опанить. Так же было и накануне Июльского мятежа два года назад. Как бы чего нового не устроили! Эх, милые вы мои лягушатники, нет на вас российского государя-императора Николая Павловича, который, загнав бунтовщиков-декабристов во глубину сибирских руд, надолго отшиб у их последователей охоту затевать новый комплот[43] да подстрекать народ к бунту!
Араго прислушался. Сверху неслись музыка и голоса. Итак, прием, о котором говорила графиня, в самом разгаре.
Наш герой начал подниматься в бельэтаж, удивляясь размерам особняка, который снаружи казался совсем невелик. А там, в темном, тесном погребе, ему чудилось, будто не только этот дом темен и тесен, но и весь мир сделался таким же и даже светлые небеса превратились в такой же закопченный потолок, как тот, который нависал над неподвижно лежащими, связанными по рукам и ногам людьми, двое из которых уже мертвы…
Он сердито мотнул головой, отгоняя тягостные мысли.
Довольно о прошлом!
На МонмартреПариж, 1814 год
Победа союзной армии России, Пруссии и Австрии над армией Наполеона была близка, и даже краткие неудачи не могли разуверить российские войска в ее неизбежности. На расстоянии выстрела она была, как сказал бы артиллерийский поручик Яков Ругожицкий!
Еще недавно армия продвигалась по большой Парижской дороге. Она была заранее изуродована французами, чтобы затруднить путь наступающим: большие камни выворочены ребром; величественные тополя, ранее стоявшие по сторонам, валялись, вырубленные, там и сям, подобно низверженным исполинам. Иногда попадались трупы лошадей, лоскутья от киверов и ранцев.
– Ништо! – смеялись солдаты. – Наши-то пути-дороженьки в распутицу еще хуже, а мы прошли! И тут пройдем! А что пушки застревают, так на руках донесем. До Парижа-то всего тридцать пять верст осталось.
Радостная мысль, что близка столица Франции, оживляла войска и придавала им быстроты в шествии; кроме того, опасались удара войск Наполеона с тыла.
– Идем в Париж! – говорили офицеры. – Там-то найдем радости и удовольствия. Пале-Руайаль, Королевский дворец, держись! Есть ли деньги, господа, чтоб было чем повеселиться? Нет? Но мы соберем контрибуцию…
– Идем в Париж, ребята! – говорили солдаты, размахивая руками. – Там кончится война; государь даст по рублю, по фунту мяса и по чарке вина. Станем на квартиры…
И вот показался более чем шестидесятисаженный[44] холм Монмартр – возвышенное предместье Парижа. Последний рубеж его обороны!
– Вот Париж! – кричали солдаты. – Здравствуй, батюшка Париж! Ох и расплатишься ты с нами за матушку-Москву! – и ускоряли марш…
29 марта[45] 1814 года 8-й, 9-й и 10-й корпуса армии графа Ланжерона шли в боевом порядке колоннами. За егерями 8-го корпуса следовала рота Ругожицкого. Его батарея била по неприятельской кавалерии и пехоте, стоявших с несколькими пушками у подножия Монмартра.
Вдруг рядом с батареей, вырвавшись из густого порохового дыма, появился верховой гусар и, сорвав кивер, замахал им, что-то крича. Серые доломан и ментик с белой опушкой, а также красные чакчиры[46], воротник и обшлага выдавали в нем гусара Сумского полка, который, под командованием храбрейшего Александра Сеславина, тоже сражался на Монмартре, недавно разгромив французскую батарею у Тронной заставы, Барьер дю Трон. Прислуга этой батареи состояла из студентов Политехнической школы. Студиозусы защищались мужественно, и лишь после упорного боя, изрубив всю прислугу, атакующие захватили четырнадцать орудий. А затем сумцы отправились на Монмартр, помогать взять последнюю высоту обороны.
«Курьер с каким-то известием, – догадался Ругожицкий. – Может, сообщит, что мусью сдались?»
Огляделся и покачал головой: нет, в направлении деревень Ля Вилет, Пантен и возвышенности Роменвиль, куда тянулась линия обороны французской столицы, все было затянуто дымами выстрелов. Да и вокруг еще постреливали.
Ругожицкий ответно махнул гусару. Тот подскакал, нахлобучил кивер, осадил своего гнедого, отдал честь:
– Подпоручик Сумского гусарского полка Державин с поручением из штаба! Приказано передать: на церкви Святого Пьера семафор установлен. Будьте осторожны, не сбейте! Он нам пригодится, чтоб весть о нашей победе Бонапарту послать!
И расхохотался.
«Да совсем мальчишка! – удивился Ругожицкий. – Даром что усы отрастил! Небось годов шестнадцати в войско сбежал! Однако с чином, молодец!»
Между тем подпоручик Державин на мальчишку походил все меньше, «старея» на глазах: темно-русые волосы и усы его побелели, как побелели и кивера, и волосы у всех остальных, кто находился на холме Монмартр, на котором издревле, еще со времен римлян, добывали гипс, перемалывая его на множестве мельниц, стоявших там и сям. Некоторые были разрушены снарядами, а некоторым посчастливилось уцелеть.
Ругожицкий, конечно, слышал, что на башне церкви Сан-Пьер-де-Монмартр, Святого Пьера Монмартрского, лет двадцать назад установили первый семафор, впоследствии называемый оптическим телеграфом: чудо немыслимое, с помощью которого можно было мгновенно передавать сообщения на огромные расстояния! Рассказывали, будто чуть ли не вся Франция такими семафорами-телеграфами уставлена и даже в Россию Наполеон передвижной телеграф собирался взять, чтобы прямо из Москвы сообщить в Париж: дескать, Кремль пал. Однако в России не сыскалось аппаратов, способных сигнал принять и дальше передать, хотя, по слухам, Иван Кулибин, самоучка нижегородский, примерно в то же время изобрел такую же штуковину, да еще похлеще французских. Их-то сигналы видны были только лишь в дневное время, а нашенские – даже ночью. Но, по всегдашнему российскому обыкновению, денег на чудную новинку не нашлось, вот ведь беда какая!
А может, и не беда. Все равно Наполеона из России вышвырнули, так зачем французам напрасные надежды внушать? Получили бы в Париже сообщение о сдаче Москвы, затеяли бы викторию праздновать, а тут – ба-бах, Великая армия в лохмотьях ворочается, а след в след русские идут… Экая конфузия вышла бы!
– Не тревожьтесь, подпоручик, – улыбнулся Ругожицкий, – и в штабе доложите: мы не варвары какие, чтобы по божьим храмам ядра швырять. Это ляхи[47] да лягушатники поганили церкви наши, а у нас рука не поднимется.
– Да уж, и тех и других я нагляделся, – нахмурился Державин. – Что до ляхов, к ним у меня особый счет имеется!
Он потянул было за повод, чтобы повернуть коня, как вдруг Ругожицкий, сильно хлестнув гнедого по крупу, крикнул:
– Берегись!
Конь скакнул в сторону; Ругожицкий тоже отшарахнулся, да так прытко, что не удержался на ногах.
Круглая черная граната упала на то место, где они с Державиным только что находились, и завертелась, дымя фитилем.
– Лежать! – гаркнул Ругожицкий, приподнявшись. – Самойлов, залей!
Расчеты, всего навидавшиеся и много чего испытавшие, проворно залегли и без команды. Конь Державина рвался отскочить подальше, однако подпоручик удерживал его, с любопытством и в то же время с опаской наблюдая за происходящим.
Раскрасневшийся канонир[48] выскочил из-за мортиры, неся в обеих руках деревянные ведра, в которых обычно держали уксус для охлаждения раскаленных стволов орудий, и выплеснул на гранату прозрачную жидкость.
Уже не в первый раз за время своего пребывания в армии Державин мысленно простился с жизнью, опасаясь, что мгновенно раскалившийся уксус сейчас воспламенится, а вслед за ним и граната рванет, усеяв округу смертоносными осколками… однако фитиль, злобно зашипев, тотчас погас. Страшный черный шар, крутнувшись еще раз, замер.
Державин снова снял кивер и отер пот со лба.
– Не тревожьтесь, подпоручик, – поднялся на ноги Ругожицкий. – Это не уксус, а вода-водица. У нас в половине орудийных ведер нарочно вода припасена. Таких черных летучих ведьм немало за сегодняшний бой набралось! Мы их все загасили, в сторонку оттащили да в ямку закопали.
– Пруссаки слепошарые озоруют! – сердито крикнул кто-то из орудийной команды.
– Не в службу, а в дружбу, подпоручик, – сказал Ругожицкий, – доскачите до пруссаков, вразумите, что они от нас на слишком большую дистанцию становятся. Через нас вроде бы стреляют, а в нас же и попадают. Кабы мы не держали ушки на макушке, глядишь, союзнички нас уже побиваша бы. От противника подальше держатся, а по нам бьют!
– Сделаю, – кивнул Державин. – Сейчас же туда! Спасибо, что жизнь спасли…
– Ох и хорош же я! – словно и не слыша, проворчал Ругожицкий, сбивая меловую пыль со своего двубортного мундира темно-зеленого сукна. – Да и ваш мундирчик побелел. Эх, на Монмартре надо было в белой форме воевать, чтоб не перепачкаться, да кто же знал!
– Ничего, завтра принарядимся! – усмехнулся Державин, надевая в очередной раз кивер и застегивая пряжку под подбородком. – Начнем поутру в Париж входить – блеснем золотым шитьем белых парадных мундиров!
Он снова отдал честь и, понукнув коня, скрылся в пороховом дыму, а Ругожицкий, скептически пожав плечами насчет прожекта завтра же войти в Париж (он предпочитал надеяться на лучшее, но ожидать худшего), мигом о подпоручике забыл, потому что хлопот его роте прибавилось. Стоило только подвинуться к дороге на Сен-Дени, предместью Святого Дионисия, как французская кавалерия густой колонной вознамерилась броситься на батарею, но Ругожицкий, ведя огонь со всех одиннадцати орудий, заставил нападающих обратиться назад. Тогда французы выставили густую цепь стрелков, которые двинулись к российским позициям, однако несколько выстрелов картечью их остановили. Но пришлось остановиться и самим – до нового приказа наступать.
А между тем на линии фронта левее батареи происходили поистине судьбоносные события. 2-й пехотный корпус под командованием принца Евгения Вюртембергского атаковал селение Пантен, войска генерала Раевского и кавалерия графа Палена штурмовали Роменвиль.