бросила, чем нанесла непоправимую травму. Он попросил прощения, обещал, что такое больше не повторится. Мама сделала вид, что поверила, но в душе понимала, что дело в другом: сын девушек избегал, и если бы и начал с кем-то встречаться, то она бы знала об этом.
А Миша постепенно становился мрачным, жёлчным и жадным собирателем редкостей… Он и раньше завидовал Гоше — весёлому, красивому, богатому, удачливому. Всю жизнь тянулся за ним изо всех сил, добился больши?х успехов, его коллекция бон была гораздо интересней и дороже Гошиной, он обладал несколькими довольно редкими банкнотами, которыми очень гордился.
Но теперь всё пошло прахом. Какая несправедливость! Этот баловень судьбы, имеющий всё, вдруг становится обладателем такой реликвии! Ну удержись же ты на своей стремянке, аккуратно опусти эти книги на стол, протри пыль и отложи! Я бы поблагодарил тебя за подарок, забрал их домой, чтобы перелистывать, рассматривать картинки, читать иногда, как те тома, что ты дарил мне раньше. И однажды, тёмным дождливым осенним вечером, листая плотные страницы с чудесными картинками, наткнулся бы на тонкие листочки папиросной бумаги со скрытым внутри сокровищем…
Нет, я не стал бы тебя звать, я бы сам нашёл все данные, определил ценность, а потом спрятал настоящую банкноту далеко-далеко, и только иногда доставал, чтобы полюбоваться бородатым генералом, витиеватыми подписями, орнаментом из букв и цифр и дивными, зелёными арбузами тысячных нулей! А фальшивка находилась бы на виду, просто, для того, чтобы показывать всем и сокрушаться, как его обманули, подсунув подделку. И в душе хохотать, слушая злорадные соболезнования коллег…
С тех пор Миша Тихомиров думал только об одном — как завладеть раритетом, который он считал своим, украденным у него когда-то лучшим, а ныне люто ненавидимым другом…
— Ой, Гошенька, здравствуй! Ты к Насте? Нет её дома, позже придёт…
— Да я знаю, мы вечером с ней увидимся, я к тебе.
— Правда? Что же ты стоишь, проходи скорей, я чайник поставлю!
— Да не надо чайник, Наташка, я ненадолго. Слушай, я вот на днях полностью Абсолютный шифр закончил.
— Ой, как здорово! Покажи!
— Нет, так неинтересно! Я тебе ключ напишу и текст зашифрованный, а ты сама разберёшь, помнишь ведь, как мы его придумывали?
— Конечно помню, Гошенька…
— Да, и вот какое дело. Тебе можно ещё одну тайну доверить, помимо шифра? Так, чтоб никто больше не знал, кроме тебя?
— Что ты спрашиваешь, конечно, можно!
— Я завтра должен уехать в научную экспедицию, далеко и надолго. И я вот тебе принёс конверт, сохрани его пока у себя!
— А что в нём, Гошенька?
— Одна редкая банкнота. Я её дома не хочу оставлять, без присмотра. Ты же знаешь, мама, как уехала к тётке в Ленинград после смерти отца, так и не возвращается. «Не могу, говорит, в нашей квартире находиться, везде Алёшеньку вижу. Я к нему кинусь, а он растаял…»
— Ой, представляю себе, она же так его любила… Гошенька, а почему эту банкноту ты мне оставляешь, а не Насте?
— Натка, ты же знаешь, твоя сестра не любит мою коллекцию, ревнует к ней, что ли… И Мишке Тихомирову в руки её давать нельзя, потом не выцарапаешь. А ты — мой друг, верный и надёжный! Была б постарше, я бы в тебя влюбился!
— Ой, Гоша, не надо мной смеяться! Ты ведь Настю любишь, зачем же мне такие вещи говоришь?
— Да ну тебя, шуток не понимаешь! Слушай, в общем, ты никому про этот конверт не говори, храни у себя, как зеницу ока! А когда мы снова встретимся, ты мне его отдашь! Только не спеши, меня не разыскивай — я, как приеду, сам тебя найду!
— А ты… очень надолго?
— Ну, не знаю, это ж наука! Уж как получится. Но ты эту реликвию храни и никому не показывай. И помни, о, моя верная ученица, только тот, кто знает наш Абсолютный шифр, может ею владеть! Всё, Натка, я побежал, дел ещё куча до отъезда, пока!
— До свидания, Гошенька! Я всё сделаю, как ты говоришь…