— Тащите! Тащите! — покрикивала она. — Дайте веревку или полотенце...
В углу все еще стояли десятка полтора удилищ деда Олифёра. Лукия схватилась за них рукой, удилища свалились на головы женщин, и это, казалось, еще больше распалило их. Старушка Федора, словно оцепенев, молча смотрела расширенными глазами на то, что творилось в доме. В воздухе промелькнуло полотенце.
— Вяжите ей руки! — завизжала Лепестина.
Лукия вдруг вырвалась из цепких пальцев, подпрыгнула к посудному шкафчику, схватила тяжелый чугунок и, высоко подняв его над головой, крикнула, задыхаясь:
— Убью!..
Лепестина первой оказалась у порога. За нею в беспорядке последовали другие женщины. Чего, в самом деле, ждать от безумной? Чтобы голову проломила?
Но отступление было отрезано. На пороге появился Лука Тихонович с ружьем за спиной. Из охотничьей сумки торчали длинные заячьи уши. Пес Исидор жался к ногам хозяина.
Женщины остановились в нерешительности. Лука Тихонович посмотрел на Лукию, —девушка тихо поставила чугунок на полочку. Внезапно обычно молчаливый Исидор завыл. Это напугало женщин. Не говоря ни слова, они быстро проскользнули одна за другой в дверь.
— Сороки! — крикнул им вслед Лука Тихонович, вытаскивая из сумки зайца. Затем подошел к Лукии, по-отцовски погладил ее по голове и тихо сказал:
— Завтра выезжаем. Будешь здорова... Гопта из болопта...
Глава сороковаяВОЕННО-ПОЛЕВОЙ СУД
Лаврин Строкатый сидел в камере один. Это была самая дальняя угловая камера на втором этаже тюрьмы. Одиночной она стала недавно. Почти целый месяц вместе с Лаврином сидели еще два солдата. Один из них — дезертир, второй — с двумя отрубленными пальцами на руке. Солдат умышленно изувечил себя, чтобы не попасть в окопы. Но вот уже несколько дней, как их забрали из камеры, и Лаврин остался один.
Целыми днями смотрел он через решетку на далекие заснеженные поля. Тюрьма стояла на окраине города, поэтому со второго этажа хорошо просматривались дорога в поле, очертания хутора на горизонте. Из уездного городка Лаврина перевели в губернский. Родное село теперь было далеко, но Лаврину все казалось, что эта дорога в поле ведет как раз в Водное.
Первое время тюремный надзиратель ругался, запрещал смотреть в окно, но затем махнул рукой. Да и сам узник не производил на него впечатления опасного преступника, который готовит побег.
Лаврин ждал суда. Он знал, что суд будет короткий и беспощадный. Дезертирам выносился только смертный приговор. Сегодня поутру щелкнул камерный глазок, и Лаврин увидел в нем глаза, нос и усы надзирателя.
— В окошко все посматриваешь? Уже недолго...
Надзиратель не договорил. Его усы шевельнулись, как бы в усмешке, он помолчал, а затем произнес:
— А над теми двумя, что с тобою сидели, приговор уже привели в исполнение... Обоим — карачун. Сегодня на заре отправились без пересадки в земельную волость... Одним махом от всех недугов излечились.
Лаврина невольно дрожь пробрала. Быстрыми шагами подошел к двери, надзиратель бросил ему прямо в лицо:
— Да, думаю, что твой черед наступил. Ничего, крепись...
Надзиратель сказал правду. Вечером следующего дня четыре жандарма с саблями наголо повели Лаврина длинными коридорами мимо многочисленных камер с глазками, пересекли двор тюрьмы и остановились у одноэтажного здания, прижавшегося одной стороной к тюремной стене. Из здания вышел жандармский ротмистр и приказал ввести преступника.
Не прошло и десяти минут, как Лаврин оказался в комнате, застланной во весь пол пушистым пестрым ковром. За длинным столом сидели пятеро военных в мундирах с блестящими погонами, все капитаны, кроме председателя суда — полковника. Перед ним были разложены бумаги, а рядом стояла золотая табакерка. На ней выгравированы какие-то слова. Какие именно, Лаврин не мог разобрать, но ему почему-то запало в голову, что табакерку эту полковнику, видимо, подарил сам царь.
«Вот и суд, — мелькнула мысль. — Значит, надзиратель не соврал. И это действительно конец...»
Лаврин обвел глазами своих судей. Опытный глаз окопного фронтовика сразу же определил, что все эти люди — тыловые крысы, которые не нюхали боевого пороха. Упитанные лица, белые руки неожиданно ярко напомнили отца Сидора. Как это было давно. Словно сто лет прошло с тех пор...
Лаврин осмотрелся по сторонам, увидел себя окруженным жандармами с саблями наголо. Они стояли, как истуканы, затаив дыхание, даже не моргая ресницами. Синий папиросный дым висел в воздухе. Видимо, офицеры сидели здесь давно, наверное, уже успели отправить сегодня на виселицу не одного дезертира. Лаврин, шевеля ноздрями, жадно втягивал в себя душистый табачный дым — с тех пор как попал в тюрьму, не курил.
Прямо над головами судей на стене висела большая картина в позолоченной раме — полуодетая женщина, весело смеясь, высоко подняла вверх бокал с вином. Комната, где происходил военно-полевой суд, видимо, являлась частью квартиры начальника тюрьмы.
— Подойди ближе, — скрипучим голосом приказал полковник, — Фамилия?
— Лаврин Строкатый.
— Мг-мг... Бывший рядовой девяносто второго Екатеринославского пехотного полка?
— Так точно.
— Ты обвиняешься в том, что самовольно оставил окопы в наиболее ответственное и опасное для доблестной Н-ской армии время, когда не хватало снарядов и надо было собственной грудью сдерживать наступление врагов...
— Сволочь! — тут же сквозь зубы процедил один из капитанов — бледный, длиннолицый. Он смотрел на Лаврина с нескрываемой ненавистью.
Полковник скосил глаза и сурово заметил:
— Капитан Марков! Не забывайте, что вы на заседании военно-полевого суда!
«А табакерку, должно быть, не кто иной, как сам царь ему подарил»,—почему-то снова пришло на ум Лаврину.
— Тебя поймали в Водненском лесу, — бросил взгляд полковник на подсудимого. — Так ли это было?
— Так точно.
— Выходит, ты признаешь себя виновным?
Лаврин посмотрел себе под ноги, уставившись на пестрый ковер. Разбитые сапоги с торчавшими из дыр пальцами показались на этом роскошном ковре такими убогими, такими жалкими, что лучше не смотреть. Лаврин поднял голову, взглянул полковнику в глаза и сказал:
— Нет, я не виновен.
Длиннолицый капитан Марков заморгал глазами, хотел вскочить, но полковник положил ему на плечо руку. Обращаясь к членам суда, спросил:
— Ни у кого не будет вопросов? Я полагаю, господа, что все ясно...
Лаврина вывели. Минут двадцать ждал он в узком коридоре, затем из комнаты выглянул тот же капитан Марков и крикнул:
— Введите!
Лаврин снова встал на пестром ковре перед судьями. Полковник громко начал читать протокол заседания:
«Военно-полевой суд в составе председателя — командира четвертого гренадерского Житомирского полка полковника Погорелова, членов суда — капитана четвертого гренадерского...»
Лаврин посмотрел на стену. С картины улыбалась красавица женщина с бокалом вина. Табачный дым, поднимаясь вверх, порою закрывал ее лицо синей тонкой кисеей.
«Подсудимого, бывшего рядового девяносто второго Екатеринославского пехотного полка Лаврина Строкатого, дезертирство которого считать вполне доказанным, лишив всех прав состояния приговорить к смертной казни через повешение...»
Теперь Лаврин твердо знал: золотую табакерку полковнику пожаловал за верную службу не кто иной, как сам Николай Второй...
Глава сорок первая НА БОГОМОЛЬЕ
Начало смеркаться, когда из-за горы медленно выползла тяжелая черная туча. Ослепительная молния надвое расколола небо. Порывисто задул ветер, молодые хлеба кинулись волнами врассыпную. Старуха Федора испугалась:
— Ой, батюшки мои, гроза надвигается!
А вокруг — ни хатенки, ни шалаша, ни лесочка. Еле-еле добежала с Лукией до одинокой вербы на дороге.
Молния вновь ослепила глаза, и ударил такой гром, что земля задрожала вокруг. Ветвистая верба жалобно зашумела листьями. Тучи обложили все небо. Стало темно. Промчался ветер, старая верба заскрипела, и вдруг наступила необычная тишина. В этой тишине тяжело зашуршали по листьям вербы первые капли дождя. Затем обрушился ливень. Старухе Федоре казалось, что с расколовшегося неба хлынуло неудержимое половодье. В сумраке было видно, как серые потоки воды, вздымая седую пену, бешено ринулись по полевой дороге. Молния поминутно освещала все поле, гром грохотал над землей с неслыханной силой.
Старуха Федора шептала молитвы, крепко прижавшись старческим телом к стволу вербы. Неожиданно она услышала какие-то странные звуки — боже мой, это смеялась Лукия... Старуха хорошо знала, что означает этот смех. Сейчас девушка затрясется в страшном припадке, забьется в судорогах... Снова вернулась окаянная болезнь, снова он схватил бедняжку...
Но, к радостному удивлению Федоры, Лукия смеялась совсем другим смехом — счастливым, веселым, какого давно уже не слыхать было от нее.
— Мама, у меня вода потекла за воротник! Ой, холодно как, я вся дрожу!
Она начала подпрыгивать, чтобы согреться. Она была в восторге от величественной картины вечерней грозы в поле. Девушка, казалось, готова была броситься в бурные дождевые потоки, помчаться на их пенистых волнах, как русалка. Она ловила руками струи дождя, ее смех заглушал шум ливня.
У старушки Федоры сердце забилось. Грех-то какой! Идти на богомолье и так смеяться! Так веселиться!
Она уже испуганно смотрела на Лукию.
— Молись! — шептали ее губы, — Молись, доченька! Лукавый тебя искушает! В святую лавру идешь, а тебя смех греховный разбирает. Ой, горе мне, это он смеется твоими устами!..
Вторую неделю путешествует Лукия со старухой Федорой. Они проходят незнакомые села, хутора, ночуют там, где их застает ночь. Длинные степные дороги видели их обеих — стройную Лукию и маленькую, сухонькую старушку, которая едва поспевает за девушкой, смешно и мелко перебирая босыми запыленными ногами. У каждой за плечами котомка, у старушки в руках посошок...