– Мой… отчет?
– Да. Ведь вы ведете дневник, не так ли? Такие ходят слухи.
– Дневник? Нет. Нет, я… иногда записываю кое-какие вещи, протоколирую жизнь Ватикана, вот и все. – Буркард как воочию увидел тайник в своем кабинете между тяжелыми томами церковного права и мысленно принялся искать ему более безопасное место.
– Протоколируете? И все? И никаких собственных мыслей? Не высказываете своего мнения?
– Я не думаю, что…
– Интересно, кого бы вы указали в качестве виновников смерти моего брата?
– Ах, что вы. – Буркард покачал головой. – Я лишь слуга церкви, ваше высокопреосвященство. Моя работа – не размышлять о подобных вещах, а лишь записывать факты.
– Разумеется. Что ж, тогда, надеюсь, вы напишете о том, что несмотря на свои промахи и недостатки, папа – человек с огромным сердцем, который глубоко переживает утрату и в своей печали увлекает всех нас за собой.
– Никто не сомневается в этом. – Буркард уже развернулся, желая поскорее уйти.
Снизу снова донесся голос Александра – он разразился новым потоком рыданий. Они оба молча прислушались.
– Не волнуйтесь, – мягко сказал Чезаре. – Он не будет плакать вечно. В этом я совершенно уверен.
Когда церемониймейстер ушел, Чезаре немного посидел, устремив взгляд в пустоту. Из темноты за границей отбрасываемого лампой света раздались два резких стука. Кардинал поднялся и открыл заднюю дверь, почти незаметную на пышно украшенной стене, а затем вновь сел за стол. За ним последовал Микелетто.
Он только вернулся с улиц, его одежда была помята и испачкана, лицо покрыто потом. В руке меч и легкий плащ. И то и другое он бросил на сундук. Ножны тотчас скатились на пол. Металл со звоном лязгнул о каменную плитку.
Чезаре протянул Микелетто бокал вина, и тот залпом его осушил. Тогда он придвинул к нему весь кувшин.
– И что?
– Большое ничего. Город закрыт не хуже сумки еврея. Столько людей наглухо заколотили свои двери, что кажется, будто к нам нагрянула чума.
– Что насчет знатных семей?
– Все взаперти. Сфорца так обделались со страха, что кардинал покинул свой дворец и отсиживается у миланского посла. Если кто-то и празднует, с улицы этого не слышно. Все ждут, когда папа прекратит рыдать.
– А лодочник?
– Снова в своей лодке.
– Его кошель не потяжелел?
– Если и так, он ничего на себя не потратил. Воняет хуже, чем от реки.
– Что с его рассказом?
– В точности то же самое, что он рассказал гвардейцам. Лишь немного заикался, когда ему мерещилось, что мой нож слишком близко подобрался к его шее.
– Ты веришь ему?
– Он слишком туп, чтобы лгать. Он живет лишь за счет своей древесины, поэтому глаз его зорок, и он следит, чтобы никто не ошивался рядом.
– Так почему он сразу не заявил обо всем?
– Сказал, что если бы сообщал о каждом теле, которое на его глазах сбрасывают в реку, то у него не было бы времени поспать, – засмеялся Микелетто. – Наверняка правда. Место это достаточно известное. Я и сам за последние годы несколько раз там бывал.
– Но ты не скакал на белом коне, и с тобой не было четырех сообщников.
– А жаль. – Микелетто почесал ладонями глаза, будто чтобы лучше видеть. Когда он убрал руки от лица, оно стало еще более диким, перекрещивающие друг друга шрамы ярко выделялись на бледной коже. – Лошадь не выведет нас на след. Как вы и сказали, у любой влиятельной семьи есть в конюшне белая чистокровная кобылка. Одна имеется и у ублюдка Вирджинио – Карло Орсини, нам это известно, но все говорят, что его сейчас нет в городе. Смею сказать, вы найдете лошадей и у других Орсини, а также во дворцах Колонна и Сфорца.
– А человек в маске…
– Растворился в воздухе.
Слуга Хуана сказал, что за последний месяц он бывал в доме раз шесть или семь. Он никогда не слышал его голоса и не видел лица, лишь бороду. Может быть кто угодно.
Чезаре махнул рукой.
– А что с женщиной, к которой он поехал?
– Вы про какую из них?
– Это ты мне скажи. Про ту, которой не мог добиться мой брат.
Микелетто фыркнул.
– Тогда вариантов немного. Насколько я слышал, с тех пор, как он вернулся из Испании, в Риме почти не осталось девственниц.
Чезаре не улыбнулся. Микелетто уже привык к тому, что не всегда знает, что именно чувствует его хозяин, и это, в свою очередь, тоже являлось неким знанием. Конечно, он не удивился его столь очевидному безразличию к смерти брата. Едва ли они любили друг друга, а безутешность папы осушила и те слезы, которые Чезаре, может, и выдавил бы из себя. Что его удивило, так это полное отсутствие гнева. Положим, он спрятан слишком глубоко (хотя Микелетто обычно мог легко распознать его там, где другие не могли), или просто его притупила усталость, ведь оба они не спали с тех пор, как исчез Хуан.
– Поговаривают об одной. Филамена делла Мирандола, дочь графа. Уже созрела, цветет и пахнет. Отец нежно любит ее. – Он помолчал. – Их дом находится недалеко от места, где тело скинули в реку.
– И?
– Больше ничего. У него безукоризненная репутация. И у них нет белых лошадей.
– Разумеется. Женщина всегда лишь приманка. Вопрос в том, кто вел охоту.
Воцарилась тишина. Микелетто плеснул себе еще вина. Навалилась усталость, и он принялся ходить по комнате, массируя шею. Взгляд его упал на стол и лежащую там бумагу. Он поднял глаза на Чезаре, испрашивая позволения. Тот кивнул.
Микелетто тихонько присвистнул.
– Похоже, вы собрали хороший урожай. Все здесь?
– Уж будь уверен.
– Орсини, – прочитал он. – Тут не поспоришь. Вопрос только, который из них?
– А ты бы кого предложил?
– Ох, такой широкий выбор. Всем известно, что Вирджинио отравили еще до того, как мы нанесли удар по их замкам. Карло, его сын…. его племянники Паоло и Джулио, все они отлично умеют потрошить тела. Его шурин Барталомео. Даже его любящая сестра, если и не вонзила нож собственноручно, могла науськать других. Если бы я служил ей, то оказал бы даме подобную услугу.
– Я в этом даже не сомневаюсь. Двоих одним ударом. Убить сына и тем самым измучить его отца.
– Номер два: Сфорца. – Микелетто пожал плечами. – Почему бы и нет? Герцог Гандийский обидел кардинала прямо в его доме. Одно это гарантирует нож в живот.
– Можешь смело его исключить. Он уже отдал нам ключи от своего дома, чтобы мы провели обыск. Он трус и никогда бы не пошел на такое преступление.
– А что насчет Джованни? Вы всегда говорили, что у него нет яиц.
– У него их и впрямь нет. Вот только в ближайшее время мы собираемся силой заставить его публично признаться в их отсутствии. Если он что-то пронюхал, это достаточный повод для мести.
– Гонсало де Кордова? У вас тут и испанец?
– Ты не видел его лица во время церемонии, когда папа отдал все его военные трофеи Хуану. Обида была слишком явной.
– Он солдат с репутацией человека чести.
– Как раз о его чести мы сейчас и толкуем.
– А герцог Урбино? Из-за того, что мы не заплатили за него выкуп, да?
– Знаешь, сколько он гнил в тюрьме Орсини? Девять недель.
– По ножевому ранению за каждую? – Микелетто пожал плечами. – Если человек так сильно хочет мести, то осуществляет ее сам, не правда ли? А не платит за это удовольствие другим.
Снизу вновь послышались причитания папы и глухие, прерывистые вопли, как у человека, который пытается пробудиться от вечного кошмара.
Микелетто снова взглянул на список, и на лице его отразилось удивление:
– Вы ведь не думаете показать это ему?
– Рано или поздно он прекратит скорбеть. Когда это случится, ему придется решить, что делать дальше. Все ждут. Ему нужно рассмотреть всех кандидатов, у которых были с ним счеты или кто мог что-то на этом выиграть.
Микелетто внимательно посмотрел на Чезаре, и на лице его медленно расплылась улыбка. Он бросил бумагу на стол и сказал:
– Что ж, если я вам сегодня больше не нужен, то пойду спать.
Чезаре взмахом руки отпустил его. Он откинулся в кресле и уставился в потолок.
Уже в дверях Микелетто обернулся:
– Последнее имя. Это какие-то счеты или какая-то выгода?
Но Чезаре уже закрыл глаза. Микелетто так и не понял, то ли хозяин не услышал его, то ли просто не захотел отвечать.
Глава 29
Если монастырем управляют хорошо, даже самые волнующие новости не сразу просачиваются под двери келий. Сан-Систо находился под руководством аббатисы Мадонны Джиролама Пичи, а значит, управлялся исключительно хорошо. В отличие от большинства монастырей, расположенных в городах, где сплетни легко проникают сквозь стены, этот стоял на Аппиевой дороге недалеко от южных ворот, и в те дни его окружали лишь поля. Он был построен неподалеку от тех мест, где читали проповеди и отдавали в жертву Богу свои измученные тела великие мужи. Их вера просочилась под каждый камень, отчего и молчание выносить было куда легче.
Монастырь находился так далеко от городской черты, что без веской причины ни одна монашка не могла ни о чем узнать. Лишь когда всадники скакали мимо него в Неаполь, самые чуткие уши могли услышать топот копыт и погадать, что за новые вести везут гонцы в своих седельных сумках.
Впрочем, в данном случае им не пришлось долго ждать. Педро Кальдерон, уже и раньше поднимавший столбы пыли, проносясь мимо этих запертых изнутри на засов дверей, выехал из Рима, едва похоронный кортеж Хуана достиг церкви. Папа был не в состоянии принимать какие бы то ни было решения, поэтому письмо написал Чезаре. Лукреция должна была узнать обо всем от него, а не от чужих людей.
Кальдерон вошел в приемную аббатисы. Хотя гонец немного вспотел в дороге, он все равно выглядел невероятно привлекательно. Не то чтобы аббатиса замечала подобные вещи. А если даже и так, держалась она как обычно: недаром она выпроводила прочь целую когорту папских гвардейцев.
– Ты вошел в обитель духовную, где мы почти не принимаем визитеров, и хотя я уверена, что послание, которое ты принес, имеет исключительную важность, я призываю тебя уважать это место.