– Разумеется, это полная чушь! – шепнул он, обнимая растревоженную Агнес.
Когда их тела соприкоснулись, Купидон немедленно начал заявлять о себе, однако Араго придержал его на коротком поводке: для начала надо было утолить любопытство, а уж потом все прочее.
– Скажи на милость, а с чего вдруг Андзя решила с помощью карт исследовать нюансы наших отношений? – спросил он, привычно обшаривая пальцами некоторые укромные местечки на теле Агнес, прикосновение к которым делало ее особенно податливой, покорной и готовой как можно скорее выполнить любое мужское желание, даже если это желание сводилось всего лишь к разговорам. – О том, что эти отношения существуют, она сама догадалась?
– Конечно, нет, – промурлыкала Агнес, прижимаясь бедрами к бедрам Араго. – Где бы ей догадаться, этой дуре лысой? Я рассказала…
– Ты ей рассказала? – нахмурился Араго. – Зачем?
– Да мне просто захотелось похвастаться, – призналась Агнес. – Собственно, я рассказала не ей, а мадам Ревиаль и графине. Они, оказывается, видели, как мы вместе вышли из ворот особняка – помнишь, в тот вечер, когда я привозила графине платье, а ты меня поцеловал, пообещал отвезти домой и поджидал потом в саду? И графиня спросила, как сложились наши отношения. Я, конечно, сказала правду… И мне показалось, мой ответ очень огорчил ее, да и мадам Ревиаль тоже! Мне показалось, они приревновали! Мне показалось, они сами имели на тебя виды! Начали выспрашивать, каков ты в постели. Я не могла удержаться и похвасталась твоей неутомимостью, но посетовала, что не знаю, долго ли это продлится, вдруг этот каприз скоро пройдет. Тогда мадам Ревиаль позвала Андзю и велела ей погадать для меня. Оказывается, Андзя раньше кому-то из прислуги гадала, ну и мадам Ревиаль об этом узнала. Андзя раскинула карты, объяснила расклад. Мадам Ревиаль спросила, похоже ли это на правду… вообще выспрашивала не только о том, чем мы занимаемся на «вечеринке с задранными ногами», – Агнес выставила из-под одеяла голую ножку и шаловливо повертела ею, – но и о чем говорим, что ты у меня спрашиваешь, интересуешься ли жизнью в сером особняке, что ты мне покупаешь из обновок. Тут Андзя и начала ворчать, мол, я слишком глубоко влезла в твой карман, могу тебя разорить и ты меня за это бросишь. Графиня и мадам Ревиаль переглянулись, а потом мадам Ревиаль говорит: «Агнес, ты милая девушка, но таких милых девушек в Париже, сама понимаешь, столько, что не сосчитать. Поэтому береги свое счастье и умерь аппетиты. Я буду давать тебе деньги, чтобы ты не разоряла мсье Араго». И, Жан-Пьер, она и в самом деле дала мне денег! Я уже купила себе новые панталоны с лионским кружевом и корсет… Правда, когда я раздевалась, ты не обратил внимания на обновки…
– Удивительно, – пробормотал насторожившийся Араго, – а с чего это мадам Ревиаль так рьяно заботится о твоем счастье? Тебе это не показалось странным?
Агнес уставилась на него и растерянно моргнула:
– А что в этом такого? – И вдруг расхохоталась: – Понимаю! Ты думал, что она будет мне завидовать? Будет стремиться отбить тебя у меня? Ты огорчен, что она и графиня, эти две богатые дамы, не тянут к тебе свои жадные липкие лапы? Ты обижен, что ли?!
Следует сказать, что Араго частенько получал от Поццо ди Борго выпуски новых журналов, выходивших в России, а также к нему попадали и списки стихотворений новых авторов. Недавно среди таких списков появилось стихотворение некоего Лермонтова – никому не известного, начинающего поэта, кажется, вообще студента. Называлось оно «Глупой красавице». Простенькое, легко запоминающееся, однако острое, как иголка, оно послушно вонзилось в память Араго – и сейчас заставило его недобро усмехнуться.
Интересно, подумал он, милая крошка Агнес понимает, что нанялась шпионить за своим любовником? И продавать его за деньги? Как это говорили в стране, в которой некогда жил Жан-Пьер Араго? «Ласковое теля двух маток сосет»? Ну надо же! Рядом с ним, даже под одним с ним одеялом, оказалось это самое «ласковое теля» – живая, так сказать, иллюстрация к этой пословице!
Впрочем, может быть, опасаться особо и нечего? Ведь за эти дни их связи Араго ничего толкового не узнал от Агнес. А что могли узнать от нее две любопытные дамы из серого особняка? Араго никогда не откровенничал с теми, с кем спал, и Агнес не была исключением. Однако, если она сообщала графине и мадам Ревиаль, о чем ее спрашивал любовник, эти дамы могли узнать о его интересе к тому, что прятали в погребе серого особняка. Ну и как бы вскользь оброненные вопросы о поляках, попавшихся ему на глаза в тот вечер, тоже могли вызвать у них подозрения. Хотя, если они вздумали подкупить Агнес, и так понятно, что Араго у них на подозрении. Вряд ли мадам Ревиаль назвала его русофилом случайно! Нынче во Франции это почти брань. В его статьях сквозит осуждение поляков и уважение к России, и обитатели серого особняка могли узнать от Ролло, что редактор не вычеркивал и из корреспонденций Лукавого Взора ни одной филиппики в адрес инсургентов… Кажется, самое время отвести глаза излишне любопытным польским красоткам!
– Скажи, моя птичка, – спросил Араго, – а эти две дамы не пытались вызнать у тебя что-нибудь о моих политических взглядах? Например, об отношении к Польше, к России?
Агнес, которая в это время предпринимала некоторые попытки воодушевить вздремнувшего Купидона, резко отстранилась от Араго, и лицо ее стало испуганным:
– Ой, я совершенно забыла! Они именно об этом просили узнать! Даже настаивали! А я…
«А ты, вместо того чтобы устраивать мне допрос или выведывать мою подноготную хитростью, начала загадывать мне глупейшие загадки, – мысленно ухмыльнулся Араго. – Этот молодой поэт Лермонтов охарактеризовал тебя очень точно, даром что никогда не видел и знать не знал!»
– Можешь рассказать им, – начал откровенничать Араго, – что я пять лет прожил в России после того, как оказался в плену во время наполеоновского похода. Сбежал в армию шестнадцатилетним мальчишкой, но мой пыл остыл довольно быстро. Вдобавок я был тяжело ранен уже в июне двенадцатого года, провалялся всю кампанию в некоем городишке, который назывался Витебск, чудом остался в живых, но отступать вместе с нашей бегущей наутек армией не мог. На счастье, меня приютил один добрый русский, я учил его детей французскому языку, а потом русское правительство решило позволить пленным вернуться домой. Я воспользовался случаем. О-о, за это время я многое о русских узнал. Это великий народ, великий и непобедимый, поэтому я отдаю русским должное. А поляков – да, поляков я недолюбливаю. Они чванливы, неблагодарны, тщеславны. Они были так жестоки к мирному населению, что из-за них русские ненавидели нас еще больше, чем мы того заслуживали… Вот так, Агнес, моя птичка! Как ты думаешь, твои покровительницы останутся этими сведениями довольны? А теперь мне пора идти, прости!
И прежде чем ошеломленная Агнес успела опомниться, Араго соскочил с постели и, подхватив в охапку свои разбросанные вещи, метнулся в гардеробную. Дверь из спальни он запер, однако из гардеробной был еще один выход, ведущий в прихожую. Благодаря этому Араго избавил себя от причитаний и от притязаний как Агнес, так и Купидона. А в голове, пока наш герой сбегал по лестнице и прыгал в первый остановившийся фиакр, вертелись строки стихотворения, написанного тем самым безвестным, но безусловно талантливым поэтом Лермонтовым:
Амур спросил меня однажды,
Хочу ль испить его вина —
Я не имел в то время жажды,
Но выпил кубок весь до дна.
Теперь желал бы я напрасно
Смочить горящие уста,
Затем, что чаша влаги страстной,
Как голова твоя – пуста.
Нож, крюки, бутылки и засовПариж, 1814 год
Фрази завозилась, пытаясь пролезть в окошко, но Державин хрипло крикнул:
– Нет! Подожди! Принеси нож! Ты можешь принести нож?
Девочка замерла, потом сконфуженно проговорила:
– Я плохо понимать… ты надо говорить франсе!
– Ты можешь принести нож? Чтобы разрезать веревки? – повторил Державин по-французски, но тут же сообразил, какому риску собрался подвергнуть это маленькое храброе существо.
Если ее застанет здесь Каньский, убьет, не задумываясь!
Жуткое воспоминание о распятой, окровавленной Катерине заставило Державина застонать и выкрикнуть:
– Нет, не надо ножа. Уходи! Беги отсюда! Ищи на улицах русских офицеров и зови на помощь!
Больше он ничего не смог сказать: из иссохшего горла вырвался только хрип.
– Ты хочешь пить! – догадалась Фрази. – Я сейчас… сейчас!
Девочка отвернулась от окна, и Державину послышалось, что она с кем-то переговаривается. Голос был мальчишеский и очень встревоженный. Впрочем, Державин плохо слышал: голова кружилась, шумело в ушах все сильнее. Внезапно он потерял сознание – и очнулся от холодного, освежающего вкуса воды, которая лилась по его губам и проливалась на шею.
Фрази одной рукой пыталась приподнять его голову, другой удерживала бутылку, запятнанную следами грязных пальцев. Вода отдавала пылью, однако Державину казалось, что в его горло вливается воистину живая вода! Он жадно выпил все до капли, потом, оторвавшись от горлышка, тупо спросил:
– Ты где взяла воду?
– Она тут была, – спокойно ответила девочка. – Это ведь подвал Тибо. У него спрятаны кое-какие припасы. Вода уже кончилась, есть хлеб, правда, он зачерствел, потому что Тибо не приходил сюда несколько дней: он только сегодня вернулся и увидел, как тебя избивают. Он рассказал мне…
– Кто такой Тибо? – хрипло перебил Державин.
– Это мой друг, – пояснила девочка. – Мы звали его жить у нас – наш дом, вернее, дом моего отчима, тоже стоит в тупике Старого Колодца, почти напротив особняка, – но Тибо говорит, что у нас ему неуютно, слишком чисто и вообще… Понимаешь, он гамен, он привык к свободе, а всякие там правила приличия его просто бесят.
На вид ей было лет шесть, не больше, но она говорила совершенно как взрослая, серьезно, спокойно, рассудительно, и ее слова подействовали на Державина благотворно, вселили надежду на спасение. Но у него не было времени радоваться и надеяться.