рнется со льдом, попроси его нанять фиакр и отвезти тебя домой. Если надо, пусть позовет к тебе врача. Здесь, – он прикрыл ладонью стопку монет, – достаточно на первый раз. Вернувшись из Монморанси, я зайду к тебе и принесу еще денег. А теперь мне нужно как можно быстрее привести себя в порядок и отправиться в Монморанси.
И, стремительно чмокнув Агнес в щеку, Араго устремился в гардеробную.
– Ты правда придешь ко мне? – радостно прогнусавила вслед Агнес. – Значит, у нас еще не все кончено? Я так счастлива!
– Ну да, конечно! – буркнул Арго, запирая дверь на задвижку.
Он успел помыться приготовленной с вечера и довольно холодной водой, умело и ловко побрился дорогой бритвой (освоив это рукомесло в армии, где гусар считал за особую доблесть начисто выбрить щеки и подбородок лезвием остро отточенной сабли, Араго не слишком доверял барбьерам[176]) и как раз переодевался в костюм для верховой езды, когда из-за двери послышался наконец голос Гастона:
– Льда в аптеках нигде нету, как нарочно! Но матушка обещала нарочно для этого спуститься в погреб. Мамзель говорит, что я должен отвезти ее домой…
– Да, сделай это и возьми себе три франка за труды, – крикнул Араго.
– Премного благодарен! – завопил довольный Гастон.
– Жан-Пьер, желаю тебе удачи! – протрубила Агнес. – Жду тебя! Обещай, что ты приедешь ко мне!
– Разрази меня гром! – громогласно поклялся наш герой, не намеренный исполнять это обещание, во всяком случае в ближайшее время.
А может быть, и вообще никогда…
Хлопнула дверь, и тогда Араго с облегченным вздохом покинул гардеробную. Рассовал по карманам оставшиеся деньги, взял шкатулку с пистолетами, которые, конечно, предстояло переложить в ольстры[177], которые он должен взять в манеже, и, допив оставшийся нетронутым, но окончательно простывший кофе, быстро вышел из дому.
Через четверть часа Араго был в манеже на улице Монмартр. Однако там ему пришлось потерять больше часу. Хозяина, мсье Пеллье, не оказалось на месте, а замещающий его смотритель был новенький, Араго он не знал и нипочем не позволял ему вывести собственного коня из манежа, да еще мчаться на нем в Монморанси, да еще возвращаться затемно. На счастье, Пеллье наконец-то вернулся, жестоко отругал помощника, этим еще отняв у Араго какое-то время, но наконец Тоннер понес своего нетерпеливого всадника по направлению к заставе Пантен. Во-первых, оттуда было удобнее всего выехать на дорогу к Монморанси, а во-вторых, наш герой никогда не упускал случая проехать именно этой заставой, через которую когда-то входили в Париж поручик Державин и вся русская армия.
Последние слова Филиппа БовуараНанси, 1825–1828
Свадьбу Шарля-Фарансуа Рёгара и Эфрази-Анн-Агнес Бовуар сыграли почти через год после того, как камердинер Стах едва не застрелил своего друга и хозяина, а потом бросился бежать и сломал шею, поскользнувшись на той самой лестнице, где им была убита Жюстина Бовуар.
Конечно, злодея покарал Господь – в этом не было никаких сомнений. То, что рассказ Фрази об убийстве ее матери Стахом и Клодетт, не выдумка, подтвердила аббатиса женского картезианского монастыря, которая сама была свидетельницей признания сестры Мириам.
Впрочем, истинность или лживость этой трагической истории сейчас, спустя десять лет, да и сама гибель какого-то поляка мало кого интересовали. Все нансийцы были взволнованы только одним: выздоровеет или нет Шарль Рёгар и, если да, когда он сыграет свадьбу с Фрази.
А она почти не отходила от жениха: мадам Амели сама была от потрясения очень плоха, а хлопоты сиделок, приглашенных из госпиталя при картезианском монастыре, Шарль переносил с трудом. Фрази уговорила брата Бонфилия на какое-то время оставить своего постоянного подопечного, Филиппа Бовуара, и переселиться к Рёгарам. Однако Шарль, когда приходил в сознание (а он часто пребывал в беспамятстве от нестерпимых болей), взирал на брата Бонфилия с такой нескрываемой неприязнью, обращался с ним так грубо, что Фрази в конце концов попросила своего друга вернуться в монастырь.
– Я попрошу брата Порфирия помогать тебе, дорогая сестра моя, – сказал он, глядя на Фрази с нежностью и жалостью. – Твоему жениху в том состоянии, в котором он находится, очень трудно видеть, что ты так хорошо относишься к другому мужчине, пусть это даже отрешившийся от мира монах. Надеюсь, брат Порфирий не вызовет у него такой ненависти.
– Прости меня, брат Бонфилий, – вздохнула Фрази. – Я не думала, что Шарль окажется таким ревнивцем и обидит тебя.
Брат Бонфилий опасливо оглянулся и, лукаво прищурившись, сказал:
– Дорогая сестра, поклянись, что забудешь все, что я тебе сейчас скажу.
– Клянусь, – кивнула Фрази. – Deus testis est!
– Так знай: я ничуть не обижен, – прошептал он. – Мне это льстит.
Фрази растерянно хлопнула глазами, покраснела, а брат Бонфилий, ухмыльнувшись, пошел было к двери, но тотчас вернулся:
– Пойми, твой жених ревнует ко мне не как к мужчине, а как к твоему другу, к тому доверию, которое ты испытываешь ко мне. Именно это мне и льстит. Надеюсь, Шарль ничего не знает о… Библии, которую я тебе дал? И не подозревает, с чего это вдруг убийца твоей матери поскользнулся именно на тех ступеньках, на которых убил мадам Бовуар?
– Как ты догадался? – пролепетала Фрази.
– Я не сомневался в том, что ты откроешь эту священную книгу очень скоро, – спокойно сообщил брат Бонфилий. – Кстати, думаю, тебе небезопасно хранить ее здесь. В этом доме царит такая чистота, что рано или поздно какая-нибудь излишне ретивая горничная отыщет ее в даже самом укромном углу. Поэтому лучше верни священную книгу мне. Я приведу в порядок… э-э… ее содержимое, чтобы оно всегда было готово, если тебе… э-э… вновь понадобится, чтобы кто-нибудь поскользнулся.
– Ты очень мало похож на монаха, брат мой! – не удержалась от короткого смешка Фрази. – Впрочем, это я уже говорила.
– А я уже объяснил почему, – подмигнул ей брат Бонфилий.
Конечно, Фрази была рада, что он избавил ее от Библии. Горничные в этом доме и впрямь были вездесущими!
Брат Порфирий, присланный в дом Рёгаров из картезианского монастыря, оказался флегматичным молчаливым толстяком, который очень ловко помогал Фрази приподнимать и поворачивать Шарля при перевязках и умело совершал его туалет. Шарль относился к нему дружелюбно и, кажется, воспринял удаление брата Бонфилия как доказательство любви Фрази к жениху.
Об их браке Шарль говорил постоянно, причем чем лучше себя чувствовал, тем более обширные планы строил, мечтая о свадебном путешествии, о поездке в Париж, в Рим, в Вену…
День венчания был уже назначен, однако внезапно Шарлю стало хуже. Доктор, который его пользовал и который уверял, что рана неопасна и дело скоро пойдет на лад, вышел после осмотра больного с напряженным и озадаченным лицом. И вот что было странно: даже после того, как Шарль снова почувствовал себя вполне хорошо, обеспокоенное выражение не сошло с лица доктора.
Более того – Шарль перестал говорить о будущем и сделался замкнут и угрюм. Фрази спрашивала его, в чем дело, но он отмалчивался. Уводил разговор в сторону и мсье Рёгар, мадам Амели только рыдала, доктор ничего не хотел объяснить…
Наконец Фрази, которая не переставала навещать отчима и видеться в госпитале с братом Бонфилием, рассказала ему о происходящем. Монах пообещал встретиться с братом Порфирием, чтобы узнать от него, что скрывают от Фрази.
Через два или три дня он приехал в Нанси, пришел в дом Рёгаров и вызвал Фрази в сад для секретного разговора.
И вот что выяснилось. Пуля, выпущенная Стахом, повредила какой-то нерв в бедре Шарля. Этот нерв оказался очень важен: постоянно воспаляясь, он отрицательно влиял на способности Шарля к деторождению. Более того – со временем у Шарля могли отняться ноги.
– Рёгары боятся рассказать тебе об этом, – со вздохом проговорил брат Бонфилий. – Они так мечтали о внуках, а теперь вовлекать тебя в брак, который может оказаться бездетным, им не позволяет совесть.
– Значит, если Шарль на мне не женится, внуки у них появятся, что ли? – буркнула Фрази. – Глупости какие!
– Они не хотят, чтобы ты стала женой инвалида… им жаль тебя! Это испортит твою жизнь!
– Сколько благородства… – еле сдерживая слезы, протянула Фрази. – А то, что Шарль был ранен и, возможно, станет инвалидом, потому что спас мне жизнь, они забыли? Как они представляют себе мою дальнейшую судьбу, если я не верну этот долг? Да меня совесть загрызет, я дня спокойного знать не буду!
– Вот как? – испытующе взглянул на нее брат Бонфилий. – Значит, дело только в твоей совести? А я думал, ты любишь своего жениха.
Фрази взглянула на него растерянно:
– Конечно! Конечно, я очень люблю его! Очень!
– Я не большой знаток любви, – пробормотал брат Бонфилий. – Но мне почему-то кажется, что слово «очень» говорит как раз об обратном. Ты слишком молода, Фрази. Ты еще не знаешь любви и не понимаешь, на что обрекаешь себя.
– Ты меня учишь?! Сам же только что сказал, будто мало понимаешь в любви! – воскликнула Фрази.
– Помнишь, я рассказывал тебе историю Клодетт, с помощью которой Стах убил твою мать? – после некоторой паузы начал брат Бонфилий. – Я слышал ее исповедь… она говорила, что не могла отказать Стаху, потому что без памяти любила его.
– А я слышала, Клодетт мечтала, чтобы Стах женился на ней, поэтому готова была на все! – запальчиво возразила Фрази.
– Конечно, она этого хотела, – кивнул брат Бонфилий. – Но на той исповеди она призналась, что любила его страстно, что не владела собой, что, даже не носи она в то время его ребенка, она исполнила бы любую просьбу, потому что потерять Стаха было для нее хуже смерти. Она сказала, что взошла бы ради него даже на костер. Фрази, я понимаю, что тебе тяжело это слышать, но я видел ее лицо. Вспоминая об этом мужчине, она сияла от счастья. Прошли годы, но ее чувства не изменились, все эти годы они давали ей силы жить. Я осуждаю ее и Стаха, они преступники в моих глазах, но я теперь понимаю, что такое любовь. Она не имеет ничего общего со словами «очень люблю». Повторяю: я осуждаю Клодетт, то есть сестру Мириам! Я не могу понять и простить ее поступка, который стоил жизни твоей матери. Но если я когда-то жалел о чем-то, чего был лишен, расставшись с мирской жизнью, это о способности любить… и да простит меня Бог!