Острая, захватывающая радость овладела беглецами, когда перед ними блеснула широкая полоса пролива. Далеко-далеко в тумане едва виднелся лиловый берег.
Счастливые слезы катились по лицу Явдохи. Там была Большая земля, там был родной край! Зеленоватые волны кипели у ног. Вокруг была такая глушь и такая глубокая тишина: стреляй из пушки — никто не услышит.
Два дня беглецы сооружали плот. Позади осталась глухая тайга, лихорадка, голод, звери, каторга. Впереди светлым маревом маячила свобода.
— Яков, Яков, двенадцать лет! На целых двенадцать лет жестокие губители разлучили меня с моим ребенком! Яков, Яков бородатый!
На третий день плот был готов. Самодельным веслом Яков оттолкнулся от берега. Волна легко подхватила неуклюжее деревянное сооружение. Этот плот был сейчас для беглецов милее парусного корабля, милее двухтрубного парохода. Плот нес их к большой и радостной свободе. Проклятый остров отдалялся и отдалялся. Но в это сладостное мгновение оттуда, с берега, с каторжного Сахалина, прозвучал окрик:
— Стой! Стой!
Явдоха видела, как Яков побледнел. Быстро посмотрела назад. На берегу стояли несколько солдат с винтовками. Яков сцепил зубы и молча продолжал упрямо работать веслом. Тогда загрохотали выстрелы. Яков выпустил весло, взмахнул руками и тяжело плюхнулся в воду. Плот медленно-медленно закружился на месте. Все это произошло в одно мгновение. Явдоха метнулась к веслу. Плот пошел вперед. Явдоха гребла и стучала зубами. Слышала выстрелы, еще выстрелы и еще выстрелы. Каторжный остров не хотел выпустить из когтей свою жертву. Пули посвистывали близко-близко. Затем все стихло. Остров остался позади. Явдоха гребла. Надвигался вечер. Берег Большой земли был перед глазами. Берег и свобода
Начальник каторжного острова вскрыл пакет и наскоро просмотрел бумаги. Пожал плечами. Речь шла о какой-то Явдохе Гопте, которая отбывает каторгу на острове Сахалин за убийство. Теперь выяснилось, что означенная Гопта Явдоха не виновна, так как обнаружен подлинный убийца сторожа общинных амбаров. «Преступник — сын старшины Петро Кочубей, — читал начальник осгрова. — Принимая во внимание смягчающие вину обстоятельства... ссора... драка в пьяном состоянии. Сторож нанес обиду, назвав сына старшины «стяжателем» и «мироедом»... Приговорить к церковному покаянию...»
Три года блуждал пакет с бумагами по тюрьмам и каторгам. Он прошел через десятки тюремных канцелярий, прежде чем попал на Сахалин. И хотя дело было совершенно ясное — Явдоха Гопта отбывает наказание за преступление, которое совершил другой, тем не менее начальник острова, не задумываясь, наспех наложил резолюцию: «Выяснить» — и тут же забыл об этом деле. Секретарь канцелярии старательно подшил «дело» Явдохи Гопты к папке и тоже забыл о нем. Резолюцию «выяснить» начальник острова ставил почти на всех бумагах и ошибся лишь однажды, когда наложил эту резолюцию на приказе, в котором генерал-губернатор объявил начальнику благодарность за умелое руководство населением каторжного острова. Секретарь больше всего следил за тем, чтобы листы в папке были подшиты ровно и аккуратно — единственно, чего сурово требовал от него начальник.
Спустя год секретарь сдал в архив папку, в которой было подшито дело Явдохи Гопты, а еще через год голодные сахалинские крысы начисто съели папку.
Глава тридцать втораяВОЙНА! ВОЙНА!
Был жаркий летний день. В голубом небе ни облачка. Вялые, запыленные стояли вишневые сады. Даже кузнечики не верещали в траве. По опустевшим безлюдным улицам лишь изредка проезжала, скрипя, телега со снопами — начался своз хлеба с полей. С далеких озер до села доносились крики детворы. Жалобно скрипел журавль у колодца во дворе Носюры.
Лукия выбежала на двор к поросятам и вдруг увидела Лаврина, красного от жара, запыленного. Он молча прошел мимо девушки, озабоченный и чем-то встревоженный.
— Лаврин, что с тобой? — окликнула его Лукия.
Лаврин остановился, присел на порог и, сбросив картуз, вытер ладонью пот со лба.
— Лукия, — произнес он глухо, — война!
Девушка сперва не поняла. О какой войне говорит Лаврин, когда вокруг такая полуденная жара и тишина и синее небо похоже на глубокую голубую чашу.
— Война, — повторил Лаврин, — Только что повестка пришла из волости.
Лукия похолодела. Что-то недоброе было в голосе Лаврина, в его встревоженных глазах.
— Ничего, меня не возьмут. Мне льгота положена, я ведь один у матери...
Только теперь девушка поняла, что Лаврина могут призвать. Это было для нее страшнее всего. Вспомнился тихий вечер в поле, за околицей. Она сидела с Лаврином возле ветряка, и тогда было решено, что осенью они сыграют свадьбу.
Лаврин увидел, как побледнела Лукия. Он сделал усилие и улыбнулся:
— Глупенькая, не беспокойся. Говорю же, мне льгота положена.
Но девушка видела, что глаза Лаврина нисколько не улыбаются, что-то неведомое, ощетинившееся притаилось в них. И наконец она поняла — в серых глазах Лаврина был страх, обыкновенный страх за их общее счастье. Тогда Лукия бросилась к парню, обхватила его шею и забилась, как пойманная в сеть перепелка. Он обнял девушку, успокаивал, гладил по волосам и все говорил о льготе, которая непременно должна у него быть.
Но случилось совсем неожиданное: льготу получил не Лаврин, а курносый задиристый Максим, старший сын Кондрата Носюры. Лаврин только кулаки сжимал.
— Взятку дал, мироед, откупил своего сынка!
Через три дня толпа мобилизованных тронулась из Водного в волость. Женский плач стоял над селом. Печально голосила старушка Федора, провожая сына.
Лукия смотрела на Лаврина горячими сухими глазами. Невыносимая печаль жгла ей сердце.
Когда призывники проходили мимо поповского двора, из ворот вышел отец Сидор с крестом. Благословляя людей, он высоко поднял крест и громко произнес:
— Благословляю! За веру, царя и отечество! Снизошли, господи, победу над врагом!
Женщины крестились, подходили наспех целовать крест и снова пускались догонять своих родных — кто сына, кто мужа.
Толпа людей вышла за село. Лукия, спотыкаясь, шла рядом с Лаврином. У ветряка, за околицей, мужчины обнажили головы. Громче заголосили женщины. Наступила последняя минута прощания. Мужчины и юноши покидали село, оставляли матерей, жен. Кто знает, кому доведется вернуться домой.
Каждый долго всматривался в родное лицо, стараясь в эту последнюю минуту разлуки запечатлеть его навеки. Дети цеплялись за подолы матерей, размазывали ручонками слезы по лицу.
Лукия припала к груди Лаврина. Больше она не могла себя сдерживать и безумно зарыдала. Внезапно на колокольне зазвонили так, как звонят по покойнику. Тяжело упал первый звон, поплывший медным гулом. За ним второй, третий... Бом... бом... бом...
Люди удивленно спрашивали друг друга: кто же умер?
Но никто не слышал, чтобы в селе кто-либо умер.
— Лавринушка, плохая примета! — сказала упавшим голосом Лукия. — По покойнику звонят колокола...
Долго стояла осиротевшая толпа женщин и стариков за околицей. У каждого глаза были обращены к тем, кто уходил на войну. Уже далеко в степи чернели фигуры мобилизованных, а толпа за околицей все еще стояла, не расходилась. Тяжелые медные звуки срывались с колокольни и плыли над селом.
Из своего двора выскочил отец Сидор. Люди видели, как, подобрав полы рясы, он побежал к церкви.
Священник изо всех сил забарабанил по железным дверям церкви. Но они были закрыты изнутри. Звон не умолкал. Отец Сидор побежал вокруг церкви, задирая к колокольне голову и крича что было мочи. Тогда звон стих и в оконном проеме колокольни показалась голова пономаря Митрофана Кучмы. Он смотрел вниз, на священника, и тут отец Сидор вспомнил, что вчера вечером забыл забрать у Кучмы ключи от церкви.
— Что ты делаешь, Митрофан? — громко крикнул он.
— Звоню, батюшка, разве не слышите? — пьяным заплетающимся языком ответил с колокольни пономарь.
— Слезай сейчас же! — завизжал поп, — Слезай, говорю, сейчас же, никто не помер!..
— Зна... знаю, что не помер, — болтал пьяный Кучма, — это я по солдатикам звоню... Упокой, господи, их...
Он не договорил, его голова исчезла. Над Водным и его окрестностью вновь зазвучал печальный, медный гул колокола: бом... бом... бом...
Начали сбегаться люди. Вскоре пьяный пономарь сбился с ритма и воздух всколыхнула невообразимая какофония. Стая вспугнутых галок кружилась над колокольней. Вокруг церкви столпился народ. Между людьми сновал отец Сидор, не зная, что делать...
Кучма вскоре утомился, перестал звонить и тут же на колокольне заснул мертвецким сном.
Глава тридцать третьяТРИ ПИСЬМА
Поддерживая друг друга под руку, Лукия и старушка Федора возвратились домой. Три курицы с красным петухом сиротливо бродили перед домом. На завалинке грелась кошка. Голодный поросенок хрюкал в сарае. Старуха Федора и Лукия присели на порог. Прибежали курицы, заглядывая им в руки. Горбом выгибая спину, лениво подошла кошка. Тихо охала старушка Федора. Пусто было без Лаврина на маленьком подворье. Невыразимое чувство тоскливого одиночества охватило Лукию.
С этого дня порог стал ее излюбленным местом. С первого же дня Лукия стала жадно прислушиваться к слухам на селе, ловить каждую весточку про войну. Лаврин должен возвратиться домой. Его не возьмет вражеская пуля. Лаврин вернется, ибо знает, как ждет его Лукия.
В Водное пришли первые письма с войны. Люди в серых солдатских шинелях посылали из окопов поклоны всем родным и знакомым. Кое-кто лежал уже раненый в госпитале. Лукия ходила сама не своя. От Лаврина — ни слова. Тревожные мысли угнетали сознание — почему он молчит? Неужели нет его в живых?
Был конец октября. Последние утки потянулись в перелет. Озера сурово поблескивали, как очки холодным стеклом. Камыш шумел желтыми метелками. В селе было тоскливо и неприветливо. В один из таких осенних дней от Лаврина пришло письмо. Лукия вся затряслась. Взяв кончиками пальцев конверт, она не отважилась его вскрыть. Какое известие принесло ей это запоздалое письмо?