– Какого? Что это за человек? – с трудом выговорила Фрази. – И как это произошло?
– Пойдем, проведаешь отчима, а потом я все расскажу.
– Нет, расскажи сейчас, – потребовала Фрази, которую вдруг начала бить дрожь.
– Мы не можем задерживаться здесь надолго, – вздохнул брат Бонфилий, однако уселся рядом с Фрази на каменную скамью и заговорил, поглядывая по сторонам, словно опасался чьего-то появления, однако Фрази понимала, что брату Бонфилию просто больно смотреть на нее.
Она слушала, стиснув руки, но иногда хваталась горячими пальцами за холодную стену. Это прикосновение словно возвращало ее в реальный мир, потому что рассказ брата Бонфилия был настолько странен, настолько страшен, что в него трудно было поверить… И в то же время Фрази верила каждому произнесенному им слову.
Брат Бонфилий говорил быстро, поэтому спустя не более четверти часа они снова вышли в госпитальный зал.
Фрази трясло от ужаса и горя, ноги подкашивались, ей хотелось бежать – но она не знала куда, ей хотелось остаться одной, чтобы выплакаться всласть, – но она знала, что слезы не утешат ее… Наконец она остановилась перед загородкой кельи Филиппа Бовуара, чтобы проститься с ним.
Ее отчим по-прежнему гнул спину за убогим столиком, по-прежнему черкал пером по бумаге, по-прежнему отбрасывал листки. Однако Фрази заметила, что он уже не плетет вязь из имени предательницы Клодетт. Теперь листки испещряли ровные короткие строки: каждая состояла из трех слов.
Вдруг подняв глаза, Филипп взглянул на Фрази, вскочил с необыкновенным проворством и протянул ей сквозь прутья решетки листок, на котором только что начал писать, и потому там значилась только одна строка из трех слов.
Фрази прочла, покачнулась и, наверное, упала бы, если бы рядом не оказался брат Бонфилий, который поддержал ее.
Филипп стоял около решетки, глядя на девушку горящими глазами.
– Да, – с трудом выговорила Фрази. – Клянусь.
Филипп кивнул, взор его погас; сгорбившись, вернулся бедный безумец за свой стол, ткнул перо в чернильницу и принялся аккуратно складывать исписанные листки, словно понимая, что дело сделано. Фрази побрела к выходу, и если бы не брат Бонфилий, который провожал ее, она не нашла бы дороги, потому что думала только о том, как исполнить свою клятву.
Не доходя до ворот, за которыми Фрази ожидал Шарль, брат Бонфилий остановил девушку и подал ей Библию, которую он так и держал в руках все это время.
– Положи туда бумагу, которую дал тебе отчим, – ласково сказал он. – Не надо, чтобы кто-нибудь увидел ее.
Фрази тупо кивнула, взяла Библию, которая показалась ей удивительно тяжелой, и раскрыла ее, чтобы спрятать листок.
Девушка изумленно ахнула, но брат Бонфилий приложил палец к губам и покачал головой:
– Будь осторожна, сестра. Постарайся не уронить Библию. Мало того что это грех, к тому же может иметь самые неожиданные последствия… И не открывай эту священную книгу до тех пор, пока не поймешь, что не можешь поступить иначе.
– Ты же знаешь, что я не смогу поступить иначе, – с трудом выговорила она, и брат Бонфилий печально кивнул:
– Я буду молиться за тебя. Прощай, сестра моя. Да поможет тебе Бог.
Дальше Фрази пошла одна, прижимая к груди Библию, в которой лежало то, что поможет ей исполнить завет отчима: «Justine et vengeance».
«Жюстина и месть!»
Типография на улице ЦиферблатаПариж, 1832 год
Новая корреспонденция Лукавого Взора начиналась с рассказа о французе Анри Валуа, герцоге Анжуйском, который в XVI веке был избран королем Польши. «Он вытерпел на престоле целых полтора года, отчаянно скучая в этой варварской стране, в своем замке в Вавеле, а потому, лишь только из Парижа пришло известие о смерти Карла IX, его старшего брата и короля Франции, польский король чуть ли не тайком удрал во Францию, где и стал королем французским Анри III. На память о Польше он устроил в Лувре такую же систему канализации, какая была в Вавеле (самую передовую по тем временам!), позволил смотрителям отхожих мест называть эти места „souvenir polonais“[162] – и благополучно забыл о Польше. Однако Польша не забыла о нем и мечтала презентовать обожаемой Франции еще какие-нибудь сувениры. Ну что ж… Мария, дочь бывшего короля Польского Станислава Лещинского, стала женой Людовика XV. Потом красавица Мария Валевская сделалась любовницей Наполеона. Обе эти дамы в разное время шутливо назывались „польским сувениром для Лулу“[163] и „польским сувениром для Набу“[164]. Затем название польского сувенира заслужили тысячи гусар и улан, которые примкнули к войскам Бонапарта. Но всего этого гордой польской шляхте было мало! Она мечтала оставить более весомую память у жителей прекрасной Франции. И вот зимой 1832 года польские эмигранты привезли в приютившую их страну воистину памятный сувенир – страшную холеру!
Париж начал вымирать.
Кто мог, бежал из города; других тем для разговоров, кроме холеры, не существовало. Люди ходили по улицам с камфорными мешочками на шее, уткнувшись носом во флакон с нюхательной солью: по мнению медиков, это хоть как-то предохраняло от заразы. Дома, также по совету медиков, окуривали можжевеловым дымом. В апреле смертельный взрыв утих, однако врачи не исключали, что болезнь может вернуться, потому что польские эмигранты расселились по всей Европе».
Тональность первой половины заметки была не более чем ироничной, порой ехидной, но достаточно миролюбивой, однако внезапно она резко изменилась:
«Однако поляки, видимо, сочли, что еще недостаточно щедро вознаградили приютившую их страну. Они всеми силами начали склонять Францию к войне с Россией, якобы подавившей свободу Польши. Галльский петух всегда был задирист, а поляки все настойчивей льют ему в корм свою старку, и опившегося ею петуха уже не унять.
Для поляков все средства хороши, чтобы восстановить французов, а потом и прочих европейцев против русских, чтобы довести до непримиримой вражды, и если ради этого нужно будет взорвать изнутри Францию, а потом и всю Европу, они это сделают.
За что Европа ненавидит Россию? Уж не за то ли, что даже в горящей Москве русские не захотели подчиняться бесчестью, которому подчинились все европейцы? Не потому ли, что русские своей кровью защитили свободу, мир и честь Европы?
В Париже ненависть накаляется! Тридцать девять депутатов парламента, в союзе со студентами, замышляют бунт против правительства. Министров упрекают в нарушении тех прав и свобод, которые были обещаны народу, в нежелании оказывать поддержку притесняемым народам. Польская верхушка из Отеля Лямбер разжигает именно последнюю тему, действуя в союзе с маркизом Лафайетом, этим заядлым смутьяном, который успел поучаствовать во всех возможных революциях во Франции и даже в американской войне за независимость[165]. Маркиза, который заскучал по новой смуте, избрали председателем „Польского комитета“, и он яростно ратует за вооруженное выступление Франции на стороне восставших поляков против императора Николая. Их поддерживает генерал Ламарк, известный участник Наполеоновских войн. Поляки готовы любой ценой вынудить французов вступить в войну с Россией. Но неужели Францию ничему не научила наполеоновская глупость?! Неужели нет средств образумить тех, кто мутит воду во Франции, преследуя свои мстительные цели? Неужели генерал Ламарк, чье имя выбито на Триумфальной арке, забыл итоги войны с Россией?
Что же касается поляков, то их можно сравнить с хулиганом, который бросил камень в красивый мозаичный витраж старинной церкви, разбил его – и радуется, потому что удовлетворил свое самолюбие. Возмущая Францию против России, они не заботятся о том, что разрушают прекрасную страну. Они хотят Третьей польской войны, забывая о том, что царь Николай мало похож на своего миролюбивого старшего брата, и тех, кого Александр пощадил, Николай может не пощадить! Неужели Лафайету и Ламарку не хватает честно заработанной популярности, неужели надо прикупить еще толику ее ценой крови своего народа?»
Араго задумчиво свернул исписанный листок. Он знал, какие речи произносят Лафайет, защитник так называемой «свободолюбивой» Америки, которая создала свои богатства на торговле черными рабами, и Ламарк, мечтающий о возрождении Империи под властью Римского короля, сына Наполеона. Это довольно часто обсуждалось в политической прессе, однако ни одна из популярных газет, как левых, так и правых, не решалась прямо обвинять столь уважаемых во Франции господ, как эти двое, к фактической готовности поддержать войну с Россией ради Польши. Если их обвинит «Бульвардье», надо будет ждать исков, предъявленных через суд, штрафов, возможно, даже закрытия газеты. Никто не отменял закон от 8 апреля 1831 года, который обеспечивал быструю процедуру рассмотрения в судах дел о преступлениях в печати…
Араго поднялся со ступенек и сделал несколько приседаний, разминая ноги. Искушение ткнуть палкой в осиное гнездо заговорщиков было велико, и он уже знал, что непременно испытает судьбу.
Да, время пришло, и ощущение неминуемости, безвозвратности, судьбоносной необходимости совершения каких-то поступков вдруг осенило его своим крылом.
Может быть, именно для этого трудился он все эти годы, которые Фрази, конечно, считает прожитыми напрасно? Ну и пусть считает. Ее мнение для него ничего не значит! И, кстати, прошли те времена, когда Араго отправлял в печать корреспонденции Лукавого Взора, не сделав в них ни единой правки. Сегодня он в эту публикацию непременно вмешается! Пусть даже двумя-тремя строками. Иначе получится так, что это Лукавый Взор разворошил осиное гнездо, а «Бульвардье» был всего лишь послушным орудием.
Быть послушным орудием Фрази Араго не хотел. Он будет непослушным орудием, пусть даже это – оксюморон!