Духовник и руководство ордена уверяли Сурена, что милосердие Господа безгранично и что всякий живущий не может считать себя окончательно проклятым. Один ученый теолог доказывал это Жан-Жозефу при помощи силлогизмов; другой пришел в больницу, нагруженный увесистыми фолиантами и произнес целую лекцию, ссылаясь на авторитет отцов церкви. Все было тщетно. Сурен знал наверняка, что он пропал, что бесы, над которыми он в свое время одержал победу, уже готовят ему уютное местечко средь языков вечного пламени. Монахи могли говорить все, что угодно, но факты и собственные поступки страдальца не оставляли почвы для сомнений. Всякое событие, всякая мысль и всякое чувство лишь усугубляли отчаяние Сурена. Если он сидел рядом с камином, то оттуда непременно выскакивала нацеленная на него искра (прообраз вечного проклятия). Если он входил в церковь, то непременно в ту минуту, когда священник произносил какую-нибудь фразу о Божьем Суде, об осуждении неправедных — и предназначалось это высказывание для него, Сурена. Когда Жан-Жозеф слушал проповедь, ему всякий раз казалось, что слова о «потерянной душе» предназначены персонально ему. Однажды, когда он молился у ложа умирающего монаха, ему вдруг пришло в голову, что он, подобно Урбену Грандье, стал колдуном и обладает властью вселять дьяволов в тела невинных людей. Именно этим он сейчас и занимается — читает заклятья над умирающим, приказывает Левиафану, демону гордыни, овладеть сим телом; призывает Исакаарона, демона похоти, демона шутовства Валаама и повелителя богохульств Бегемота накинуться на беззащитную жертву, на человека, который, накануне встречи с вечностью, готовится к главному шагу своего бытия. Если в такой миг душа исполняется любви и веры, все будет хорошо. Если же нет… Сурен чувствовал, как в воздухе запахло серой, услышал истошный вой и зубовный скрежет. Оказывается, это он сам, помимо своей воли (а может быть, и намеренно?), призывал бесов, надеялся, что они предстанут перед ним. Вдруг умирающий заметался на кровати и забредил — причем не так, как прежде, о Господе, Христе и Деве Марии, о Божьей благодати и райском блаженстве, но о каких-то черных крылах, невыразимых ужасах и тягостных сомнениях. В полнейшей панике Жан-Жозеф понял, что его собственные подозрения справедливы: он действительно превратился в колдуна! К этим внешним доказательствам того, что его душа проклята, добавлялись внутренние ощущения, словно бы ниспосылаемые ему некой враждебной, сверхъестественной силой. Сурен писал: «Тот, кто говорит о Боге, должен иметь в виду целый океан суровостей и лишений, превосходящих всякое воображение». В долгие часы, полные беспомощности, лежа в параличе, Жан-Жозеф видел перед собой «свидетельства Божьего гнева такой ярости, что с этой болью не может сравниться ничто на свете». Шли годы, один вид страданий сменялся другим, но ощущение того, что Бог враждебен ему, никогда не покидало Сурена. Он верил в это разумом, чувствовал враждебность Всевышнего, как бремя невыносимой тяжести. То было время Божьего осуждения. Он не мог выносить эту муку, но в то же время она никогда не оставляла его.
Ощущение усиливалось благодаря вновь и вновь повторявшимся видениям — таким ярким, почти материальным, что Сурен иногда сам не мог понять, какими глазами он видел эти картины: глазами души или глазами тела. По большей части то были видения Христа. Но не Христа Спасителя, а Христа Судии. В этих видениях Христос не поучал и не страдал, а восседал на престоле, как это будет в день Страшного Суда, и взирал на нераскаявшегося грешника. Именно таким увидят Христа проклятые на вечные муки. На лике Христа было написано «выражение неизъяснимого гнева», отвращения и мстительной ненависти. Иногда Он виделся Жан-Жозефу в виде вооруженного человека в алом плаще. Бывало, что под сводом церковных врат возникало видение, запрещавшее грешнику приблизиться. Иногда же Христос, окутанный радужным сиянием, возникал из дароносицы, и тогда несчастный Сурен чувствовал, как на него обрушивается волна ненависти — один раз, она чуть не опрокинула его с лестницы во время религиозной процессии. Но бывали и другие времена, когда Сурен вдруг начинал сомневаться — даже не сомневался, а знал наверняка, — что Кальвин совершенно прав, и в Священных Дарах никакого Христа нет. Промежуточного пути быть не могло: или одно, или другое. Когда Сурен верил в то, что освященная просфора — часть тела Христова, тем самым он признавал, что Христос его проклял. Если же оказывалось, что еретическая доктрина права и в просфоре никакого Христа нет, то все равно выходило, что душа Сурена проклята.
Ему являлся не только Христос. Иногда он видел Пресвятую Деву, взиравшую на него с возмущением и ужасом. Она поднимала руку, метала в грешника ослепительные молнии, и несчастное тело Жан-Жозефа сотрясалось от невыносимой боли. Иногда перед больным представали святые, все они тоже ненавидели его и поражали молниями. Сурен видел их во сне, просыпаясь в ту самую минуту, когда его тело пронзал карающий удар молнии. Иной раз к нему приходили святые, которых он никак не ожидал. Например, однажды его поразил молнией «Святой Эдуард, король Английский». Что это был за Эдуард — Эдуард Мученик или несчастный Эдуард Исповедник? Так или иначе, «Святой Эдуард» обрушил на Сурена «ужасающий гнев, и я совершенно убежден, что эта кара (метание молний) уготована всем грешникам, обретающимся в аду».
В самом начале долгого изгнания из мира людей и Бога Сурен еще был способен, во всяком случае в хорошие дни, кое-как восстанавливать контакт с окружающей средой. «Я все время преследовал моих начальников и других иезуитов, рассказывая им о том, что происходит в моей душе». Но тщетно. Один из главных ужасов безумия состоит в том, что человек чувствует, как между ним и остальными разверзается пропасть. Невозможно сравнить состояние человека больного, человека парализованного, с состоянием здорового мужчины или здоровой женщины. Вселенная, где живет параличный, недоступна пониманию тех, кто может свободно управлять своим телом. Любовь может построить мост, но не может устранить пропасть. А там где нет любви, там нет даже и моста.
Сурен приставал к начальникам и братии со своими признаниями, но те его не понимали и даже не сочувствовали ему. «Я понял истинность того, что говорила святая Тереза: нет боли более невыносимой, чем оказаться под опекой исповедника, который слушает тебя с чрезмерной осторожностью». Сурена и вовсе не слушали, от него отстранялись. Он хватал монахов за рукава, пытался объяснить, что с ним творится. Ведь это было так просто, так очевидно, так ужасно! Но братья презрительно улыбались и с выражением постукивали себя по лбу. Жан-Жозеф просто свихнулся, и самое печальное, что безумие он навлек на себя сам. Это Бог карает его за гордыню и желание быть не таким, как все. Он вообразил, что может быть более духовным, чем другие монахи, что достигнет совершенства, следуя каким-то собственным, не-иезуитским путем.
Сурен защищался как мог. «Обычный здравый смысл, на котором зиждется наша вера, так защищает нас от представления о другой жизни, что, как только человек начинает говорить о том, что он проклят навек, окружающие сразу же начинают воспринимать его как безумца». Совсем иначе устроены видения обычных безумцев — тех, кто «воображает себя кувшином или кардиналом», а то и Богом Отцом (как настоящий кардинал Альфонс де Ришелье). Вера в собственную проклятость, уверял Сурен, это не знак безумия, и в подтверждение своей правоты говорил о Генрихе Сузо, о святом Игнатии, о Блозиусе, о святой Терезе, о святом Жане де ла Круа. Все эти святые в тот или иной момент верили, что они прокляты, однако никто из них не страдал безумием и все отличались святостью поведения. Однако «осторожные» отказывались их слушать, а если слушали (с. плохо скрываемым нетерпением), то не верили.
Это недоверие усугубляло страдания Сурена, и без того неимоверные. Он впал в отчаяние. 17 мая 1645 года в маленькой иезуитской обители Сен-Макер, близ Бордо, он пытался совершить самоубийство. Всю предшествующую ночь он боролся с этим искушением, а большую часть утра провел в молитве перед Святыми Дарами. «Незадолго перед обедом он отправился к себе в келью. Войдя туда, увидел, что окно открыто, подошел к нему и, посмотрев вниз, в пропасть (дом стоял на скале, у подножия которой протекала река), вдруг испугался безумного инстинкта, зародившегося в его душе, и попятился назад, все еще глядя на окно. Что было потом, он не помнил, и вдруг, словно во сне, разбежался и прыгнул вниз». Тело упало, ударилось о выступ скалы и приземлилось у самой кромки воды. Жан-Жозеф отделался сломанным бедром, никаких внутренних повреждений не было. Склонный верить в чудеса, Сурен завершает этот трагический эпизод почти комической припиской. «Во время этого происшествия по берегу верхом проезжал гугенот, и я упал прямо к его ногам. Переезжая через реку на пароме, гугенот сыпал шутками на мой счет. На противоположном берегу он снова сел в седло, выехал на луг и там, на совершенно ровном месте, вдруг упал с лошади и сломал себе руку. При этом он сам сказал, что Господь покарал его за издевательство над монахом, который якобы попробовал летать. Сам же гугенот получил такое же увечье, хоть и упал с куда меньшей высоты.
Окно, из которого выпал монах, находилось так высоко от земли, что менее чем через месяц выпавшая оттуда кошка — она охотилась на воробья — разбилась насмерть, хотя эти животные, как известно, легки, упруги и падают с больших высот безо всякого для себя ущерба».
Сурену сделали шину на сломанную ногу, и через несколько месяцев он снова мог ходить, хоть и остался навсегда хромым. Но душевные раны заживают не так легко, как телесные. Искус отчаяния преследовал его долгие годы, а высота манила особым соблазном. Всякий раз, когда Сурену в руки попадали нож или веревка, он испытывал жгучее желание перерезать себе горло или повеситься.
Разрушительный инстинкт был направлен не только вовнутрь, но и вовне. Временами Сурен ощущал острое желание поджечь дом, в котором жил. Пусть все обратится в пепел — и монастырь, и люди, и библиотека, где хранятся бесценные сокровища мудрости и благочестия, и часовня, и священные облачения, и распятия, и сами Святые Дары. Лишь нечестивец мог носить в себе столько злобы. Но он и был нечестивцем — проклятой душой, олицетворением дьявола. Господь ненавидел его, и он отвечал Богу тем же. Жан-Жозефу подобная ситуация казалась совершенно естественной. И все же, хоть он и чувствовал себя окончательно пропавшим, часть его существа противилась злу, не желая подчинять ему все свои мысли и чувства. Искушение самоубийства и поджога было сильным, но Сурену удалось с ним справиться. Но «осторожные», которые окружали его, решили все-таки не рисковать. После первой попытки самоубийства к Сурену приставили послушника, а иногда просто привязывали безумца к кровати. В течении трех лет Жан-Жозеф подвергался унижениям, которые в ту эпоху считались нормой обращения с умалишенными.