Вслед за отцом Олександром явились еще четверо попов, среди них один совсем седой, согнутый дугой старикашка, весь запас слов которого состоял из многочисленных «да-да-да», «ну-ну», «кхе-кхе-кхе»... Приехали два бывших купца, бывший генерал — старичок, бывшая хозяйка номеров «Бристоль» в уездном городе и еще с десяток неизвестных с военной выправкой, но в гражданских пиджаках. Эти неизвестные, безусловно, были хорошо знакомы матушке игуменье, ибо она их все время подчеркнуто выделяла, в том числе косоглазого, коротко подстриженного седого гостя, о котором Лукия подумала, что где-то его уже видела, но никак не могла вспомнить, где именно.
Лукия прислуживала гостям. Сегодня утром она отбыла церковную эпитимию, которую наложил на нее отец Олександр за пение светской песни. Сто земных поклонов отбила Лукия перед царскими вратами в церкви. Сзади стояла монахиня матушка Таисия и считала поклоны. Она ненавидела Лукию. Везет же этой послушнице! Живет в игуменских палатах, самой игуменье прислуживает, вкусно питается. А вот она, матушка Таисия, хоть монахиня, а доступа к игуменье не имеет. Услышав, что Лукия отбывает сегодня эпитимию, матушка Таисия поспешила в церковь. Рада была тому, что насчитала Лукии лишних двадцать поклонов.
Когда Лукия ударила в последний раз лбом об пол и поднялась на ноги, матушка Таисия оскалила в усмешке гнилые черные зубы и промолвила:
— Маловато для тебя сто поклонов. Выдержала бы и трижды по сто.
Вместе с Лукией гостям прислуживали две послушницы. Лукия все поглядывала на косоглазого в синем пиджаке и в галифе. И чем больше смотрела Лукия, тем больше убеждалась, что где-то встречалась с ним. Косоглазый часто наклонялся к матушке игуменье, нашептывая ей что-то на ухо. Отец Олександр бросал на него тогда ревнивые, злобные взгляды.
Старичок, бывший генерал, с красным в синих прожилках лицом, громко хлебал борщ. Наконец он не выдержал и обратился к игуменье:
— Никогда не едал такого вкусного постного борща. У вас, матушка игуменья, кухарка — золотые руки.
Гости ничего не обходили — ни борща, ни рыбы, ни пирожков. Непрерывно работали челюстями. На столе появилось красное вино.
— Святое, церковное, — прогудела игуменья, подымая серебряный бокальчик. — Пусть простит нас господь.
— За преодоление супостата! — тут же кукарекнул старичок, бывший генерал, наливая себе. Все подхватили его слова, все понимали, какого супостата имеет в виду старикашка.
— Се перст божий! — сказал косоглазый гость, — У них голод, а здесь, у нас... — он обвел пальцем уставленный снедью стол.
Гости осоловелыми глазами смотрели на еду. Бывшие купцы громко икали, отрыгивали. Неожиданно вошла матушка Никандра и подала игуменье какую-то записку. Та, прочитав, быстро передала ее косоглазому. На лице игуменьи отразился испуг. Гости зашептались. Косоглазый поднялся из-за стола:
— Братия... то есть господа! Надо ждать, что сегодня в этот святой монастырь явятся с обыском. Они изымают из церквей ценности на голодающих...
— Мы сами голодающие! — кукарекнул старичок, бывший генерал.
— Голодающие! — поддержали его сидевшие за столом купцы.
Лукия выскочила во двор. Надо было принести из погреба соленых огурцов. Неожиданно она услышала детский голос:
— Монашка, здравствуйте! Можно вам сказать одно слово, монашка?
Перед нею стоял Иоська. Лукия его сразу же узнала, хотя мальчик еще больше похудел, побледнел, он даже вроде покачивался на ногах.
— Монашка, я вас тогда ждал возле лодки...
Лукия объяснила, почему она не пришла. Глаза мальчика просияли:
— Да, я так и подумал, что пришли бы. Вы не такая... Вы...
— Какая же я, Иоська?
— Вы не похожи на них! — он махнул рукой в сторону монастырских зданий. — Да, я вам говорю: вы не такая монашка, как они. Они мне сказали: «Ты не лови рыбы около нашего монастыря». Как будто им мало рыбы в реке. — У него в глазах задрожали слезы. — А тетя Сарра умерла... И маленький Арон умер... Да, они уже умерли, монашка... — Затем он вытер рукавом слезы... — А мама еще жива. И Мотя живой, и сестра Ида...
Лукия заскочила на кухню, схватила несколько пирожков с буханкой хлеба и устремилась уже обратно, как вдруг неожиданно ей заступила дорогу матушка Никандра, которая только что вышла из соседней комнаты.
— Ты это х-х-х... куда?
Послушница была поймана с поличным. Она смущенно вертела в руках буханку, наконец призналась: во дворе ждет голодный мальчик.
Матушка Никандра всплеснула руками:
— Х-х-х... мальчик! Он ждет пирожков и хлеба! Пускай весь свет знает, что в монастыре имеется хлеб! Никому — ни крошки! Где он, тот мальчик? Где он?
Она открыла дверь на улицу. У порога стоял Иоська. Матушка Никандра ужаснулась:
— Еврей! Ты не нашла православного?
Но тут произошло неожиданное. Лукия быстро подошла к мальчику, ткнула ему к руки буханку и пирожки. Мальчик, счастливый, мгновенно сорвался с места и исчез. Лукия повернулась и посмотрела на матушку Никандру в упор гневными, полными ненависти глазами.
Глава пятидесятаяОБНОВЛЕННАЯ
Ранним утром Лукию разбудил неистовый колокольный трезвон. Казалось, весь монастырь сорвался с места и летит в бездну в тяжелом медном гуле. В окна с улицы лился глухой шум, раздавались необычные возгласы.
Лукия вышла на монастырский двор и ахнула. Перед церковью стояла большая икона божьей матери, вся в цветах, в зелени. Эта знакомая икона, когда-то темная и хмурая, сейчас сияла ослепительной позолотой. Отец Олександр в зеленой, пасхальной ризе непрестанно кадил богородицу ладаном. Кадильница звенела цепочками. Пел хор, ему подпевала толпа народа, которая успела собраться на монастырское подворье.
Эта толпа была намного страшнее тех юродивых и больных, которых видела когда-то Лукия в Киевской лавре. Это была толпа живых мощей, обтянутых кожей скелетов. Из окрестных сел и города, который лежал в трех верстах от монастыря, приползли, приковыляли, пришли десятки голодающих. У Лукии дух захватило — она видела отвислые челюсти, восковую кожу, опухшие ноги величиной с колоду, жуткие запавшие глаза. Голодающие ползли, ползли на животах, на коленях, шли, опираясь на палки, на тех, кто еще в силах был самостоятельно передвигаться. С каждой минутой их прибывало все больше и больше. Лукия слышала хриплые возгласы, похожие на стон:
— Обновилась!
— Пресвятая!
— Радуйся, дева, радуйся!
Известие о чуде перекатывалось с одного конца двора в другой, выплескивалось за высокий кирпичный забор монастыря, катилось по околицам. Голодающие шли и шли, заполняя огромный двор монастыря. Кто-то уже умирал прямо у иконы и в предсмертной агонии царапал когтями землю. Его оттащили в сторону, какая-то женщина накинула на умирающего платок.
Неожиданно из толпы вырвался тонкий и пронзительный женский голос.
— Хле-ба-а!..
На миг толпа замерла. Испуганно умолк отец Олександр, не докончив молитву. В наступившей гнетущей тишине неистово звенели маленькие колокола и тяжело гудел медью огромный двухсотпудовый колокол. И мигом вся толпа подхватила этот жадный вопль:
— Хле ба-а!..
— Хле-ба-а!..-неслось из разинутых ртов.
Лукия видела, как побледнел отец Олександр.
Затем он обернулся к толпе, высоко поднял вверх руку и, как бы благословляя, крикнул:
— Молитесь! Молитесь обновленной! Она даст хлеба! На колени!
Люди глухо падали на колени. Олександр незаметно вытер холодный пот со лба и уже с видом победителя потряс своей львиной гривой.
Ошеломленная зрелищем этой жуткой толпы, Лукия невольно попятилась назад и наскочила на матушку игуменью, которая тоже вышла на двор. В глазах у матушки стояла тревога. Из толпы выскочил косоглазый в галифе, и Лукия ясно услышала, как игуменья сказала ему:
— Что мы натворили? Мы впустили к себе голодного зверя!
Косоглазый ответил:
— Не бойтесь. Он смирный. Видите, как старательно он лижет языком...
Косоглазый показал на икону, к которой один за другим прикладывались люди, слившиеся в один бесконечный поток.
— А что, если?..
Игуменья не досказала. Лукия заметила, как ее взгляд беспокойно метнулся на приземистую монастырскую кладовую, на погреба.
Но косоглазый вновь успокаивал:
— Все будет охранять... обновленная!
Федосия металась в горячке. Она лежала в полутемной, грязной келье. Когда вошла Лукия, больная посмотрела на нее помутненным взором, но это было лишь мгновение — Федосия никого не узнавала.
Лукия кинулась просить игуменью сейчас же послать за врачом. Хорошо бы было, если бы из города привезли того старичка в очках, который всегда врачует игуменью. Правда, в прошлый раз он даже рассердился за то, что его напрасно потревожили: игуменья позвала врача по поводу маленького чирья на спине. Но ведь сейчас послушница серьезно больна.
Лукия, волнуясь, рассказала, как страдает Федосия. Не сдержалась и сказала:
— Матушка Никандра во всем виновата! Больную в подвал заточила!
Но тут же замолчала. Глаза игуменьи сверкнули злыми огоньками.
— Откуда ты взялась такая... утешительница? Доктора? Один у нас доктор — господь милосердный. К обновленной святой иконе пускай обращает свои молитвы, а не за доктором посылать! Помолчи, я еще не все сказала. Ты почему раздаешь хлеб монастырский? Я все знаю. Ты осмелилась отдать буханку... Что? Голодный? Когда все раздадим, мы тоже голодные будем... Молчи! Уходи прочь с миром! Не хочу я тебя видеть сейчас!..
Федосия умерла. Ее гроб стоял в церкви. Горели свечи. Кое-где на стенах темнели пустые квадраты — накануне монахини вынесли из церкви и запрятали наиболее драгоценные иконы, золото и серебро.
Обновленный образ богородицы оставался на монастырском дворе. Сейчас перед ним кадили ладаном семеро попов. Поговаривали, что с образом из монастыря пойдет крестный ход в прилегающие села и деревни. В толпе Лукия заметила несколько человек, которые вовсе не были похожи на голодающих. Они слонялись между богомольцами, собирали вокруг себя слушателей, разъясняли, почему бог на