— Охуеть можно! Выпускнойкурс?
— Да. Он изменял мне почти три года… — она замолкает и качает головой. А я даже не могу справиться с собственным выражением лица. У меня челюсть отвисла. Я на грани нервного срыва от этого ебаната. — И они, кстати, до сих пор вместе… — шепотом говорит она. — Скоро женятся даже… такие дела.
Моя реакция на все это — по чему-нибудь хорошенько ударить.
— Какой-то мешок с дерьмом.
Она кивает.
— Мне потребовалось много, очень много времени, чтобы перестать чувствовать бессильную ярость. Хотя на самом деле я все еще ее чувствую. Я думаю, что если отдаю сердце, отдаю и всю себя. Принять подобное решение, это как все или ничего, понимаешь?
Лондон морщится, словно это что-то нелепое, а у меня в груди стискивает так сильно, что я даже не знаю, как реагировать. Я хочу сделать для нее все что угодно. Хочу отделать мудака, который заставил ее чувствовать так, будто ее любовь была никому не нужной.
Поняв, что я старательно подбираю слова для ответа, Лондон продолжает уже более беззаботным тоном:
— В общем, когда выползла из трясины унижения, единственное, что я чувствовала, — это убежденность, насколько плохо я разбираюсь в людях.
— Нет, Лондон, — возражаю я. — Вовсе не плохо.
— Ох. Еще как плохо, — она улыбается мне так сладко и так ранимо, что внутри меня что-то дает трещину. Собрав волосы на макушке, она придерживает их обеими руками. Черт, поговорить с ней откровенно — это так хорошо. Помимо бешенства из-за случившегося с ней, я чувствую невероятную радость, что она сейчас здесь… рассказывает мне, о чем не говорила другим, а может, и совсем никому. — Я про то, — говорит она, — что умею распознавать явных мудаков. Как и все бармены, кстати. Но те, кто поумней, неплохо шифруются. И вот на что я злюсь больше всего: что даже если мне кто-нибудь нравится, я не могу тут себе полностью доверять. Знаешь, каково это — ощущать, будто твое понимание людей больше никуда не годится?
Весь этот разговор придавливает меня к дивану, что трудно пошевелиться.
— Это ужасно угнетает, — соглашаюсь с ней я.
Лондон разводит руками.
— Мне ли не знать!
— И это во многом объясняет, почему ты та еще штучка, — усмехаясь, говорю я, ожидая, что она опять улыбнется.
— Ты тоже, — кивнув в мою сторону, отвечает она.
— Наши прошлые отношения совершенно удручающие. Расскажи мне что-нибудь смешное.
Она вздыхает, раздумывая. Наконец говорит:
— «Вагину» с латыни можно приблизительно перевести как «ножны».
Я поворачиваюсь к ней.
— То есть ее назвали аксессуаром для пениса?
— А чего ты ждал? — спрашивает она, с удивлением глядя на меня. — Привет. Патриархат ведь!
— Но и в те времена это кошмар, — отвечаю я. — Для них ведь латынь была разговорным языком. То есть, в отличие от современных людей, все тогда понимали, что вагина и ножны одно и тоже. И женщинам приходилось называть свои прелести ножнами. «Как твои ножны?» — «К сожалению, сейчас пустые».
— Прелести? — с удивленной улыбкой переспрашивает она.
— А что? — улыбнувшись в ответ, говорю я. — Ты вон вообще говоришь «орхидея».
— Ну да, — она тяжело откидывается на спинку дивана и стонет: — После воспоминаний о Джастине я отвратительно себя чувствую. Мне срочно нужно что-нибудь сладкое.
— Слева от раковины, на верхней полке, — она поворачивает голову в мою сторону, и я добавляю: — Там всегда припасено вкусненькое.
— Благослови тебя Господь, — я пялюсь на ее задницу, когда Лондон встает и идет на кухню. Слышу, как она возится по шкафам, а потом кричит: — О боже! Ты вообще как, в своем уме?
Я в беспокойстве выпрямляюсь.
— А что такое?
— У тебя открытая и недоеденная пачка «Поп-тартса»! [печенье — прим. перев.]
Выдохнув с облегчением, я встаю и иду на кухню.
— Ну да. Припас одну печеньку на утро.
Раскрыв рот, она поворачивается ко мне, держа в руке пачку, и спрашивает:
— Кто вообще оставляет только одну печеньку?
— Мне кажется или… — я облизываю палец и поднимаю его вверх. — Да, точно, отчетливо слышу насмешку.
— Уверена, ты один их тех няшек, кто покупает столько печенья, чтобы потом его хранить.
— Няшек? — прищурившись, медленно переспрашиваю я.
— Я про то, что ты не сжираешь все печенье разом, как настоящий мужик, — не обращая на меня внимания, продолжает она. — И тебе нужен герметичный контейнер, потому что следующую печеньку ты съешь спустя часы.
Я опираюсь бедром о край стола и улыбаюсь ей.
— И скотч тебе не нравится, — подначивает она. — У тебя вообще пенис настоящий?
Меня это смешит, и приходится держать руки в кулаках, чтобы сдержаться и не притянуть ее к себе поближе, запустив палец в шлевку.
Наклонив голову в сторону, она спрашивает:
— И ты, наверное, ешь салатики на обед.
— Сама же видела, как я ел начос, — напоминаю я.
— Всего раз. Причем вегетарианские.
Я открываю рот, чтобы возразить, но она меня перебивает.
— Я по твоему лицу вижу! Обедаешь салатами. Еще, наверное, заправкой не поливаешь.
Это совсем не так, но мне доставляет слишком много удовольствия наблюдать, как она спорит со мной.
Лондон трясет коробку с печеньем.
— Я могла бы помочь тебе доесть эту печеньку, ну там, чтобы в коробке стало красиво, но поскольку тут только одна, прямо и не знаю, как быть.
Понимающе кивая, я отвечаю:
— Одной тебе ни в коем случае нельзя ограничиваться.
— Точно, — она кладет печенье обратно в коробку. — Это все равно что съесть только половину банана.
Я вздрагиваю.
— А что, кто-то съедает целый?
Лондон замирает и смотрит на меня, будто я повредился в уме.
— А кто нет?
— Я, — решительно говорю я. — Последние кусочки просто ужасные, — я снова демонстративно вздрагиваю, — такой слишком интенсивный банановый вкус. И плевать на размеры банана, все равно не доем.
— Ты с приветом.
Пожимаю плечами, разведя руками.
— Скорей всего. Но знаешь, мне-то, няшке, хватило бы и этой одной печеньки, — она стонет, понимая, к чему я веду, — а вот тебе…
— Помолчи.
— …можно сжирать у меня дома столько печенья, сколько найдешь.
Лондон выдает мне настороженную полуулыбку, но потом, проиграв битву с самой собой, улыбается во весь рот. У меня в груди слишком горячо, а пульс слишком быстрый. Это как предвкушение состязания, но в разы лучше. Как бы то ни было, эта девушка меня опьяняет. Когда нахожусь рядом с ней, заставляю ее улыбаться, она творит со мной невероятные вещи. Она видит это, да я и не скрываю. Я чертовски опьянен этой девушкой.
Наконец судорожно вздохнув, она шлепает меня по груди.
— Ты просто безнадежен.
Прежде чем она успевает убрать руку, я хватаю ее и прижимаю к груди. Знаю, она сейчас чувствует биение моего сердца, и если можно счесть пульс у нее на шее за намек, то ее сердце бьется так же сильно. Глядя, как смягчается выражение ее лица, я улыбаюсь.
— Думаю, ты права, — отвечаю я.
Глава 13
Лондон
Заказав себе еще один капучино, я пробираюсь сквозь небольшую очередь к своему столику. Здешний персонал знает меня по имени и не против, если я сижу часы напролет за своим любимым столиком рядом с входом. Они знают, что в кофе я предпочитаю коричневый сахар и что, отказавшись сначала от черничного маффина, все равно его закажу.
Я человек привычки и хожу в это кафе уже сто лет. Летние выходные всегда означали серфинг, потом отдых у бабушки, а по воскресеньям мы вместе ходили завтракать в «Pannikin». Она заказывала чай латте, я горячий шоколад, а потом мы (в основном бабушка, конечно, пока я разглядывала посетителей) разгадывали кроссворд в воскресном выпуске «Нью-Йорк Таймс».
Даже без нее я следую привычкам.
Сейчас апрель, но несмотря на обычные для него 22 градуса, в кафе холодно. Откинувшись на спинку стула, я достаю из сумки кофту и, застегнувшись на все пуговицы, возвращаюсь к ноутбуку.
Подув на свой кофе, я смотрю на экран, на часть сайта Лолы, над которой проработала несколько часов. Ее предыдущий дизайнер налепил множество вставок с неоновыми цветами и анимацию, а я все это убрала, создав более приглушенный фон, на котором образы Лолы заговорят в полную силу. Ее стиль геометрический и смелый, герои практически выпрыгивают из экрана. Так странно, что уже восемь месяцев я живу в окружении созданных ею героями и артами, до этого момента не осознавая, насколько невероятным талантом обладает Лола.
Открывается дверь, и кондиционер начинает сильнее работать у меня над головой. Укутавшись поплотнее в кофту, я беру в руки чашку, надеясь, что она согреет пальцы, и тут слышу свое имя.
Вернее условно мое.
— Логан?
ОПАСНОСТЬ, ОПАСНОСТЬ!
Посмотрев вверх, вижу стоящего у стойки Люка, и в вены впрыскивается адреналин. У него спутанные волосы, на нем футболка и спортивные штаны, как будто только что с пробежки. Даже несмотря на то, что немного вспотел — или благодаря этому? — он выглядит лучше, чем полагается мужчине. Люк достает кошелек, чтобы заплатить, и мой взгляд падает туда, где влажная футболка прилипла к плечам, потом скользит ниже, на талию и где его тазовые кости…
Напротив меня со скрипом по полу отодвигается стул, и я быстро поднимаю голову, чтобы встретиться с ним глазами: они насмешливые, видимо, он заметил, как я пялилась на него. Поставив стакан перед собой, он садится и, положив руки на стол, не спеша разглядывает меня — куда более откровенно, чем я. Я откашливаюсь.
— Ты в курсе, что на дворе апрель? — показывает он на мою одежду и отпивает свой напиток со льдом.
— Здесь очень холодно, — отвечаю я и одергиваю пониже рукава. — Хотя на улице градусов двадцать. Зачем они тут врубают арктический мороз? Чтобы я примерила зимние свитера?
Люк пожимает плечами и, сделав еще глоток, смотрит на телефон, после чего убирает его в карман. Наклонив голову в разные стороны и растянув шею, снова смотрит на поднятый воротник моей кофты. Я жду, что он выдаст свое фирменное игривое замечание на это… но он молчит. И у меня ушла целая секунда, чтобы понять, что моя реакция — это разочарование.