Но пойми меня, Фиделинка, я не могу, не имею права подчиняться твоему дружескому взгляду. Я не имею права лгать. Иначе я предам и тебя, и Марисель, и нашу дружбу… Сказав: «Луэлла была похожа на тебя…», я совершу маленькое предательство. Два месяца я хранил чужую тайну, потому что сама Марисель не дала мне однозначного совета, как поступить.
Предоставила мне самому право решать… И я молчал. Молчал долгие два месяца… И ждал, когда смогу избавиться от груза тайны. И вот дождался…
Я должен рассказать тебе обо всем прямо сейчас. Потому что если я промолчу, то завтра мне будет еще труднее поведать тебе обо всем…
— Она была похожа на Марисель, — выдыхаю я. Словно бросаюсь в воду с крутого обрыва…
— На Марисель? — удивленно спрашиваешь ты и недоверчиво смотришь на меня.
В твоих глазах застыла растерянность. А твое лицо почему-то сделалось особенно приятным и милым. — На Марисель… Да, теперь я понимаю…
Понимаю, почему… Скажи, Марисель это и есть Луэлла?
— Да, — отвечаю я, погружаясь в мутный поток. — Как ты догадалась?
— Я не знаю, — растерянно говоришь ты. — Но понимаешь, когда Марисель уехала, я вдруг почувствовала, что мы больше никогда не увидимся. Она уехала и долго не писала мне. Я даже плакала… Значит, она не на Кубе… и она рассказала только тебе…
Я чувствую в твоих словах слабый укор. Будто ты упрекаешь меня… Словно я в чем-то виноват перед тобой…
Но в чем моя вина, если Марисель, улетая, сама все мне рассказала? Я же не тянул ее за длинный язык…
Она сама все решила и пригласила меня, словно на свидание, на берег Волги, к Старому мосту…
А если права ты, Фиделина, и я действительно виноват перед тобой? Если я был не прав, когда решил, что не должен тебе ничего говорить о Луэлле, раз она сама просила меня об этом? Если я в тот же день должен был подойти к тебе и сказать, что Марисель никогда не напишет никому из нас, что ты никогда не увидишься с ней? Да, мои слова прозвучали бы очень жестоко, быть может. Они бы даже больно ранили тебя… но время — лучший лекарь, и когда-нибудь ты смирилась бы с потерей подруги и не тосковала бы по ней.
Или тоска стала бы не столько глухой и тяжелой…
Словно прочитав мои мысли, ты тяжело вздохнула. Плотно сжала тонкие, почти прозрачные губы. И я снова понял, какая ты маленькая и беззащитная…
Точь-в-точь как два месяца назад, когда, простившись с Луэллой, я пришел в школу и увидел тебя стоящей у окна. А сейчас ты остановилась под сенью гигантского, в несколько обхватов, тополя, который гордо возвышается посреди двора, раскинув в стороны руки-ветви… Знаешь, Фиделинка, того тополя давно уже нет. Его срубили пять или шесть лет назад, и я чуть по-детски не разревелся, когда, проходя через двор, не увидел знакомого великана… От него остался корявый безжизненный пень… А спустя несколько дней не стало и пня… Мне показалось тогда, что срубили не просто старое дерево — порвали последнюю тонкую ниточку, которая соединяла нас… Ты помнишь, под сенью тополя стояла скамейка, у которой часто собирались обитатели «иностранного двора»? Марисель травила анекдоты или рассказывала разные смешные истории — она знала их множество. Танька Громова читала свой бесконечный роман… Две подруги, кубинки Лисета и Дамарис, разыгрывали смешные представления в лицах… А помнишь, Фиделинка, как ты забиралась по шершавым упругим ветвям в зеленую глубину шелестящей листвы и, радостная, сидела в ветвях, беззаботно качая ногами… А потом, когда о тебе забывали, ты с ликующим криком индейца, обнаружившего отряд бледнолицых на подходе к вигваму краснокожих, бесстрашно летела к земле…
И вот сейчас ты остановилась под ветвями уснувшего на зиму великана.
Опустила глаза и что-то рассматриваешь у себя под ногами, трогая носком сапога звенящий от мороза снег.
Слабая и беззащитная кубинская девочка, тоскующая по далекой подруге…
— Ты до сих пор помнишь Мари? — спрашиваю я.
— Конечно, — отвечаешь ты, — я ни когда не забуду ее… Но знаешь, о чем я сейчас подумала? Я подумала… — твой голос звеняще вздрогнул, сломался, и мне показалось, что ты готова заплакать. — Я всегда думала, что когда приеду на Кубу, сразу поеду в гости к Марисель. От моего Камагуэя до Гаваны ближе, чем от твоего города до Москвы. А теперь… Скажи мне правду, Андрей, Мари больше не приедет? То есть не прилетит к нам?
— Она сказала, что мы больше никогда не увидимся, — говорю я.
Знала бы ты, Фиделинка, как мне тяжело выдавить из себя безжизненное и жестокое слово — «никогда»…
— А знаешь, — снова говоришь ты, — мне почему-то кажется, что мы еще увидимся…
— Не надо. Не надо, Фиделинка, — прошу я, умоляюще сложив руки на груди.
Чья-то жестокая шершавая лапа больно скребет по сердцу. — Не надо… Прошу тебя… Зачем понапрасну тревожить себя пустыми надеждами? От Земли до Ауэи свет летит почти 45 лет. Это очень много, Фиделинка… Марисель не прилетит. И лучше не думать о ней. Может быть, она давно уже забыла нас…
Я говорю эти жестокие, звучащие как глухие удары, слова, которые не должны оставить в твоей душе ни капли надежды — но понимаю, что никогда не смогу тебя убедить. Как и себя…
Да и не хочу я ни в чем никого убеждать, потому что сам не верю тому, что говорю! Мне хочется убедить самого себя, что все давно кончилось.
Кончилось в тот грустный октябрьский день, когда Луэлла улетела на свою планету. И уже можно, задавив тоску в груди, поставить точку во всей этой истории. Потому что продолжения дружбы не будет. И не стоит ждать чуда…
Чудеса бывают только в сказках. А сейчас даже дети не верят в сказки со счастливым концом…
Но ты, Фиделинка, кубинская девочка 11 с небольшим лет, которая всегда понимала меня и как могла, поддерживала в трудные минуты, и на сей раз осталась верна нашей дружбе. Ты стояла, запрокинув голову, и смотрела на звезды. Туда, где, скрытые ветвями тополя-великана, лучились мерцающие огоньки далеких звездных миров…
— Ты думаешь, она забыла о нас? — переспрашиваешь ты, не отводя взгляда от звезд. — Нет, она не могла нас забыть… Ну скажи, Андрей, почему так бывает, почему друзья уезжают навсегда, и с ними уже никогда нельзя больше встретиться?
«Почему друзья уезжают навсегда, и с ними уже никогда нельзя больше встретиться?» — спросила ты у меня. И сама уехала навсегда в далеком 1984 году…
Последний раз я разговаривал с тобой 27 июня, и навсегда запомнил этот дождливый день. Ты помнишь, Фиделинка, этот день? День, когда в городе шел дождь?
Ты помнишь, я шел через «иностранный двор» с троллейбусной остановки.
А ты стояла у окна и смотрела на дождь.
И когда я проходил мимо твоих окон, ты вскочила на широкий подоконник и крикнула мне в открытую форточку: «Погоди, я сейчас…».
И выскочила во двор, набросив на обнаженные плечи синюю курточку с двумя красными полосками по бокам. Ты всегда в ней ходила, помнишь?
Ты бежала ко мне прямо по лужам, и брызги разлетались во все стороны.
Твои ноги, едва закрытые до колен белой юбочкой, обляпались.
А юбка из белой сделалась неопределенного грязного цвета.
Ты подбежала ко мне и сказала:
«А знаешь, я скоро уеду…»
Твои слова поразили меня сильнее удара грома, хотя я знал, что ты последний год живешь в России и этим летом должна уехать.
Но я не думал, что дождливое лето разлуки наступит так скоро…
И я больше никогда не смогу увидеть твоих вечно печальных глаз, твоих лукавых веснушек, никогда не смогу молча постоять рядом с тобой и подержать твою невесомую руку в своих ладонях…
Потому что ты будешь очень далеко от меня, на Кубе. В стране, которая хоть и находится на одной планете с Россией, но все же расположена отнюдь не ближе фантастической планеты Ауэи, куда я когда-то поселил придуманную — а может быть, и реальную — девочку Луэллу…
Так почему друзья часто уезжают навсегда, и с ними больше нельзя встретиться? Почему жизнь так жестока и беспощадна к лучшим друзьям? К тем, кто еще вчера был рядом с тобой, и тебе казалось, что так будет всегда.
Но вечного ничего не бывает. И друзья уезжают. Уезжают навсегда. И в твоей душе поселяется пустота. И, глотая соленые слезы разлуки, ты пытаешься вспомнить полузабытые лица друзей, ставших отныне далекими и недоступными…
И ты начинаешь корить себя за те горькие и обидные слова, которые порой говорил своим друзьям, не помышляя о том, что наступит день, когда ты станешь жалеть о каждом сказанном тобой слове, потому что поймешь, что прошлое ушло навсегда. Что нет машины времени, которая поможет тебе вернуться в детство, чтобы ты мог попросить прощения у своих друзей за все те обиды, которые ненароком нанес им, и за все те неосторожно брошенные слова, которые служили причиной ссор и обид…
И если бы можно было повернуть время назад и сделать так, чтобы друзья никогда не уезжали!
Так почему же друзья уезжают навсегда? И почему с ними больше нельзя встретиться? Ведь все мы — дети одной планеты Земля, только живем в разных ее частях.
Мы живем на одной Земле, маленькой песчинке, плывущей в бесконечном космическом океане, но никак не можем найти старых друзей, живущих на разных концах планеты, потому что мир разобщен, людей разделяют никому не нужные границы и государства… вот почему мне так хочется верить веселой выдумщице и фантазерке Таньке Громовой, о которой когда-нибудь я расскажу подробнее… Танька говорила нам, что через сто пятьдесят лет не будет ни государственных границ, ни государств, потому что человечество объединится в одну семью. И станет счастливо жить на единой Земле. И потребуется совсем немного времени, чтобы встретиться со своим другом, как бы далеко он ни жил. Мне очень хочется верить, что в будущем будет именно так. Что через сто пятьдесят лет никто и не поймет, как это могло быть раньше уехать навсегда…
— Иногда встретиться можно, — неуверенно отвечаю я, и ты с радостью хватаешься за эту тонкую соломинку.
— Значит, Мари вернется? — тихо, но с робкой надеждой в голосе, спрашиваешь ты.