— Суси святый, матерь бога, аминь... Суси святый, матерь бога, аминь...
Но что все эти молитвы! Вот если бы и вправду стать мученицей Серафимой или святым Симеоном-столпииком, жить на столпе. Сбегутся люди. Станут спрашивать: «Что с ней?». Мальчишки будут камушки швырять, насмехаться, а из церкви выйдет священник и скажет:
— Не трогайте ее, это Лукия-столпница. Она будет жить на столпе, пока столп не сгниет под нею...
А может быть, лучше поступить так, как святой Иоанн: зарыть себя но пояс в землю? Девочки прибегут позвать ее играть в кошки-мышки, а Лукия им ответит:
— Разве не видите, что я сама себя в землю закопала?
— Ты что это, с ума сошла? — испугается Оленька. Да так ее за нос хватит, что даже слезы выступят.
— Ну-гляди же, — погрозит ей Лукия, — вот стану святой! Вырву тебе тогда твои космы!
«А кто же меня тогда кормить будет? — думает девочка. — Может, матушка Раиса? Как бы не так! Она кусочка хлеба не принесет, скажет: «Ты лентяйка, фараонка, из земли торчишь, ничего не делаешь, а я тебе должна еду носить!»»
Вздохнув, Лукия признается, что, наверно, матушка Раиса действительно имеет основание так сказать...
За окном расцветает весна. Во дворе приюта стоит черешня в цвету. Пригретые теплом весеннего солнца, гудят пчелы. С далеких неведомых полей, из лиловых лесов во двор приюта залетает шаловливый ветерок. А девочки сидят в душной комнате. С каждой минутой в корзине вырастает куча мягкого пера. Двадцать пар детских рук работают быстро, сноровисто. Поспеть бы ко «дню ангела» старой графини, ей надо приготовить в подарок две мягкие теплые перины.
Ой, до чего же ноет спина. А ноги совсем занемели — подняться бы, вскочить на подоконник, распахнуть окно. Выбежать во двор, стать под цветущую черешню, прищуриться и слушать тонкое жужжание пчел.
Лукия не в силах совладать с собою. Она бросила быстрый взгляд на дверь — матушки Раисы нет» Девочка вскочила, кинулась к окну, мигом поднялась на подоконник и открыла форточку. В лицо ударил теплый игривый ветерок...
Матушка Раиса не позволяла окна открывать — надо на перо смотреть, а не во двор глядеть. Знает она своих воспитанниц: влетит пчела, тогда все, забыв о работе, только на нее и будут смотреть. Но открытой форточки матушка Раиса даже не заметит. Мгновение — и Лукия уже сидит в кругу своих подруг.
Но тут произошло совершенно непредвиденное. Вдруг куча нащипанных перьев вихрем поднялась из корзины, разлетелась по всей комнате. Девочки ахнули. Глядели испуганными глазами на дверь — что-то теперь будет?
Матушка Раиса словно почувствовала, что произошла какая-то неприятность, и быстро вошла в комнату. Перья еще кружились под потолком, медленно оседая на пол, на карнизы, на печку...
— Кто открыл форточку? — едва сдерживая себя, спросила ледяным голосом матушка Раиса.
Девочки молчали.
— Кто открыл форточку? — повторила воспитательница. Ее губы дрожали. Даже волосатая бородавка на подбородке, как казалось Лукии, с каждым мгновением все больше увеличивалась и шевелилась, точно живой омерзительный паук.
— Ты открыла? — крикнула матушка Раиса. — Ты?
Костлявый кулак матушки обрушился на голову первой подвернувшейся ей под руку девочки.
Лукия вскочила с места.
— Не бейте! Это я! Я открыла! ,
Казалось, матушка Раиса даже остолбенела в первое мгновение.
— Ты? Святоша? Жития святых читаешь! Ах ты фараонка!..
Она медленно успокаивалась, привычно дергая пальцами четки. Но в зрачках не погасали зловещие зеленые огоньки, которых больше всего всегда боялась Лукия.
Матушка Раиса еще раз посмотрела на развеянные перья и почти шепотом процедила:
— Сегодня ляжешь спать на отдельную кровать.
У Лукии побелели и задрожали губы. Расширенными, круглыми от испуга глазами она смотрела на свою воспитательницу.
Глава десятаяОТДЕЛЬНАЯ КРОВАТЬ
Десять кроватей стоят в комнате тесно, одна к другой. На каждой из них спят по две воспитанницы. Одиннадцатая кровать стоит отдельно, в дальнем углу комнаты. На ней постоянно никто не спит,
Лукия хорошо знала, что это значит — лечь в отдельную кровать. Это считалось наиболее тяжким наказанием в приюте. Это было безмерно страшнее нескончаемых поцелуев бороды бога, страшнее самой трудной работы, даже голода.
Ночью, когда все уже спали, матушка Раиса подходила к отдельной, одиннадцатой, кровати, тихонечко сбрасывала одеяло с очередной «преступницы». Просвистев в воздухе, лозина вдруг огнем обжигала сонную девочку. Летом лозину заменял пучок свежей крапивы, и утром жертва матушки Раисы подымалась с постели вся в пузырях, которые покрывали тело.
Случалось, что «преступница», уложенная в отдельную кровать, всю ночь не могла заснуть, с ужасом ожидая наказания. Но очень часто матушка Раиса не приходила в первую ночь. Не приходила и во вторую. Только на третью ночь, когда крепкий сон одолевал девочку, в ее тело впивалась гибкая свистящая лозина.
Вопли жертвы «правосудия» среди ночи будили всех воспитанниц. С ужасом прислушивались они к расправе. Это входило в воспитательные планы матушки Раисы. Девочки обязаны быть свидетелями наказания их подруги. Они крепко должны запомнить, что ожидает строптивых и нерадивых не только в аду, но и на грешной земле.
Лукия знала, что спасения не будет. Матушка Раиса никого никогда не прощала. Отдельная кровать была как плаха, на которую палач кладет голову своей жертвы.
Луна тихо заглядывает в спальню. В серебристом луче таинственно белеют полотенца на спинках кроватей. Лукия не спит. Ей то и дело чудится шорох за дверью. Это крадется с лозиной матушка Раиса. Вот она приложила ухо к двери. Прислушивается — заснула ли уже Лукия. Вот заскрипела дверь. На пороге белеет чья-то фигура. Нет, это скрипнула кровать. Но видение не исчезает, белая фигура приближается к Лукии. И в тот момент, когда девочка уже готова была закричать со страху, она услышала тихий, ласковый шепот Оленьки, с которой обычно спит на одной кровати.
В длинной, до пят, белой сорочке Оленька кажется высокой и стройной. Она садится к Лукии на кровать и шепчет:
— Вот видишь, мы опять с тобой вдвоем. Лукийка, тебе страшно здесь одной? Правда, Лукийка?
А может, матушка Раиса не придет? Может, не будет бить?
— Придет, Оленька. Непременно придет и будет бить.
В голосе Лукии такая печаль, такое отчаяние, что Оленька даже вздрагивает. Ей хочется заплакать. Она не знает, как утешить свою подругу. Самое успокоительное, что можно сказать, — авось матушка Раиса не придет. Но Оленька сама в это не верит. Матушка Раиса придет, непременно придет.
И вдруг девочка с радостью вспоминает:
— Слушай, Лукийка, у нее лозины нет. Ей-богу, нет! Ту, что у нее была, она ведь совсем истрепала на Ульяне. Помнишь, за то, что Ульяна порвала новую юбку?
— А крапива?
— Глупенькая же ты моя, Лукийка, — ведь сейчас еще нет крапивы. Не выросла еще. Она еще совсем низенькая, маленькая такая, сама видела около помойной ямы.
— А четки?
Оленька умолкает. О четках она совсем забыла. Когда под руками нет ни лозин, ни крапивы, матушка Раиса пускает в ход четки. Выбитый Саньке глаз ничему не научил воспитательницу. Теперь она во время экзекуций лишь покрикивает:
— Глаза прикрой, негодница! Глаза прикрой!
Оленька неожиданно всхлипывает. Лукия, не в силах себя сдержать, тоже начинает плакать.
— Жаль... Жаль тебя... Ты ж моя Лу... Лукиеч-ка... — шепотом говорит сквозь слезы Оленька, — Я бы ее... уб... убила...
— Кого?
— Ма... матушку Раису...
— Что ты говоришь! — выпрямляется Лукия.
Она даже отодвигается от подруги.
— Убила б? Что ты говоришь! Грех-то какой, Оленька! За такие слова — разве не знаешь?
Оленька молчит. В тишине слышно лишь ее судорожное всхлипывание.
Матушка Раиса не пришла той ночью. Но утром все видели, как она подошла с кухонным ножом к цветущей черешне и собственноручно срезала несколько гибких, тонких розог. У Лукии сердце замерло. Теперь она определенно знала, что наказание состоится сегодня ночью.
Под вечер подул влажный ветер, нагнал черные тучи. Одиноко торчавшая во дворе молодая черешня гнулась во все стороны. Белые лепестки осыпались на землю, как снег.
Затем пришла темная, беззвездная ночь. На небе клубились тяжелые тучи. Около полуночи загремел весенний гром, дождь забарабанил в окна. Но воспитанницы приюта не слышали ни грома, ни дождя. Утомленные работой, они спали крепким сном.
Не спала одна лишь Лукия. Она ежеминутно ждала прихода матушки Раисы с розгами.
Как и всегда, в углу, перед образом девы Марии, мигал огонек лампадки. Этой ночью, больше, чем когда бы то ни было, он казался девочке единственным ее защитником в этой страшной темноте. Лукия стала на колени на своей отдельной кровати лицом к образу и горячо зашептала:
— Святая богородица, радуйся на небеси, на земле и под землей! Сусе святый, матерь божья, аминь!..
Слезы одна за другой скатывались из ее широко открытых глаз.
— Матерь божья, сделай так, чтобы матушка Раиса не пришла. Матерь божья, я всегда буду послушной, всегда-всегда буду молиться тебе. Пускай не приходит матушка Раиса!
Утомленная, измученная бессонницей, Лукия упала на подушку и наконец заснула глубоким сном. Матушка Раиса не пришла и в эту ночь.
Сдерживая радость в груди, девочка смотрела на икону богородицы горячими, благодарными глазами. Дева Мария вняла ее мольбе.
Но после обеда матушка Раиса злорадно посмотрела на худое, с синими кругами под глазами лицо Лукии, снова приказала:
— И сегодня ляжешь на отдельную кровать!
Все воспитанницы поняли, что это последняя ночь. Этой ночью всех их разбудят стоны и вопли Лукии.
Лукия вышла из столовой подавленная, с отчаянием в груди... Она как бы вся согнулась под огромным, незримым грузом, который давил на ее худые плечи. Откуда может прийти спасение? Теперь, должно быть, не поможет и сама дева Мария. Девочка видела обращенные к ней сочувствующие глаза подруг, но от их сострадания на сердце стало еще тяжелее, еще больнее. Счастливые они, а ее, Лукию, будет сегодня стегать матушка Раиса!