— Несчастные люди…
Девочка тогда так и не поняла — бояться их нужно или жалеть. Но этот яркий эпизод из детства остался с ней на всю жизнь. Она боялась встретить таких людей ещё раз. А ещё больше боялась сама оказаться в таком строю…
Лиля отвернулась и стала рассматривать Александровский парк с тыла, если можно так сказать. Тем временем они проехали резиденцию Херсонского генерал-губернатора и свернули на Пестелевский бульвар. Бульвар был назван именем Пестеля, одного из губернаторов Херсона, который среди прочих заслуг осушил болота и высадил там Волохинский сад из верб, а также облицевал набережную. Проехав Народный дом и банк, Лиля почувствовала, как забилось сердце. 2-я Мариинско-Александровская женская гимназия! Её альма-матер! Разве можно забыть годы, проведённые здесь? И строгую начальницу гимназии Шипову? Сюда Лилю привели маленькой девочкой, здесь, в этих стенах, она училась. Тетрадки, чернильницы, промокашки — это всё было с ней тут. А с каким обожанием они тогда смотрели на старшеклассниц! Как хотелось поскорее вырасти и стать похожими на них! А вот рядом и церковь святой Александры, куда они бегали ставить свечки за удачу на контрольных и на экзаменах. По другую сторону церкви — мореходные классы. Будущие моряки тоже ставили свечки в церкви. И как красиво потом тут венчались пары — недавние гимназистки и выпускники мореходных классов: невесты в белоснежных платьях и женихи в морской форме. Маленькие гимназистки гурьбой бегали посмотреть, как выходят замуж те, кого ещё недавно они видели в коридорах гимназии в скромной гимназической форме. Как они им завидовали и мечтали когда-нибудь вот так же стать невестами и прийти сюда в фате об руку с женихом-мореходцем!
От воспоминаний защемило сердце. Лиля поняла, что на сегодня прошлого хватит. Его надо впускать в своё сердце порциями. И она повернула к дому.
Лиля разбирала бумаги, решив лично проверить, как вели хозяйство в её отсутствие. В этой бухгалтерии её интересовали не столько доходы, сколько расходы.
— Лиза, поди сюда, — позвала она девушку, ведущую книгу расходов. — Это что за гейши по 20 копеек?
— Это пятифунтовый белый хлеб. Мы отовариваемся в пекарне Вайнштейна по Торговому переулку, там он так называется. А ещё там иногда берём бублики по 1 копейке. Их называют «бабские бублики».
— Странное название. А что это за мерзавчики по 11 копеек?
— Это маленькие бутылочки водки по 100 граммов. Макарыч пьёт. До того, как я сюда пришла работать, он штоф[2] за вечер выпивал. А теперь мерзавчик получит — и не более того.
— Кто такой Макарыч?
— Дворник, садовник, сторож, плотник, — Лиза хотела ещё добавить, что давно бы уволила Макарыча да без барской воли не смела.
— Сегодня уже поздно, ночь на дворе, а завтра дать ему расчёт. А ситец по 11 копеек за аршин для чего брали?
— Передники шили. И платья — летом жарко у плиты. И опять же занавески для кухни.
— Ладно, Лиза, не буду тебя далее проверять. Вижу, девушка ты честная, порядочная. Будешь и дальше вести хозяйство.
— Барыня, я вот хотела что спросить: нам молоко по домам носят, 4 копейки за кварту. Без вас мы брали раз в неделю по воскресеньям. Какие будут распоряжения, может, прикажете чаще брать?
— Думаю, три раза в неделю будет достаточно.
— Вот ещё про мясо хотела сказать: в еврейской лавочке оно по 13 копеек за фунт, а в русской — по 10 копеек за фунт. Лучше мясо в русской лавочке. Так что я там беру.
— Там и бери. А что тут про спички у тебя написано, не разберу?
— Спички Лапшина, упаковка 7 копеек, в упаковке 10 коробков. Я беру спичек сразу 10 упаковок.
— Хорошо, Лизонька, иди. Ты хорошая экономка. Я довольна тобой. Будешь и дальше так работать — получишь повышение жалованья.
Отправив прислугу спать, Лиля снова прошла в кабинет и вновь ощупала стенку, словно за сутки могло что-то измениться. Она простучала стену в нескольких местах, звук был везде одинаков, и пустоты не прослушивались. Она села в кожаное кресло и задумалась. «Стоит ли? Или не стоит?»
Лиля встрепенулась, услышав шаги за дверью. Дверь открылась, вошёл дворецкий.
— Что моя госпожа делает здесь в первом часу ночи? — с улыбкой спросил он.
Лиля не сразу ответила. Она раздумывала, нужно ли посвящать дворецкого в тайну, в существовании которой вовсе не была уверена. В общем-то она ему доверяла, их и не такие секреты связывали, но в данный момент Лиля и сама не знала, надо ли о чём-то говорить ему, пока она сама не убедится в том, что всё то, что и заставило её приехать в Херсон именно сейчас — не выдумка. А вдруг и выдумка? Было ли это на самом деле: маленькая девочка в длинной белой кружевной ночной рубашке вскакивает ночью от страшного сна, она плачет и хочет к родителям. И она открывает дверь своей комнаты и идёт туда, откуда был виден свет. Девочка шла на свет, а он горел в кабинете Мещерякова. В слезах она бросилась к тому, кого считала отцом, а он взял её на руки, гладил по белокурым волосам и успокаивал. Положив головку ему на плечо, она вздрагивала от судорожных рыданий. Но не только эта картина стояла у Лили перед глазами. В кабинете была открыта толстая металлическая дверь, которая вела в какой-то тёмный ход. Мещеряков на руках убаюкал девочку и унёс её в детскую кроватку. Что это было: сон или явь? Было это или не было? Двери той никогда Лиля больше не видела. И эта детская картинка никогда не возвращалась к ней, лишь недавно забытое воспоминание детства вдруг почему-то встало перед глазами. Но именно это обстоятельство — то, что никогда она об этом не вспоминала и оно совершенно непонятно почему и откуда пришло, — и настораживало её. Может быть, это буйство фантазии или какой-то забытый детский сон? И ради этого не стоит стены крушить?
А ведь Лиля ради того и приехала, чтобы найти потайную дверь. Даже если её нет. Надо убедиться в том, что она есть или же её нет. Перед дворецким неловко будет: разворотить стену и ничего не найти. Посчитает её умалишённой: что-то показалось, померещилось в бреду — и ради этого стену ломать… И тут даже не срабатывало прежнее: он — холоп, я — госпожа, мне ли смущаться перед слугой своим. Нет, ей по-женски не хотелось перед мужчиной упасть в грязь лицом. Но она всё равно прикажет ломать стену, даже если там ничего и нет. А если есть, то эту тайну никому нельзя доверить. Выходит, в любом случае надо говорить дворецкому о своих намерениях — кто же будет стену долбить, как не он?
И тогда она рассказала ему всё о том, как бежала, заплаканная, из своей спаленки по коридору на спасительный свет, как бросилась отцу на шею и как он, успокаивая её, одновременно пытался прикрыть металлическую дверь.
— Я никогда не видела больше этой двери. И я даже не уверена, что она существует. Может, это мне приснилось или это игра воображения… Но я должна проверить в собственном доме эту пусть даже малейшую вероятность.
— А куда эта стена ведёт? Что с обратной стороны? — дворецкий уже деловито ощупывал стену.
— Там сарай пристроенный, конюшня твоя. Вспомни, что там, в конюшне, я ведь там никогда не была.
— Лошадей давно нет, ещё с тех пор, как мы отсюда уехали. А потайные ходы… Не помню.
— Значит так. Сегодня мы уже ничего не будем делать. Надо отправить челядь к родственникам, чтоб в доме никого не было. Думаю, что придётся самим разбирать стену — нанимать никого не будем, чтоб не было лишних глаз.
— А что ты ожидаешь там найти? — спросил дворецкий.
— Вот этого я и сама не знаю. Но я должна проверить любую версию. А ещё — ты ведь знаешь мои планы, я хочу восстановить свои права по линии Романовых. Но я ведь и у Мещеряковых была единственным ребёнком, они меня приняли, назвали дочерью, и я имею такие же права на их наследство, как и на наследство Романовых. Поэтому я выжму всё отсюда, а потом возьмусь за главное своё дело.
Помолчав, Лиля добавила:
— Я ведь знала Мещеряковых уже в преклонном возрасте, а кем они были в молодости, чем занимались — совсем не знаю. Мне надо всё расследовать.
— Чем же тут можно разбить стену? — словно не слыша её, проговорил дворецкий.
— Не знаю. Ты мужчина, тебе лучше знать, как это делается. Одним словом, пролом стены остаётся на тебе, а я займусь архивом Мещеряковых. Надеюсь, в его кабинете остались какие-нибудь документы и фотографии.
— Ты хоть скажи, где ломать-то? Где ты запомнила эту дверь?
— Мне кажется, как раз за этим книжным шкафом. Но на сегодня хватит тайн, пора спать. Уже глубокая ночь. Гаси свет, пошли по комнатам.
Стоя у окна в тёмной спальне, Лиля не торопилась ложиться. В её комнату падал свет от уличного фонаря. Она ещё помнила те времена, когда по улицам города жители расхаживали с фонарями в руках. Но прогресс неумолимо идёт вперёд — и теперь город освещался керосиновыми лампами, которые возвышались на десятифутовых[3] столбах. С наступлением темноты специальный ламповщик ходил с лёгкой лестницей и зажигал уличные фонари. Да, человеку, пожившему в Европе, наверное, скучно будет в Херсоне, если только он не родился здесь. Что-то щемящее, родное было в этом доме, в этой улице, в этом фонаре у дома. Лиля не собиралась здесь жить, она вернулась сюда лишь для того, чтобы претворить в жизнь свои планы, в которых её город был лишь стартовой площадкой. Она прекрасно это сознавала и боялась нахлынувших на неё чувств. Только бы не пойти у них на поводу! Только бы не поддаться сентиментальности, не раскиснуть, не остановиться на полпути! Нет, Лиля не остановится, но… Но так хочется вечность стоять у окна, смотреть на мерцание керосинового пламени и никуда не спешить, не строить планов, забыть обо всём… Нет, нет, нет, прочь все мысли, уводящие в сторону, прочь сентиментальность, всё прочь, должно быть только одно, главное — та цель, которая впереди светит неясным светом, которая недостижима и которая обязательно должна быть покорена!
После утреннего чая Лиля просматривала газету. Это была местная херсонская газета «Юг», когда-то её выписывали Мещеряко