— Ты не сбился с дороги? Гляди у меня!
А проводник каждый раз отвечал:
— Ручаюсь, ваше благородие. Вот малость еще помучаемся и прибудем на место. Знаю я эту лачугу. Сам балуюсь дробовичком.
Уверенный голос проводника успокаивал офицера. Но вокруг становилось все глуше. Отряд, еле перебравшийся через овраг, попал в такую дикую глушь, что офицер придержал коня, озираясь вокруг. У него мелькнула мысль, что этот проводник, серый мужичок, по всей вероятности, ведет отряд прямо в зубы вооруженной банды дезертиров.
— Слушай, как тебя зовут? - спросил он вдруг проводника.
— Сергей Носюра, ваше благородие.
Офицер хотел сказать: «Слушай, Сергей Носюра, если ты соврал и думаешь изменить, то признавайся лучше сейчас. Все равно живым тебя не выпущу...» Но он устыдился своей подозрительности. Ведь это родной брат известного в Водном богача Кондрата Носюры. И офицер только спросил:
— А далеко еще?
— Недалече уже, ваше благородие. Не сомневайтесь. Аккуратно до места доведу.
Но лес с каждой минутой становился все гуще и гуще, синие снежные сугробы подымались, как непреодолимые бастионы. Луна ехидно посмеивалась сквозь оголенные ветви вековых дубов. А конный отряд казаков, барахтаясь в снегу, медленно продвигался все дальше и дальше, в глубь безмолвной зимней пущи.
Лаврин долго бродил но лесу, увязая в сугробах. Все вокруг точно вымерло. Начало смеркаться, мороз крепчал с каждой минутой. Мертвая тишина стояла вокруг. Все живое запряталось под снег, забралось в дупла. Только к вечеру Лаврин набрел на зайца и убил его.
На небо высыпали звезды, когда охотник вернулся в полузаметенную снегом лесную лачугу. Быстро развел в печке огонь, освежевал зайца, поставил его жариться. Лаврин не забывал подкладывать дрова, и вскоре в тесной лачуге стало жарко. Из какого-то закоулка вылезла кошка, ткнулась Лаврину в колени. Разнеженная теплом и запахом мяса, громко замурлыкала. Кошку принесла Лаврину Лукия.
— Чтобы было с кем беседовать долгими зимними вечерами! — сказала она смеясь.
Действительно, с кошкой было веселее. Лаврин поглаживал ее мягкую шерсть, привязывал к нитке заячий хвостик и возил его по полу, забавляясь хищными прыжками кошки.
В печи потрескивали дрова, кошка жмурилась на огонь, горбом выгибала спину. Лаврин поужинал, разделся и лег на деревянную скамью около печки. Ноги после блуждания по лесу ныли, но спать не хотелось. В единственное окошечко заглядывала луна, вокруг лачуги застыл безмолвный лес, зимняя ночь неслышно плыла над чащей и синими тенями окрашивала деревья и снега...
Вспомнились мать, Лукия. Стало до боли обидно, горячий, как кипяток, гнев закипел в груди. Разве это жизнь — сидеть, как волк, в пуще, скрываясь от людей, не смея заглянуть в свою хату, к семье? Взять бы винтовку и пойти крушить тех, кто превратил его в волка. Чего еще ждать?
Усталый Лаврин заснул, и ему приснилось, что чужие люди осторожно подкрадываются к лачуге, обкладывают ее, как логово зверя. Как будто где-то рядом, чуть ли не у порога, фыркнул конь, как будто кто-то рванул ветхую дверь и вместе с морозом в лачугу ворвались страшные, неведомые чудовища, которые навалились на Лаврина неодолимой толпой. Еще не проснувшись как следует, Лаврин рванулся и увидел, что лачуга полна казаков. В открытую дверь валил морозный пар, за окошком фыркали и звенели уздечками казачьи кони. Кто-то громко сказал:
— Волчья нора, сгори она в огне! В такой глуши только черти на кулачки бьются!
Кто-то другой, обогревая дыханием пальцы, ответил:
— Да-а... Заехали. Коней жалко...
Лаврину больно скрутили за спиной руки, туго перевязали ремнем. Лаврин молчал, сцепив зубы.
— Выводи его! — прозвучала команда.
Светало. Старая лачуга одиноко выглядывала из сугробов. Двери были сорваны с петель, вход чернел разинутой пастью. На прибитом копытами снегу — окурки, пучки сена, рассыпанный овес. На порог вышла из лачуги кошка и, ступив на снег, брезгливо потрясла в воздухе лапкой. Затем села на пороге и жалобно замяукала.
Глава тридцать восьмаяМЕТЕЛЬ
С утра поднялась поземка, вдоль улицы свистел ветер, низко над землей гоняя белые дымки снега. А под вечер закрутила настоящая вьюга, забила, заснежила. Сверху сыпало, а снизу поддувала буря, пригоршнями срывала снег, бешено крутя его в воздухе. Над Водным танцевала густая седая мгла, разразился неистовый снежный буран, нельзя было отличить землю от неба.
Весь залепленный снегом, словно снежный сугроб, в хату ввалился Давид Чобиток. Лукия и старушка Федора бросились сметать с него снег. Чобиток сел на скамью, тяжело переводя дыхание.
— Ну и буран!.. — насилу вымолвил он. — Кабы не такое дело, бабушка Федора, я носа бы не высунул на улицу...
Лукию как будто что-то кольнуло. Выпрямилась, онемела. Глаза с тревогой впились в гостя. Только что она говорила со старушкой Федорой о Лаврине — буря-то какая, ни зги не видать, а он в лесу, в лачуге на курьих ножках... Как зверь какой-то, затравленный, загнанный в нору...
— Такое дело, — продолжал Чобиток. — Лаврина забрали.
Стон вырвался у Лукии. Пошатнулась старушка мать.
— Сам видел, как казаки вели его в волость. Узнал меня и помахал рукой. Потом крикнул: «Земной поклон матери и Лукии!». Хотел еще что-то сказать, но подскочил офицер и плеткой ударил...
Опечаленный, понурил Чобиток голову и замолк. Глубокая тишина наступила в хате. Только всхлипывала Лукия и, как безумная, гудела в трубе буря. Жутко заголосила старушка Федора:
— И на кого же ты, сыночек мой дорогой, покинул меня, несчастную? Уж не видать мне тебя обвенчанным с Лукией, горюшко ты мое!..
Как каменное изваяние, стояла бледная Лукия, прижавшись к стене, чтобы не упасть. Незаметно смахнул слезу Давид Чобиток. Сказал тихо, робко:
— А может, отпустят его?
Чобиток прекрасно знал, что никто не отпустит дезертира. О том, что Лаврин вернулся и скрывается, узнал уже давно. Даже новые теплые портянки передал однажды Лаврину через бабушку Федору. Нет, суд жестоко карал людей, которые не желали защищать «веру, царя и отечество». Не помилуют Лаврина. Может, где-то уже веревку намыливает палач, чтобы лучше захлестнулась вокруг шеи...
Не умел врать Давид Чобиток, и как ни старался, а утешительных слов не находил. Так и ушел, не утешив ни бабушку Федору, ни Лукию. Это была бесконечно долгая, страшная ночь. Охала и переворачивалась с боку на бок старушка Федора. Вьюга кидала в окошко снежную пыль, ветер надрывался в дымоходе, гудел и лютовал. Вся хата содрогалась от ударов бури. Вдруг старуха Федора поднялась и спросила:
— Лукия! Ты слышишь, Лукия? Как они узнали? Кто выдал Лаврина, Лукия?
Лукия вся похолодела. Страшные слова услышала она. Кто выдал? Ужас сковал руки и ноги. Не могла шевельнуть языком. Она выдала... Она...
Перед глазами стоял отец Сидор и недавняя исповедь. Она рассказала ему о Лаврине. Она сама выдала!
Внутреннее непреодолимое напряжение с каждой секундой возрастало все больше и больше. Все тело было как натянутая струна. Вдруг Лукия почувствовала, как мелко-мелко задрожали кончики пальцев. Истерический клубок подкатил к горлу, и Лукия разрыдалась с такой силой, что все ее тело содрогалось, как в лихорадке.
Перепуганная насмерть, вскочила старуха Федора, дрожащими руками засветила коптилку и увидела, что лицо Лукии посинело, как у утопленника. Схватила кружку, плеснула воды на девушку. Рыдания перешли в неудержимый хохот. Судороги свели Лукию. Она извивалась, как змея, хохот сотрясал ее тело. Старушка Федора с ужасом накинула на голову девушки черный платок, упала на колени перед иконой...
Вдруг Лукия вскочила.
— Поп выдал! Поп выдал! — раздался ее дикий крик. Как безумная кидалась во все стороны, потом быстро оделась и метнулась к дверям.
— Куда ты? Лукия, ночь на дворе! Опомнись! — кинулась за ней старушка Федора.
Лукия рванула крючок на двери, выскочила в сени, а оттуда на двор. Буря сбивала ее с ног, метель залепляла глаза снегом, Девушка с растрепанными длинными волосами бежала улицей, увязала в снежных сугробах, падала, поднималась и снова бежала под бешеный посвист вьюги.
Неистово забарабанила она в дверь поповского дома. Отца Сидора разбудила испуганная служанка Хвеська. Он наскоро накинул на себя рясу и распорядился открыть дверь.
— Чего испугалась? Кто-то прибежал позвать причащать больного перед смертью, а ты...
Он не договорил и отшатнулся, увидев заснеженную Лукию.
— Свят, свят, свят! — осенил он ее торопливым широким крестом. Лукия стояла, схватившись рукой за сердце. Пурга забила ей дыхание.
— Лаврин... Лаврин...— наконец вырвалось у нее.
Отец Сидор понял.
— Что с ним? — спросил нарочно шепотом, махнув служанке рукой, чтобы вышла.
— Лав... Лаврина нашли!.. Казаки...
Отец Сидор внимательно посмотрел на девушку. Неужели она догадывается, в чем-то подозревает его, духовного отца?
— На все воля божья, — сказал безразличным тоном обыденные слова, к которым, видимо, привык, так же как к рассыпчатым коржикам, какие прекрасно умела печь матушка, как к борщу с жирным бараньим хвостиком.
Лукия сделала резкое движение, выпрямилась, качнула головой. Что-то необычное прочел отец Сидор в черных глазах девушки. Он неуверенно оглянулся на дверь, которая вела во внутренние комнаты, плотнее запахнул полы рясы.
— Вы его выдали! Вы! — вне себя закричала Лукия.
— Ты с ума сошла,—- рассердился поп. — Ночь на дворе, а ты нарушаешь покой своего духовного отца! Как ты посмела? Как у тебя язык повернулся сказать такое? Десница господня покарала грешника!..
Он обернулся и раздраженно крикнул:
— Хвеська, закрой за нею дверь! Иди спать, Лукия! Запомни: что бы ни делал господь бог, все к лучшему. Ни один волос не упадет с головы человека без воли божьей. Иди, бог с тобой!
Отец Сидор повернулся и вышел. Хвеська что-то спросила у Лукии, но та молча перешагнула порог. Тяжкое сомнение закралось в сердце девушки. Чувствовала, что поп врет. «А может... может, он и вправду ни в чем не виноват? Это же грех какой — подумать на батюшку, что он предал тайну исповеди...» Но та же самая мысль опять обожгла мозг: «Он, он предал... Он выдал... Поп...»