Впрочем, ответ и на этот вопрос был ему известен. Агнес… о ком еще знала Фрази? Кто та женщина, с которой она увидела Араго? Кто еще, по ее сведениям, входил в состав пресловутого «легиона»?
– Она что, думала, я монахом живу? – почти в отчаянии вопросил Араго неведомо кого. – С чего бы это? Или я должен был полагаться на то обещание, которое дал мне призрак ее отца?! Я не Гамлет, чтобы советам призраков следовать! И откуда мне было знать, какой она станет, что она наповал меня сразит с одного взгляда?! Откуда мне вообще было знать, что мы когда-нибудь встретимся? У нее нет никаких прав на меня. Она вообще замужем была, и ничего!
В том-то и дело, что это не было «ничего», в том-то и беда, а от слов «замужем была» в сердце словно бы игла вонзалась, однако Араго отмахнулся от этой боли.
– И Поццо ди Борго кто-то за язык тянул, как нарочно! – прорычал он. – «Обычное дело! Nomen illis legio!» За такие фокусы и на дуэль можно… Ну… ну кто его просил?! Дипломат, называется! И молчал ведь, молчал о том, что знает ее! Почему?!
Догадаться было легко: наверное, сама Фрази об этом просила.
Опять же хотелось воскликнуть: «Почему?!»
Опять же ответ был ясен.
«Да какое ей дело до моей жизни? Мне, например, наплевать на ее мужа, на ее похождения, на этого паршивца Габриэля, к которому она поехала и с которым спала, конечно, и на этой своей кровати – на этой самой кровати, до такой степени узкой, что улечься на ней вдвоем можно, только если кто-то ляжет снизу, а кто-то сверху!»
Араго, не понимая, что делает, метнулся за ширму, схватил подушку Фрази. Легкий аромат донесся до него. Так же пахли волосы Фрази. Но сейчас Араго вспомнил, что это за аромат. Миозотис – незабудка.
Какое роковое, какое судьбоносное название!
Он прильнул к подушке лицом.
Адское искушение… желание безумное…
Что он делает? И что он натворил, зачем так оттолкнул Фрази от себя?!
– Но я же не знал, – пролепетал Араго беспомощно, словно эта подушка, которой касалась голова Фрази, могла каким-то образом ей передать его жалобы, его попытку оправдаться в том, что половина его жизни прошла без нее, а теперь он готов был зачеркнуть эту жизнь… которая прошла без нее.
– Мы встретились слишком рано, – бормотал он, сам не понимая, что говорит. – Я должен был познакомиться с тобой на балу. Тебе исполнилось бы лет семнадцать. Это был бы твой первый бал, и первый танец ты танцевала бы со мной. Тогда все вышло бы иначе…
Араго так глубоко вдохнул еле уловимый, легкий, прелестный аромат, что в ушах зашумело, и сквозь этот шум, показалось ему, донесся печальный голос Фрази:
– Да, тогда все вышло бы иначе. Но этого не случилось. Я опоздала! Теперь я не смогу быть с тобой – и знать, что для тебя я всего лишь одна из многих. Одно дело понимать, что я мечтаю о невозможном, о недостижимом, о призраке любви. Но когда любовь перестает быть призрачной, реальность становится невыносимой. Поэтому наши пути не сойдутся…
– Так ты любишь меня?! Значит, ты оскорблена потому, что любишь меня?! – вскричал Араго, едва не задохнувшись от восторга, и не сразу понял, что его душит подушка, в которую он уткнулся.
Приступ гнева был столь же внезапен, как приступ страсти, которая только что казалась неодолимой, а теперь стала унизительной.
Араго отшвырнул подушку, как врага.
Неужели это он, он несколько секунд назад возмечтал зачеркнуть все эти годы, проведенные без Фрази, неужели это он только что устыдился и даже начал презирать сам себя?!
– Ты что же, думаешь, я все эти годы провел здесь, из постели в постель перепрыгивая или тасуя колоды карт в притонах? – прошипел Араго, не выпуская из рук подушку. – О нет! Да все эти бабы для меня были только средством подобраться к секретам их мужей! Для того же служили и карточные столы! Один из этих мужей или один из проигравших мне свои тайны, уже не помню точно, был важным чиновником из морского министерства, другой – министром колоний, третий ведал военными изобретениями, четвертый – транспортом, пятый служил в посольстве Америки… Да если бы я рассказал тебе, сколько всего узнал – того, что помогло России, моей России, помогло развитию ее военной силы, помогло нашим дипломатам выскальзывать из сетей, расставленных им в Британии, в Пруссии, в той же Америке, проклятой стране, этом рассаднике позорного свободолюбия, при том, что это рассадник самого жестокого рабства, – если бы я рассказал тебе обо всем этом, ты взглянула на меня иначе, да вот только этот твой восхищенный или даже влюбленный взгляд мне был бы уже ни к чему!
Гневные речи, обращенные к подушке, немного успокоили Араго. Ему никогда не требовалось много времени, чтобы принять важное решение, вот и теперь он принял его мгновенно.
Для начала с холодным выражением, словно давал отставку бывшей содержанке, уложил подушку на место и расправил покрывало так, чтобы ни у кого – ни у кого! – не могло возникнуть подозрения, что он прикасался к этой постели. Потом обошел комнату, заглянул в гардеробную, и там над кюветой[157], стоявшей на шатком трехногом табурете, нашел висящую на крючке связку прищепок для белья.
Ухмыльнувшись, сбросил их все по одной в кювету и пошел было к входной двери, помахивая веревочкой, однако покачал головой: если сделать то, что он задумал, вернуть прищепки на место не получится, а значит, Фрази сразу догадается, каким образом он исчез. Ему же хотелось, чтобы она подольше поломала голову… желательно, чтобы вовсе ее сломала!
Злость и желание отомстить этой девчонке, которая умудрилась так болезненно уязвить его самолюбие, заставили Араго нанизать прищепки обратно на веревочку и повесить связку на место, а потом он достал из кармана носовой платок, благоухающий приятной смесью бергамота, кедра, розмарина и лимонной вербены (вот уже четыре года Араго покупал для себя парфюмерию в одном маленьком аптечном магазинчике на улице Риволи – владел этим магазинчиком некий Пьер-Франсуа Герлен, он же смешивал ароматы, и Араго, восхищенный мастерством мсье Герлена, предсказывал ему грандиозное будущее!), оторвал от платка подрубку (она оказалась довольно длинной, как раз такой, какая требовалась!) и вернулся к двери.
Щеколда на ней была не выдвижной, а западающей в особый проем. Между дверью и косяком виднелся едва заметный просвет. Это облегчало задачу.
Араго погасил лампу, открыл дверь, вышел за порог и при свете газового рожка сложил вдвое свою «веревочку», чтобы образовалась петля, и набросил ее на головку поднятой щеколды. Потом, придерживая веревочку за оба конца, чтобы не соскользнула, осторожно закрыл дверь и потянул на себя веревку. Щелчок – задвижка упала, плотно войдя в паз, дверь закрылась. Араго вытянул веревку наружу.
– Ну вот и отлично, – промурлыкал он довольно. – До встречи, Фрази! А может быть, и прощай! Уж извини, но исполнять твои указания в форме приказаний я не намерен!
И пошел к лестнице. На миг остро хотелось вернуться и написать на двери что-нибудь вроде «Привет от legatus legionis!»[158], однако и писать было нечем да и время тратить не хотелось.
Но главное, Араго не хотел показать Фрази, как больно укололи его ее обвинения. И, пока шел через переходы между двумя домами к той черной лестнице, которая вела к редакции «Бульвардье», он искренне наслаждался воображаемыми мучениями Фрази, пытающейся войти в свое жилище: щеколда-то изнутри опущена, а поднять-то ее некому!
Однако, подойдя к двери, он обнаружил лежащий у входа рулончик бумаги – совершенно такой же, какие приносили в редакцию от Лукавого Взора по пятницам еженедельно или через две недели… в прошлую пятницу Лукавый Взор не появилась…
Не может быть. Это что-то другое!
Развернул бумагу.
Знакомый почерк. Знакомая подпись! Заголовок: «Польская „старка“[159] для галльского петуха».
То есть это что значит?! Это значит, что Фрази заранее заготовила эту корреспонденцию? Но почему она не отдала ее Араго сама?
– Чертова девка… – по-русски пробормотал Араго. – Она отлично знала, что я любой ценой сбегу и приду сюда! Откуда она меня так хорошо знает, что насквозь видит?! Чертова девка!
Он достал ключ и начал было открывать дверь в редакцию, но сразу спохватился, что на улице еще темно, значит, придется засветить лампу, а если за окнами кто-то следит, он поймет: Араго здесь.
Кто знает, что на уме у этих людей, вряд ли они хотят поблагодарить Араго за то, что он забрался в подвал серого особняка, да еще умудрился унести оттуда ноги! Поэтому наш герой спрятал ключ в карман, уселся прямо под газовым рожком, повернул фитилек, чтобы светил поярче, и развернул послание, оставленное Лукавым Взором.
«Жюстина и месть!»Нанси, 1824 год
Посетители госпиталя, находящегося на попечении братьев-картезианцев, сначала проходили через общую залу, в которой стояло до сотни кроватей и топчанов: больных сюда привозили чуть ли не со всей Лотарингии. Сначала Фрази старалась пробежать между ними чуть ли не с закрытыми глазами, чтобы не видеть лиц, на которых изображалось то полное изнеможение, когда душа уже почти покинула тело, то отчаянный порыв борьбы со смертью, то просветление вернувшейся жизни. Мужчины лежали в одной стороне залы, женщины в другой; белые парусиновые ширмы разделяли их. В средине залы стоял алтарь; тут ежедневно служили обедню. Среди топчанов мелькали черно-белые фигуры: картезианские монахи и монахини. Женский монастырь закрыли во время революции, но лет десять назад открыли снова. Монахинь называли милосердными сестрами, монахов – милосердными братьями. Однако в госпитале служили не те, кто принимал постриг или готовился к этому, а так называемые конверзы и конверзианки, иначе говоря – светские братья и сестры, которые исполняли свое послушание в миру, посвящая себя жалости, сочувствию, помощи людям. Они не покидали монастыря и его пределов, соблюдали уединение, елико возможно; многие из братьев и сестер давали обеты молчания, и тогда, чтобы поговорить с посетителями, призывались таких обетов не дававшие.