Косоглазый вздрогнул и быстро оглянулся вокруг.
— Не все подлежит оглашению, — сурово бросил он офицеру, — Почему вы не там? — махнул рукой в сторону города.
— В резерве, — офицер достал папиросу. — Жду приказа.
Лукия прислонилась к стволу дерева, чтобы не упасть. В голове шумело. Широко раскрытыми глазами глядела она на косоглазого. Он! Тот же голос... Те же косые глаза... «Знаю, что звать Лукией... Надо идти в святой монастырь...» Он! Отец Памфил! Прозорливый монах Киевской лавры...
Лукия почувствовала, как голова у нее пошла кругом, как цепенеют ноги. Она не ошиблась — косоглазый — это действительно монах Памфил. Он сбрил бороду, снял черную рясу и отбыл из лавры, выполняя секретное поручение руководителей «штаба господа бога».
В городе кучка красноармейцев боролась с восставшими белогвардейцами. В монастыре на двери кельи игуменьи белел лоскут полотна с вышитыми черными буквами (заблаговременно вышили монашки):
«Штаб первого повстанческого полка св. девы Марии»
После обеда стрельба утихла и стало известно, что город захватили белые.
Глава пятьдесят третьяВОЕННЫЙ КОМИССАР
Неизвестный в грязной зеленой гимнастерке, в кожаных брюках галифе выполз из кустов и припал пересохшими губами к воде. Река сверкала солнечными бликами. Зеленая лягушка, притаившись в ряске у самого берега, уставилась выпученными глазами на человека, который жадными глотками пил воду. Неизвестный напился и, почувствовав, как быстро возвращаются к нему силы, мгновенно оглянулся. Берег был безлюден. Недалеко покачивалась на воде лодка. «Монастырская, — подумал неизвестный, — Может, попробовать? Нет, на лодке далеко не уйдешь. Да и заметят с монастырской горы. Что же делать?»
Женский голос заставил неизвестного насторожиться. Кто-то спускался по тропинке к реке.
«Вероятно, какая-то монашка»,
Напуганная резким движением человека, зеленая лягушка бесшумно нырнула в глубину. Неизвестный пополз в кусты. Его левая нога была слегка ранена, он мог, прихрамывая, передвигаться, но благоразумие подсказывало, что ежеминутно можно наскочить на свирепого врага, который уже отведал крови. Поэтому лучше всего уйти в кусты по-пластунски, прижимаясь всем телом к земле.
Женщина напевала. Неизвестный поднял голову. Какая грусть в голосе. И что за песня? Монашка не может так петь.
Неожиданно он весь затрепетал. Этот голос и эта песня были ему поразительно знакомы. Неизвестный задыхался от волнения. Он жадно ловил каждый звук. Женщина пела:
Терен, терен бiля хати,
В нього цвiт бIленький.
А хто любить очi карi,
А я — голубенькi...
Неизвестный не выдержал. Зашелестели листья, он высунул из-за кустов голову...
Вокруг колокольни летали острокрылые утки, и их крики резко звучали в застывшем, горячем воздухе. Около дома игуменьи стояло с десяток оседланных лошадей, привязанных к каштанам. Низкорослый конь с белыми глазами злобно прижимал уши к голове, бил задними ногами. Тонко пели слепни. Испуганно промелькнули через широкий двор две послушницы, вслед монашкам покатились офицерская ругань, пьяный смех.
Лукия незаметно вышла за ограду, направилась по знакомой тропинке вниз, к реке. Девушку измучили последние события. Она не могла найти себе места. Не знала, куда деваться. Тяжкие думы одолевали ее. Кто посоветует? Кто скажет слово правды?
История с «чудом» была как удар дубины по голове. Лукия ощущала, как оборвалась та тонкая нить, которая еще связывала ее с церковью, богом, со святой девой. Нет сомнений, никакого обновления не было, все это проделки игуменьи и «прозорливого старца» Памфила. На какую-то минуту перед Лукией промелькнула вся ее жизнь. Приют, лавра, монастырь... Лукия металась, словно заточенная в клетку птичка. Голова пылала. Все пошло кругом перед глазами. «Прозорливый старец!» Это тоже был обман!
Лукия заскрежетала зубами, она задыхалась от обиды и злости. «Бежать отсюда! Немедленно бежать!» Какое-то трепетное, еще не изведанное чувство пробуждалось в девушке. Она начала искать деревенскую одежду, в которой прибыла в монастырь. Одежды не было. Может, игуменья распорядилась выбросить ее? Лукия нашла сумку, положила туда хлеба и тут же вздохнула легко, свободно, полной грудью. Словно всю жизнь ждала она этой минуты. Скорее бежать! Куда? Все равно куда, лишь бы не оставаться здесь, не видеть игуменью, монахинь, не слышать церковного звона!
Быстро бежала тропинкой вниз, как будто кто-то гнался за ней по пятам. Знала, что никогда уже не вернется сюда. Волнующее, сладкое и томительное чувство с новой силой захлестнуло грудь. Это было чувство человека, который оставляет позади себя что-то ужасное, что-то страшное.
Вдруг ей захотелось петь, но она сдерживала себя. И только на берегу реки, когда повеял свежий ветерок и запахло тиной, первые звуки песни слетели с уст. Все той же, старой, излюбленной:
Терен, терен бiля хати...
Забыла обо всем на свете.
Вдруг у нее дух захватило. Зашелестели кусты, и она увидела человека в зеленой гимнастерке.
— Лаврин! — вне себя крикнула Лукия, чувствуя, как из-под ног уходит земля, все вокруг бешено завертелось перед глазами.
...В тот день, на заре, когда должны были казнить Лаврина Строкатого, бывшего рядового девяносто второго Екатеринославского пехотного полка, в городе поднялась стрельба. Улицы заполнила толпа рабочих. Городовые отстреливались с крыш и чердаков. С громким лязгом на каменную мостовую упал железный двуглавый орел, сбитый со здания жандармского управления, где он красовался не один десяток лет. Пули зацокали в железные ворота губернской тюрьмы. Грозные крики толпы долетели до надзирателей, и они с перепугу сами открыли камеры. Начальник тюрьмы хотел сбежать, но его пристрелили солдаты тюремной охраны.
Вместе с другими узниками на свободу вышел бывший рядовой Екатеринославского полка Лаврин Строкатый. Еще в тюрьме сдружился он с двумя большевиками. Разворачивались бурные события. Лаврин написал в Водное, что он живой, здоровый, но не скоро вернется домой. Письмо не дошло, а позднее Лаврин вовсе не мог приехать, потому что началась гражданская война и он, тогда уже член Коммунистической партии, пошел защищать революцию на многочисленных фронтах.
Белогвардейцы были разбиты. Лаврин Строкатый, уездный военный комиссар, часто вспоминал родное село Водное, мать, Лукию. Больше трех лет не имел он от них никаких вестей. Уже подумывал о том, чтобы передать дела на два-три дня заместителю и съездить в Водное. Но в городе вспыхнуло белогвардейское восстание. Лаврину удалось вырваться из лап белогвардейцев. Он скрылся в монастырской роще, с тем чтобы под покровом ночи убежать дальше. Но, встретив Лукию, комиссар изменил свой план.
Его поразила и встревожила одежда Лукии. Она монашка? Но так продолжалось короткое мгновение. Расспрашивать не было времени. Да и сама Лукия догадалась, что Лаврину угрожает смертельная опасность. Девушка оглянулась. Морщинки набежали на белый лоб. Губы задрожали. Руки Лукии крепко обвились вокруг шеи Лаврина. Он зашептал:
— Лукия... родная... Я видел: на монастырском дворе стоят оседланные офицерские кони...
Она кивнула головой.
— Одного бы коня сейчас... Здесь мне нельзя оставаться... Она внимательно выслушала. Потом еще раз кивнула, прошептала:
— Жди здесь...
Зашелестели листья, и шаги ее, легкие, как у дикой козы, стихли на тропинке. Лаврин успел предупредить:
— Будь осторожна!
Прижавшись к ограде, Лукия осмотрела из-за сиреневого куста весь широкий двор. Из штаба выбежал офицер, сел на низкорослую лошадку с белесыми глазами, ускакал. Пробежала монашка. Четки вокруг ее шеи бренчали, как монисто во время свадебной пляски. Привязанные лошади грызли кору деревьев. Лукия наметила сухоногого коня золотистой масти, показавшегося ей наиболее резвым.
Несколько минут во дворе никого не было. Лукия успела отвязать коня и исчезнуть с ним за колокольней. Когда уже входила в рощу, девушке показалось, что за стволами каштанов промелькнула черная одежда. Лукия энергично дернула за повод. Конь вытянул голову вперед, его копыта застучали по утоптанной тропинке. Тихо звенели стремена. Вокруг коня носились слепни, и у лошади нервно подрагивала золотистая кожа.
Лаврин ждал.
— Никто не видел? — прошептал он.
Лукия вспомнила о черной одежде за каштанами. Наверное, какая-то монашка. Не рассмотрела. Глупости, никто не видел. Она проделала все быстро и ловко.
Пока Лаврин садился, девушка поддерживала стремя. Но вот Лаврин вскочил в седло, и ей вдруг стало страшно. Лукии казалось, что это вновь разлука — и уже последняя, навеки, а она не хотела с ним разлучаться. Лаврин сказал:
— Жди! Даю тебе слово твердое, как камень, скоро сюда вернусь!
Конь рванул с места в карьер и ускоренным галопом помчал вдоль речки. Ветви орешника хлестали всадника по лицу. Он пригнулся к шее коня...
Скрылся с глаз Лаврин, лишь речка продолжала тихо нести свои воды, сонно колыхалась ряска у берега, да летали над водой маленькие голубые бабочки. Упала Лукия на горячий песок и долго так лежала, прислушиваясь. Прислушивалась к цокоту копыт, так как ей казалось, что все еще слышен бег коня, на котором умчался Лаврин. Цокот копыт стихал где-то далеко-далеко, на другом конце света, стихал, как печальный звон: бом, бом, бом... Вдруг Лукия спохватилась, действительно услышав звон в монастыре. Он густо плыл над лесом и рекой, назойливо звал медным набатом.
Лукия поднялась на гору и сразу же очутилась в толпе монашек и послушниц. Из собора выносили обновленную икону богоматери. Несли ее два офицера из белогвардейского штаба, с обнаженными головами, с револьверами и гранатами на ремнях. Несколько попов во главе с отцом Олександром уже размахивали кадилами. Ладан клубился синими волнами. Молитвенное пение заглушало веселое чириканье воробьев, крики стрижей.