В 1787 году Турция выдвинула Российской империи ультиматум с требованием восстановления вассалитета Крымского ханства и Грузии и заявила о праве досмотра кораблей в проливах — на Босфоре и Дарданеллах. Незадолго до этого русский посланник Яков Иванович Булгаков — один из наиболее способных сотрудников Потёмкина — уже не принял требования отказа от притязаний на Крым. Дипломата арестовали и заточили в Семибашенном замке. Война! Булгакову в заточении удастся невозможное: он сумеет добывать и посылать в Россию секретные сведения о турецких морских операциях. Тому способствовала система агентов, созданная Потёмкиным во всех сопредельных России странах. На это светлейший не жалел денег и сил — и не прогадал.
Перед войной Потёмкину удалось преобразить армию — в немалой степени с помощью румянцевского «Обряда службы». Не успел светлейший построить флот, сопоставимый с турецким: на море приходилось в высшей степени воевать не числом, а умением. Но и вторая из екатерининских русско-турецких войн будет далека от максимы: «Всё для фронта, всё для победы». Старались победить османов относительно малыми силами, без перенапряжения, — учитывая и северную опасность: ведь летом 1788 года началась война со Швецией. Завадовский навязывал высшему обществу идею о назначении Румянцева — грозы турок — командующим главными силами.
Против турок действовали две крупные армии — Екатеринославская и Украинская. В первой насчитывалось более 80 тысяч, во второй — 37 тысяч солдат. И на многочисленное пополнение рассчитывать не приходилось. Румянцев возглавил Украинскую армию — вторую по значению, вспомогательную, в которой ощущались всяческие нехватки. Преданные товарищи восхищались стоицизмом старого фельдмаршала, которого поставили явно ниже Потёмкина, Румянцев мог отказаться от унизительного назначения, но из патриотических соображений принял армию. Пётр Александрович всё ещё лихо сидел в седле, но недуги вынуждали его больше времени проводить в ставке, в удобной ясской квартире.
Империя в те годы находилась на взлёте, и во главе обеих армий встали исполины. Но и Румянцев, и Потёмкин в то время страдали от телесных недугов, обоим приходилось ежедневно преодолевать боль. Война начиналась напряжённо, турки пытались использовать своё преимущество на море.
В сентябре 1787 года Потёмкин получил сведения о гибели Севастопольской эскадры, с которой связывал немало надежд. Эскадра под командованием адмирала Войновича шла к Варне, чтобы, по приказу Потёмкина, продемонстрировать врагу наступательный порыв. Но у мыса Калиакрия случился сильный шторм — и первые вести привели светлейшего в ужас. Он писал императрице: «Бог бьет, а не турки. Я при моей болезни поражен до крайности, нет ни ума, ни духу. Я просил о поручении начальства другому. Верьте, что я себя чувствую; не дайте чрез сие терпеть делам. Ей, я почти мертв; я все милости и имение, которое получил от щедрот Ваших, повергаю стопам Вашим и хочу в уединении и неизвестности кончить жизнь, которая, думаю, и не продлится. Теперь пишу к графу Петру Александровичу, чтоб он вступил в начальство, но не имея от Вас повеления, не чаю, чтоб он принял. И так, Бог весть, что будет. Я все с себя слагаю и остаюсь простым человеком. Но что я был Вам предан, тому свидетель Бог».
Он и впрямь — подобно Фридриху после Кунерсдорфа — готов был под землю провалиться. Письмо Румянцеву Григорий Александрович написал в тот же день — оно во многом повторяет те же мысли. Примечательно, что в минуту отчаяния Потёмкин обращался к Екатерине и Петру Александровичу — двум самым уважаемым людям:
«Я с чувствительностию получил последнее ваше письмо. Сие чувствование во мне соразмерно моему почтению ваших достоинств, моей привязанности к вам и истинно сыновнему чувству. Теперь уведомляю вас о горести моей, ибо с некоторого времени я не получаю приятного… Флот неприятельский многочислен и весь теперь в Чёрном море. Я и прежде намерения не знал, что они облягут берега, возможные для десанта, с разных сторон. Разные заботы к отражению, магазейны и больные, которых прикрывать должно, так разделят силы, что, наконец, выдержать не будут в силах. Я теперь отправляю курьера ко Двору, представляя все обстоятельства и доложу, чтобы из Крыма вывести войски».
Вывод войск с полуострова — крайний шаг, и на него Потёмкин готов, чтобы сосредоточиться на наступлении под Херсоном и на Кубани. Но он колебался — и, отбросив маски, обращался к Задунайскому задушевно и нервно:
«Граф Пётр Александрович, прошу вас, как отца, скажите мне свою на сие мысль. Что бы ни говорил свет, в том мне мало нужды, но мне важно ваше мнение. К тому же моя карьера кончена. Я почти с ума сошёл. Теперь я приказал атаковать Флот Очаковский, и тут игра идёт на то, что корень вон или полон двор. Наступать еще не с чем, пехота тянется. Ей-Богу, я не знаю — что делать. Болезнь угнетает — ума нет. Государыня изволила мне писать, что к вам письмо пришлёт о принятии начальства, но я получил от вас, что еще такое повеление не дошло… Прости, мой Милостивый Государь, скоро, может быть, обо мне и не услышите, и не увидите. Верно знайте, что вас душевно любил».
И Пётр Александрович нашёл в себе силы утешить Потёмкина, впавшего в отчаяние. Его ответное письмо было в высшей степени тактичным и мудрым, в нём — ни тени карьеризма или — не дай Боже — тайного торжества:
«Ваша болезнь одна только меня и тревожит. …А потому и по моей любви к Отечеству я от всего сердца желаю, чтобы ваше здоровье совершенно восстановилось, и чтоб флот атакующий Очаковский возымел лучшую удачу, и чтоб пошедший из Севастополя возвратился с победой. Может быть, вестники, не бывшие участниками в бою и потерпевши от бури, полагают и всех иных погибшими, что нередко у нас и случалось».
И ведь прав оказался «русский Нестор»! А вслед за этим — деловым — он послал Потёмкину более личное письмо, в котором порадовался, что недоразумениям между ними пришёл конец, дружба возобновилась — и сплетники, которым выгодна ссора двух фельдмаршалов, посрамлены.
Румянцев искренне не стремился к командованию над двумя армиями и флотом. Свой удел в этой войне он, возможно, видел в идеологическом руководстве армией. Императрица тоже не желала менять коней на переправе — и послала рескрипт о назначении Румянцева командующим не самому Задунайскому, а Потёмкину. Чтобы князь Таврический отдохнул, всё обдумал — и распорядился бумагой по своему усмотрению. «Дай Боже, чтобы ты раздумал сдать команду фельдмаршалу Румянцеву», — писала Екатерина. А тут пришла и спасительная весть: Румянцев оказался прав, вестники преувеличили потери. Уничтожен один фрегат и один корабль, почти вся команда жива.
Командующий Екатеринославской армией пришёл в себя, воодушевился и с прежней энергией вернулся к командованию. Отставка не состоялась — хотя Завадовский попытался использовать замешательство Потёмкина в своей игре. Эти действия друзей Румянцева снова настроят светлейшего против него.
В кампании 1787 года наиболее жаркие сражения произошли на Кинбурнской косе — тактически важнейшем участке, где располагался корпус Суворова. Турки неоднократно тревожили русских с моря, а однажды, 1 октября, высадили многочисленный десант, который Суворову удалось разбить в кровавом сражении. Это воодушевило русскую армию. Но кинбурнские бои показали: за годы, прошедшие после Кучук-Кайнарджийского мира, турки вызубрили военную науку и готовы были сражаться яростно, как никогда прежде.
В 1788-м в войну включилась Священная Римская империя. Австрийцы взаимодействовали как раз с армией Румянцева — в Подолии, под Хотином. Для помощи австрийцам Задунайский к лету выделил корпус Ивана Петровича Салтыкова. Вместе с войсками принца Кобургского Салтыков приступил к осаде Хотина.
Вероятно, к этому времени — последнему румянцевскому походу, относится событие, пересуды о котором запишет А. С. Пушкин — ценитель исторических анекдотов: «Граф Румянцев однажды рано утром расхаживал по своему лагерю. Какой-то майор в шлафроке и колпаке стоял перед своею палаткою, и в утренней темноте не узнал приближающегося фельдмаршала, пока не увидел его перед собою лицом к лицу. Майор хотел было скрыться, но Румянцев взял его под руку и, делая ему разные вопросы, повел его с собою по лагерю, который между тем проснулся. Бедный майор был в отчаянии. Фельдмаршал, разгуливая таким образом, возвратился в свою ставку, где уже вся свита ожидала его. Майор, умирая от стыда, очутился посреди генералов, одетых по всей форме. Румянцев, тем еще недовольный, имел жестокость напоить его чаем, а потом уже отпустил, не сделав никакого замечания».
Румянцев не решался на повторение Кагула. С основными силами он прикрывал осаду Хотина, не допуская опасных стычек с превосходящими силами турок. Однажды турки попытались прорвать блокаду Хотина, затем сосредоточили значительные силы у Рябой Могилы — на местах былой боевой славы Румянцева. Граф неспешно, но уверенно маневрировал, турки не решились на прямое столкновение и отступили к Фокшанам. На преследование Украинская армия не пошла. Удовлетворились тем, что вскоре после отступления турок от Рябой Могилы, в сентябре 1788-го, гарнизон Хотина капитулировал. Для австрийцев это было важное известие: после падения Хотина визирь согласился на перемирие с ними, а до сентября туркам удалось потревожить «цесарцев» на их территории.
Украинская армия к концу лета расположилась между Днестром и Серетом. Штаб Румянцева находился в Яссах. Граф недурно знал эти края, успел полюбить их, чувствовал себя в Яссах как в собственном поместье. Ему удалось прикрывать от неожиданного наступления турок Екатеринославскую армию, действовавшую под Очаковом.
Впрочем, для Румянцева 1788 год окрасился в траурные тона: 4 мая на девяностом году жизни умерла Мария Андреевна, вечная статс-дама, мать полководца. Последняя, для которой он оставался неугомонным озорником.
В мае 1788-го Екатеринославская армия продвигалась к Очакову. Началась длительная осада важнейшей турецкой твердыни. «Я на камушке сижу, на Очаков я гляжу», — иронически комментировал Суворов долгое стояние у стен крепости. «Очаков — не Троя, чтобы его десять лет осаждать», — пустил свой афоризм и Румянцев, верно, вспоминавший, с какой яростью в прежние годы сжимал кольцо вокруг Кольберга. Потёмкин предпочитал действовать методично, но вылазки турок из крепости наносили осаждавшим заметный урон. На приступ светлейший решился только зимой: штурм прошел в ночь на 6 декабря, при 23-градусном морозе.