— Смети веничком пыль, отрок.
Одежду за одеждой снимали попы со святого. Михайле стало душно. Он задыхался. Его словно била лихорадка. Он держал собственными руками одежды Афанасия-сидящего. Вдвоем с монахом он вытряхивал из тяжелых позолоченных риз пыль. Он думал, что сейчас ударит неслыханный гром, начнется страшный суд. Но попы спокойно продолжали переодевать мощи.
И вдруг Михайло услышал голос седого монаха:
— Глядите, червячок все же точит кости почившего!
— Да как еще точит! — отозвался другой поп. — Тут не токмо елеем, а и табачком надобно присыпать. Может, табачка червячок побоится?
Табак нашелся. Михайло видел, как попы, раскрыв сидящему Афанасию рот, всыпали туда две пачки обычной вонючей махорки. Щелкнула зубами нижняя челюсть святого, а ее, эту челюсть, — парень ясно это видел — придерживала застежка.
Все пошло кругом перед глазами Михайлы, задрожали, подкосились ноги, но он сделал усилие над собой и удержался на ногах. Словно где-то за стеной услышал голос седого попа:
— А не будет ли табачищем благоухать от святых мощей?
И так же глухо донесся ответ:
— А мы ладаном да смирной покадим, душистым елеем окропим...
На следующее утро Михайло не пошел в церковь. Свечи возле гробницы Афанасия зажигал другой послушник. Михайло лежал в келье. Ему представился голый коричневый череп с привязанной челюстью, страшный разинутый рот, полный махорки. Мысли носились в разгоряченной голове, словно стая черных грачей. Вот они какие — святые! Вот они какие — нетленные мощи!
В лихорадке пролежал два дня. Так началось неверие. Но из монастыря не ушел. И в дальнейшем зажигал свечи возле мощей, однако на Афанасия уже поглядывал без страха и трепета, на игумена и монастырскую братию смотрел со скрытыми хитрыми искорками в глазах. Пожилой монах, который привел Михаилу к присяге, порою напивался допьяна и тогда философствовал:
— Что такое мощи, отрок? Мощи — эго высушенный архиерей, вроде воблы...
Вскоре молодой послушник пришел к выводу, что самая святая вещь в монастыре — деньги. Перед ними склонялись все, начиная от игумена и кончая последним монахом. Михайло понял — не Афанасий, а деньги сделают его таким же богатым, каким был его покойный отец. Деньги стали целью жизни Михайлы. Он уже был монахом, когда пришлось сбежать из монастыря из-за какого-то жульничества. Судьба забросила отца Памфила в Сибирь. Вскоре он вернулся в родные места, попал в Киево-Печерскую лавру, завоевал доверие игумена и здесь добыл себе славу прозорливца.
Жизнь была сытая. Потихоньку отец Памфил складывал деньги. Видел себя во сне большим богачом...
Монах вспомнил, что ему нужно идти на «прием».. Вероятно, богомольцы уже ждут. Он наскоро отдал Никодиму распоряжение и пошел в свою келью, которая состояла из трех уютных комнат. Паломников, однако, отец Памфил принимал в полутемном чулане, где в углу стоял гроб и горела свечка.
В тот день первой к нему пришла старуха Федора с Лукией. Старушка начала что-то говорить, но монах ее прервал:
— Все знаю, все знаю, — махнул он рукой. — Когда ты еще думала сюда пойти, я уже знал о тебе...
Это был излюбленный метод воздействия отца Памфила на посетителей. Он всегда давал большой эффект. Старуха Федора словно онемела, а затем упала на колени, начала ловить руку старца, чтобы припасть к ней губами.
— Святитель... Отче... Прозорливец... — шептала старуха.
Отец Памфил отстранил ее и с удовольствием остановил свой взгляд на красавице девушке.
— Молись, Лукия, — обернулась Федора.
— Знаю, что зовут ее Лукией, — торжественно сказал монах, и тут увидел руку девушки, которая дергалась.
— Надо идти в святой монастырь, — сказал первое, что навернулось ему на язык, — за руку тебя дергает враг рода христианского...
— В монастырь, — прошептала старуха Федора, — Слышишь, Лукия?
Весь день после этого старуха только и говорила, что о монастыре:
— Правду сказал прозорливый старец. Пойдешь в монастырь, Лукия, отмолишь и свои и мои грехи...
Глава сорок четвертаяВЫСТРЕЛ
После обеда прошел дождь. Нагретая, растрескавшаяся от жары земля ожила. Лукия с наслаждением шлепала босыми ногами по теплым лужам. Выглянуло солнце, с земли подымался пар, словно золотыми нитями паутины соединялись в эту минуту земля и небо.
Старуха Федора и Лукия подходили к Водному. Обе были полны воспоминаний о путешествии. Казалось, в ушах еще гремит величественное пение хора в соборе лавры. Перед глазами мелькает неслыханная роскошь «божьего дома», одежда еще пахнет ладаном. Вспоминались студеные реки, густые леса, села и хутора, новые люди, новые места, ночевки в поле под луной и солнце, радостное искрометное солнце над необозримыми просторами!.. Почти два месяца прошло с того времени, как началось их путешествие. Как же давно это было! Давно!
По полевой дороге, которая вела к городу, быстро приближались несколько экипажей. Богомольцы сошли с дороги. Мимо них промелькнул фаэтон, за ним еще фаэтон, потом линейка и двое всадников. Лукия расширенными глазами смотрела им вслед. В первом фаэтоне она успела разглядеть совсем седую, старую с крючковатым носом пани. Лукия узнала ее.
Это была графиня Скаржинская. Узнала и всадников — Петровича да графского гайдука Сашку...
Девушка притихла, всю дорогу до Водного уже молчала. Она ощущала, как к ней возвращается былая грусть. Вот только что миновали ветряк за околицей, где прощалась с Лаврином; вот улица, по которой когда-то в пургу бежала она ночью к попу; вот поповский двор...
Лукию словно схватило что-то за горло, ей вдруг стало холодно. Она превозмогла себя и пошла дальше.
Вот и их покосившаяся изба. Какой пустотой веет от нее! Стреха покрылась зеленым мхом, в углу на двери сетка густой паутины, вместо изгороди торчат одни колья. Лето было дождливое, маленький двор зарос высоким бурьяном, крапивой, заросла даже тропинка в садочке, где Лукия так часто сидела под вишней с Лаврином. Совсем завалился набок маленький сарайчик, где когда-то хрюкал поросенок, в доме кто-то вышиб стекла, и окна зияли черными отверстиями. А перед самым порогом вырос ржаной стебель — колос был полный, усатый...
Куда ни посмотришь, все вызывало полузабытые воспоминания. В этом домишке прошли ее лучшие молодые годы, под этой стрехой жили когда-то свои радости, тревоги, было свое счастье, свое горе...
То, что Лукия вернулась из лавры по-прежнему больной, отец Сидор не преминул использовать в своих целях. Он старательно разъяснял людям, что божья матерь не исцелила строптивую девчонку, которая не пожелала петь в церковном хоре. Поп даже выступил с проповедью в церкви, где на примере Лукии доказывал народу, как господь карает за гордость, за зависть к имуществу своего ближнего. Отец Сидор нарочно придумал, что Лукия, мол, вела разговоры о разделе земли всем поровну.
Надвигалось «смутное время», как говорил священник. Народ свергнул «помазанника божьего». Нарастала тревога. В далеком Петрограде большевики воевали с Временным правительством. Голытьба волновалась. Начались поджоги помещичьих усадеб.
Скаржинская сбежала. Прошло несколько дней, и над ее имением взвился столб дыма и огня. Толпа селян видела, как на крыше двухэтажного флигеля появилось какое-то черное чудовище, похожее на человека и на зверя. Чудовище дико вскрикнуло и исчезло в огне.
Голытьба похвалялась, что «рассчитается» с Носюрой. Фронтовики, возвращавшиеся домой, рассказывали, как они в окопах пускали пули в ненавистное начальство. Часто такие беседы заканчивались выразительными жестами в сторону просторного носюровского двора:
— До каких же пор эту шкуру терпеть будем?
Нависли тучи и над отцом Сидором. Тревога нарастала. Отец Сидор хватался за Лукию, как утопающий за соломинку. Может, хотя бы эта богом наказанная девушка поможет укрепить влияние священника. Смотрите на нее, православные! Вот оно перед вами, грозное божеское предостережение!
Стараясь унизить и заклеймить Лукию, поп руководствовался еще одним тайным соображением. Отец Сидор опасался, как бы Лукия не донесла об исповеди, на которой он у нее выведал про Лаврина. Знал священник, что теперь не милуют разоблаченных прислужников царской тайной полиции. Но опасность пришла совсем с другой стороны. Как раз на «вторую пречистую, когда комара взяла нечистая», как говорила старуха Федора, в Водное приехал Лука Тихонович. С ним, как и всегда, была двустволка в чехле и лягавый пес Исидор.
Надо сказать, что в припадке тоски Лукия рассказала старухе Федоре то, что таила в своем сердце. Старуха Федора изменилась в лице, ужаснулась.
— Замолчи! Не верю! Дьявол тебя искушает! Чтобы батюшка предал Лаврина? Перекрестись, грешница! Тайна исповеди нерушима! Не верю!
Старушка действительно не верила, но глубокие морщины все же собрались у нее на лбу, и тяжелая дума залегла в запавших старческих глазах. Слова Лукии она передала Луке Тихоновичу. Тот даже побледнел, немедленно нашел Лукию, долго о чем-то с ней разговаривал. Старуха Федора догадывалась — про исповедь, вероятно, про Лаврина... Но не мог этого сделать батюшка, не мог...
Однако у Луки Тихоновича было на сей счет другое мнение. Недаром по селу распространился слух о преступлении отца Сидора. Носюра своими ушами слышал, как Лука Тихонович рассказывал Чобитку и другим крестьянам из бедняков, как поп выдал Лаврина Строкатого. Богач встревожился. Ведь его родной брат проводил казаков в лес к охотничьей лачуге. Кондрат Носюра немедленно отправился к отцу Сидору. Он увидел его на голубятне с длинным шестом. Отец Сидор гонял своих прекрасных турманов.
— Бог в помощь! — едва улыбнувшись в бороду, поздоровался Носюра. — Слезайте, отец Сидор. С одной вашей голубкой случилась неприятность.
Поп, должно быть, сразу же смекнул, о какой голубке идет речь, Носюре видно было, как быстро он захлопал глазами, как с видом глубоко оскорбленного человека положил жердину, слез но лестнице с голубятни.