Лукия заглянула в одно такое окошечко. Ее встретил могильный мрак, но воображение нарисовало желтого, сухого старца с длинной, до пят, белой бородой. Затворник замуровал себя в пещере, под землей, навеки отказавшись от солнца, от чистого воздуха. Никому из богомольцев, которые со смиренным страхом проходили мимо этих окошек, даже в голову не приходило, что никаких затворников там нет...
Паломники наспех прикладывались к мощам, поторапливались, боясь отстать, заблудиться. Монах, который их вел, шел быстро, так как его ждала новая партия богомольцев.
Лукия облегченно вздохнула, когда навстречу засиял дневной свет и жуткие подземные пещеры остались позади.
Старуха Федора водила Лукию по всему монастырю, расспрашивая обо всем встречных монахов. Старушке почему-то очень хотелось посмотреть на келью, в которой живет игумен монастыря. Невысокого роста монашек показал рукой на белое двухэтажное здание:
— Вон там, бабушка, живет игумен.
— Я тебя о келье спрашиваю, отче.
Монах усмехнулся:
— У нашего игумена келья в двадцать хором...
— Господи Иисусе! — перекрестилась старуха. — Слышишь, Лукия?
Лукия слышала. Ей тут же вспомнился дом графа Скаржинского. Там тоже было двадцать комнат. Вспомнилась замечательная старинная мебель, коллекция тростей и вееров, роскошная посуда, разбитая голубая ваза... Из роя воспоминаний всплыло лицо старой графини... Захрюкало чудовище.... Что-то крикнул Петрович...
— Двадцать комнат! — шепотом повторила Лукия.
Монах улыбнулся. Веселые искорки запрыгали в его глазах.
— Эх, темнота! — покачал он головой. — Деревня! Ведь наш игумен с самим господом богом беседы ведет. Ведь к нему по ночам святые приходят в гости. Сообрази, деревня: святой Миколай-угодник придет, ведь ему отдельная комната надобна, великомученица Варвара — ей тоже отдельную комнату. Мученица София — и ей комнату. Святая Серафима тоже в обиде будет, если ей комнату не дать. Ну а святая Магдалина, как вы думаете? А пророк Илья? А святой Пантелеймон? Каждого попотчевать надо, каждому комнату. А что произойдет, когда сорок мучеников пожалуют? Теснота! Отец игумен тогда за голову хватается!..
Старуха Федора стояла, разинув рот. Затем она не выдержала и сочувственно заплакала:
— Боже мой! Святая Магдалина! Святая Варвара! Святой Николай-угодник!..
Лукия молчала. Она понимала, что монах явно над ними насмехается. Вдруг ей захотелось сказать что-то колкое этому колючему низенького роста человечку в монашьей рясе. Она притворно вздохнула:
— Ой, батюшки ты мои, так много святых гостей! Небось самому игумену приходится для них кабанов колоть да свинину поджаривать?
Монах сообразил, что потерпел поражение. Он погрозил Лукии пальцем:
— Эх, ушлая девчонка! Святые кабанов не едят, они больше медок да рыбку...
Старуху Федору угнетало то, что у Лукии продолжает дергаться рука. Ни один из святых не пожелал ее исцелить. Старуха не знала, что делать. Не было в монастыре такой кружки для пожертвований, куда она не опустила бы серебряную монету. Кружек этих было бесчисленное множество: «вклад для преподобных отцов печерских», «на украшение храмов обители», «на распространение православия»... И старушка Федора не миновала ни одной. Дома перед тем, как отправиться на богомолье, она продала свой кожух — теперь было что жертвовать. Но с каждым днем деньги таяли, как воск. Обиднее всего было то, что Лукия не выздоравливала. Может, она недостаточно искренне, недостаточно горячо молилась?
Эта мысль глубоко встревожила старуху Федору. Маленькая, сухонькая старушка с глазами, которые давно уже поблекли от слез, была озабочена лишь тем, чтобы как-то помочь Лукии. Наконец какой то монах посоветовал старухе обратиться с Лукией к прозорливому старцу отцу Памфилу.
Глава сорок третьяПРОЗОРЛИВЕЦ
Отец Памфил поднялся по крутой деревянной лестнице в большую келью. На минутку остановился — ему показалось, что он забыл запереть внизу дверь.
Келья была тайная. Заходить сюда разрешалось лишь отцу Памфилу да еще двум-трем монахам. Ночью в эту келью приносили гробы с мощами, которые нуждались в капитальном ремонте. Мощи здесь переодевали, подсушивали в специальной сушилке. Совсем истлевшие кости заменяли другими, из ваты и ткани делали руки, ноги, целые туловища. Были мощи, которые сохранились хорошо, —кости, обтянутые сухой коричневой кожей. Но и они часто попадали в сушилку, где уничтожалась плесень и червоточина.
Отец Памфил не очень-то доверял своим помощникам по работе. Сейчас в сушилке лежали мощи Тихона-молчальника. Не досмотришь сам — пересохнут, начнут ломаться, как сухари. Так и есть!
Монах начал выдвигать гроб из сушилки. От натуги его косые глаза налились кровью. Он хрипло чертыхался, ругал на чем свет стоит своего помощника монаха Никодима, который где-то задержался.
Кто-то изо всех сил начал внизу барабанить в дверь. Отец Памфил кинулся отворять. Это был Никодим. Потупив глаза, он молча начал подниматься по ступеням. Но отца Памфила не проведешь этим покорным смирением. Он понюхал воздух. От Никодима несло водкой. Старый монах не сдержался.
— Мерзкий пьяница! — крикнул он, — Святой Тихон-молчальник едва не подгорел, а ты, сатана богомерзкая, винным зельем утробу свою услаждаешь?
Никодим сразу же сбросил с себя личину святоши:
— А ты, лошак косоглазый, чего раскричался? Я ли виноват в том, что отец Теофан топит сушилку, как баню? На него кричи!
— Все вы лодыри окаянные!
— Лодыри?.. Всю ночь масло подливал в мироточивые главы, поспать некогда...
Отец Памфил смягчился.
— Ну, ну... Тебя только задень...
Но Никодим уже всхлипывал, вытирал глаза рукавом черной рясы.
— Несчастный я, горемычный... Каждый вином попрекает, каждый придирается... А работаешь, как вол. Продам душу дьяволу, назло всем вам продам...
Отец Памфил скривился. Знал эту привычку Никодима: чуть что плакать.
— Ну, ну, довольно...
Подошел к открытому решетчатому окну. Необозримый пейзаж раскинулся перед старым монахом. Искрометным лезвием сверкал далеко внизу Днепр, извиваясь между зелеными берегами. Пароходы, словно игрушечные, застыли на нем. Три моста, тоже, казалось, игрушечные, перекинулись через реку. Где-то далеко внизу утопали в буйной зелени красные крыши домишек. За Днепром желтели пески, рощи жмурились на солнце — синие и лиловые, а где-то еще дальше притаились какие-то неведомые села: хатки казались отсюда маленькими букашками...
Монах окидывал взором безграничный простор, словно ворон с большой высоты. Полуприкрыв маленькие косые глазки, он поглаживал легонько бороду с сединой, и воспоминания слетались к нему, точно стая ворон...
Он был сыном деревенского богатея-мироеда. Сейчас еще в памяти две высокие риги, три амбара, полных добра, дом, крытый железом, четыре лошади, волы, коровы... Все погибло в одну ночь. Пламя охватило с двух сторон, и в нем сгорели и дом, и риги вместе с лошадьми и волами.
Жадный мироед все собирался застраховать имущество, да так и не собрался. Выяснилось, что здесь был совершен поджог. Его совершил брат наймитки, которую отец Памфила довел издевательствами до самоубийства.
И затем события покатились одно за другим. Мироед, став бедняком, бросился в колодец. Его вытащили оттуда, проклиная за то, что даже мертвый причинил людям зло, загрязнив воду. Мать сошла с ума, братья и сестры расползлись по родственникам, а он, уже юноша, пошел с горя в монастырь, который был в трех верстах от села. Звали парня тогда не Памфилом, а Михайлой.
Монастырь стоял на горе, в лесу. Внизу, под горой, извивалась сверкающей тропинкой Сула, синели на горизонте рощи, мимо зеленых хуторов стлался длинный Ромодановский большак. В монастыре были мощи Афанасия-сидящего. На поклон к этим мощам ежедневно приходили толпы людей. Афанасий сидел в соборе в позолоченной гробнице. Он был в расшитой серебром одежде, лицо его было закрыто, а на голове сияла золотая митра. Днем и ночью около гробницы горели свечи. С трепетом прикладывались к мощам богомольцы, надеясь на прощение грехов, на исцеление своих болезней.
Со священным трепетом зажигал Михайло свечи возле мощей. Он никак не мог привыкнуть к своему новому положению, считая себя недостойным стоять у сияющей гробницы. Десятки лет сидит Афанасий, и достаточно одного прикосновения к его нетленному телу, чтобы исцелиться от жестоких болезней. Разве не об этом говорят десятки людей, разве не за этим приходят толпы паломников за сотни верст в монастырь?
Была еще одна тайная мысль: не возвратит ли ему святой Афанасий риги и амбары, волов и коров? Молиться надо, до седьмого пота молиться. Может, в самом деле поможет святой угодник божий...
Михайло любил бродить по лесу, который раскинулся вокруг монастыря. В лесу стоял огромный сухой дуб с ободранной корой. Ежедневно богомольцы толпами шли к этому дубу, потому что под ним, говорили, когда-то молился Афанасий. У кого зубы болели, те грызли кору дуба в надежде на то, что исцелятся. За десятки лет кору обгрызли, она оставалась лишь высоко, поближе к кроне, и дуб-великан засох.
Как-то глухой осенней ночью Михайлу разбудил пожилой чернобородый монах.
— Вставай, отрок, — сказал он, — Пойдем со мной.
— Куда? — испуганно пролепетал Михайло.
— Увидишь.
Они пошли на монастырское подворье. Завывала осенняя буря, в темноте стонали оголенными верхушками старые липы и каштаны.
Монах привел молодого послушника в часовенку. Здесь горела свечка, на столике лежало евангелие с металлической застежкой.
— Поклянись, отрок, — торжественно произнес старый монах, — что никогда ничего не расскажешь о том, что сейчас увидишь.
Михайло положил два пальца на евангелие, повторил за монахом слова присяги. Монах погасил свечку, снова вышел во двор. Михайло едва поспевал за ним. Они пришли к собору. Заскрипели тяжелые, окованные железом двери. Ослепительный свет ударил Михайле в глаза. Он остановился, растерянный, взволнованный. У гробницы Афанасия стояли три священника. Среди них был и сам игумен монастыря. Монах сказал Михайле: