тло, чтобы читать, – возле любимого стула Зуги валялась развернутая газета «Даймонд филдс эдвертайзер». В тишине слышалось лишь отдаленное тявканье – ошалевшая собака лаяла на луну – да шелестели крыльями летучие мыши, которые носились высоко в небе или влетали на веранду за своей добычей – мотыльками.
Входную дверь оставили распахнутой настежь, пропуская свежий ночной воздух в дом. Джордан потихоньку выбрался на веранду. Он был босиком, в ночной рубашке, которая досталась от Зуги и свисала до самых колен. В дальнем конце веранды возвышалась статуя каменного сокола, перед которой и остановился Джордан. Косые лунные лучи падали сбоку, и птицу наполовину скрывала непроглядная, загадочная темнота. Глиняный пол холодил босые ступни, но мальчик дрожал не только от холода.
Джордан воровато оглянулся: в предрассветный час лагерь Зуги спал глубоким сном.
Растрепанные со сна кудри мальчика светились под луной, будто нимб, а глаза оставались в тени, точно пустые глазницы черепа. Всю ночь Джордан не сомкнул глаз, лежа на узкой постели и прислушиваясь, как тяжело дышит брат через распухший нос. От недосыпания голова слегка кружилась, окружающие предметы выглядели какими-то призрачными.
Мальчик развернул обрывок газеты, спрятанный с вечера под подушку. Положив пригоршню риса и ломтик жареной баранины у подножия статуи, он отступил назад и снова оглянулся: никого. Джордан встал на колени, прижимая к груди книгу, и склонил голову.
На синем кожаном переплете золотилась тисненая надпись: «Религии американских индейцев».
– Приветствую тебя, Великий канюк, – прошептал Джордан, крепко зажмурившись.
«Индейское племя акагчемем, проживающее в Калифорнии, поклоняется Великому канюку». Книга, которую мальчик прижимал к груди, стала для него бесценным сокровищем. Правда, вспоминать, как она попала к нему в руки, не хотелось: он никогда в жизни ничего не крал, а за этот грех вымолил у богини прощение.
«Великий канюк когда-то был женщиной, молодой и прекрасной, которая убежала в горы, где бог Чинигчинич превратил ее в птицу».
Джордан абсолютно точно знал, кого описывают эти строки: мать была молодой и прекрасной женщиной, которая убежала на Черную гору смерти, оставив его здесь.
Открыв книгу, мальчик склонился над страницей. В темноте мелкий шрифт не разобрать, но обращение к богине Джордан знал наизусть.
– Зачем ты убежала? – прошептал он. – Здесь тебе было бы лучше. Мы так любили тебя! Лучше бы ты осталась с нами, вместо того чтобы превратиться в канюка. Если принести тебе в дар рис и мясо, может быть, ты вернешься к нам? Посмотри на наши подношения, о Великий канюк!
Подул приятный утренний ветерок – ветка деревца верблюжьей колючки зашуршала по крыше, теплый воздух мягко взъерошил волосы.
Джордан еще крепче зажмурился, по коже побежали мурашки восторга. Богиня разными способами проявляла свое присутствие – впервые она пришла как теплый ветерок.
– О Великий канюк, я не хочу возиться в грязи, как Ральф. Не хочу нюхать корыто, в котором барахтались тысячи свиней. Не хочу сойти с ума, не хочу, чтобы зубы сгнили и выпали, – горячо шептал мальчик. Из-под сомкнутых век потекли слезы. – Пожалуйста, спаси меня, о Великий канюк! – молил Джордан, изливая перед статуей священной женщины весь свой ужас и отвращение. – Они били друг друга, и кровь… столько крови…
Наконец он умолк, дрожа всем телом, поднялся на ноги и впервые посмотрел прямо на изваяние. Идол слепо уставился на него, но Джордан склонил золотистую головку набок, словно прислушиваясь. Его белая кожа сияла в лунном свете.
Крепко прижимая к себе книгу, мальчик осторожно двинулся вдоль веранды. Едва он отошел подальше, из теней рванулись покрытые шерсткой тельца: негромко попискивая, летучие мыши стали драться за угощение.
Джордан открыл дверь кухни – в ноздри ударил запах дыма, специй и карболового мыла. Нагнувшись над закопченной железной печкой, мальчик раздул угли, и они засветились красноватым светом. Джордан просунул сквозь решетку длинный вощеный фитиль и поднес его к углям – на кончике фитиля вспыхнул голубоватый огонек. Прикрывая пламя рукой, Джордан осторожно пронес его через кухню и зажег огарок свечи, воткнутый в горлышко бутылки из-под шампанского. Он погасил фитиль, поставил свечу на чисто выскобленный стол и сделал шаг назад.
Постояв несколько секунд в нерешительности, мальчик задрал до самых плеч подол выцветшей заштопанной рубахи и посмотрел на себя – детский жирок сошел, впадинка пупка темнела посреди гладкого подтянутого живота, стройные ноги переходили в крепкие, как незрелые яблоки, ягодицы. Кожа была гладкой и безволосой, не считая золотистого пушка между ног. Волоски, пока еще слишком редкие, чтобы виться, походили на тонкие шелковые ниточки в коконе шелкопряда. Посреди паутины волос свисал вялый пенис. За последние месяцы он невероятно вырос, и Джордан с ужасом представлял себе день, когда эта штука станет толщиной с руку – постыдное и тяжелое бремя, которое придется носить всю жизнь.
Сейчас пенис выглядел мягким, белым и невинным, но по утрам становился горячим и твердым, как кость, пульсируя сладкой, греховной болью. Хуже того, в последние недели он раздувался и твердел в самые неожиданные моменты: за обеденным столом, когда напротив сидел отец; в классе, когда новая учительница склонилась над Джорданом, чтобы исправить ошибку в тетради; за сортировочным столом рядом с Яном Черутом; от трения о седло при поездках верхом – каждый раз ужасная штука начинала выпирать из штанов.
Джордан взял пенис в руку – такой мягкий и беспомощный, словно новорожденный котенок, но это обман. Погладь его, и – вот пожалуйста! – он мгновенно изменяет форму.
Мальчик поспешно разжал пальцы.
Остатки ужина лежали на деревянном столе, прикрытые стальной сеткой от мух. Приподняв ее, Джордан увидел остатки бараньей ноги и охотничий нож отца с рукояткой из оленьего рога. Девятидюймовое лезвие, на котором застыл холодный бараний жир, изящно сужалось, переходя в острый кинжальный кончик.
Мальчик взял нож.
Вчера вечером отец заточил клинок. Джордан любил наблюдать за процессом заточки: отец всегда держал лезвие острием к себе – так и пальцы отрезать недолго. Впрочем, Зуга – мастер своего дела: острый как бритва нож с легкостью рассекал баранину.
Джордан посмотрел на длинную белую штуку внизу живота. Кожа на кончике наполовину сжалась, выставляя напоказ розовый желудь. Прижав подол рубахи подбородком, чтобы высвободить обе руки, Джордан схватил себя за корень, зажав в ладони сморщенный мешочек плоти с чувствительными шариками внутри, и потянул вперед, словно подставляя шею осужденного под удар палача. Другой рукой он прижал лезвие к животу, чуть выше линии, где начинался тонкий золотистый пушок.
От ледяного прикосновения лезвия мальчик невольно содрогнулся, бараний жир оставил жирное пятно на коже. Джордан глубоко вздохнул, собираясь с духом, и начал медленно опускать лезвие, чтобы избавиться от позорного выроста.
– Джорди, что ты делаешь? – раздался голос за спиной.
Вскрикнув от неожиданности, мальчик бросил нож на стол и опустил подол рубахи, прикрывая наготу.
– Джорди!
Он поспешно обернулся, судорожно вздохнул – в дверях стоял Ральф, одетый лишь в мешковатые шорты. От предрассветного холода его грудь покрылась гусиной кожей.
– Что ты делал? – повторил старший брат, подходя ближе.
– Ничего. Ничего я не делал! – отчаянно потряс головой Джордан.
– Сам с собой развлекался, да? – с ухмылкой сказал Ральф. – Ах ты, маленький развратник!
Джордан, подавляя рыдания, выскочил за дверь. Ральф хихикнул и покачал головой. Охотничьим ножом с рукояткой из оленьего рога он отрезал толстый ломоть холодной баранины, подцепил лезвием горчицу из горшочка, приправил мясо и принялся жевать, разводя огонь в очаге, чтобы сварить кофе.
В следующее воскресенье на белом песке арены Инкозикази умерла мучительной смертью в объятиях меньшего по размеру, но более ловкого противника. Базо страдал так, словно потерял любимую девушку. Камуза присоединился к его погребальной песне: со смертью Инкозикази казна отряда матабеле похудела на двадцать соверенов. Возвращение с рыночной площади в лагерь Зуги напоминало бегство Наполеона из Москвы. Ральф и Базо несли корзинку с останками Инкозикази.
Возле заведения Бриллиантовой Лил Ральф на мгновение остановился, с тоской разглядывая окна на другой стороне улицы и прислушиваясь к доносившемуся изнутри хохоту, – кажется, там звонко смеялась Лил.
Они вернулись в покрытую травой хижину матабеле, и Камуза протянул Ральфу глиняный горшок с пузырящимся пивом.
– Хеншо, сколько ты потерял?
– Все, что было, – удрученно ответил Ральф. – Сам смысл жизни.
Он приложился к густому, похожему на жидкую кашу пиву.
– Это плохо. Только глупец держит всех своих коров в одном краале.
– Камуза, ты так умеешь утешить, – горько сказал Ральф. – Я недостоин твоей мудрости – придержи ее для себя.
Камуза довольно повернулся к Базо:
– Теперь ты понимаешь, почему я не согласился поставить пятьдесят золотых соверенов.
Базо глянул на Ральфа. Не говоря ни слова, приятели слаженно перешли к действиям: Ральф дружеским жестом положил руку на плечи Камузы, на самом деле удерживая его железной хваткой; другой рукой он оттянул переднюю часть набедренной повязки жертвы. Базо вынул из корзинки мягкий шелковистый трупик гигантского паука и бросил его в образовавшуюся щель.
Камуза в ужасе взвился, как необъезженный жеребец, впервые почуявший седло и шпоры. С дикими воплями он обеими руками бил себя по низу живота.
От хохота Базо едва не рухнул в горящий очаг посреди хижины, – к счастью, Ральф успел его подхватить.
Камуза ушел почти три года назад. Когда Базо вместе с остальными подписал контракт на третий срок, Камуза был единственным, кто попросил Бакелу «бала иситупа», то есть расплатиться согласно договору, и ушел на север, в Матабелеленд.