– Да, я все понимаю.
Как и подобает женщине, ответственной за множество молодых душ, аббатиса была тонким психологом и обладала отличной памятью, хорошо зная всех, кто когда-либо проходил через ее руки, особенно знатных особ. Уже в двенадцать лет Лукреция проявляла неуемную жажду жизни, а еще желание угодить Богу и своей семье. Однако она никогда не умела хорошо врать.
– А вместе с письмами он приносит мне и кое-какие новости. Рассказывает о том, что может пригодиться, когда я вернусь. Да мне и приятно услышать о чем-то, ведь я так скучаю по Риму. Разумеется, здесь мне очень нравится…
Что ж, по крайней мере можно порадоваться тому, что она еще не разучилась говорить правду.
– Моя дорогая герцогиня, – начала аббатиса снова, на этот раз более твердо. Теперь Лукреция больше не перебивала ее. – Это большая честь, что ты вновь пребываешь в стенах нашей скромной обители. Тебя вверил нам не кто иной, как сам папа римский, и наша задача, и вместе с тем наша отрада, защитить твое тело и душу.
Она помолчала, давая возможность обдумать сказанное. Теперь надо быть осторожней: эта молодая женщина влиятельна, хоть сама того и не желает, и разразится настоящая катастрофа, если в монастыре произойдет какой-то скандал. Вместе с тем не стоит и обижать ее.
– Как мы знаем, сейчас ты переживаешь сложный период. Мы каждый день молимся, чтобы Господь нашел способ освободить тебя от твоего неудачного брака и восстановить непорочность твою в глазах всего мира. И посему я считаю, что сеньору Кальдерону лучше проводить с тобой за беседами меньше времени, а посвятить себя всего лишь доставке писем.
– Сколько времени он здесь проводит и о чем мы говорим, не ваше дело, мать настоятельница, – резко сказала Лукреция.
– Со всем уважением, оно все-таки и мое.
– Мы ничего не делаем, просто болтаем.
Аббатиса смотрела, как покраснело ее милое личико. Когда-то давным-давно она и сама была влюблена в жизнь, и лязг засовов монастыря слышался ей не самой сладкозвучной песней. Но сейчас она ни за что не поменялась бы с ней местами.
– Зачастую важно не только то, что человек делает, но и то, что он чувствует.
Лукреция посмотрела на нее.
– Я… Я еженощно молюсь.
– Я знаю. Ты всегда любила общество Бога, Лукреция. Я хорошо помню это. И Он всегда помогал тебе. И всегда будет. Я попрошу кого-нибудь найти твою служанку и прислать к тебе. Верю, что молитвы ее не прошли даром.
– Мать настоятельница…
– Да, дитя мое.
– Вы… вы ведь никому не расскажете? – По интонации было не угадать, приказ ли это или просьба. – Я имею в виду… свою семью.
Поистине, она ни за что не хотела бы сейчас поменяться с ней местами. Что за тяжкую ношу налагают на человека власть и богатство!
– Я говорю лишь с Богом, – сказала аббатиса.
Но, произнося это, она почувствовала смутное волнение, будто даже молитвы ее порой могли просочиться за монастырские стены в суетный мир слухов и сплетен.
Глава 34
Когда же обо всем узнал Чезаре? Разумеется, далеко не сразу. Сначала он, любивший сестру сильнее любой другой женщины на земле, был слишком занят своими мужскими заботами. Он вернулся из Неаполя необычайно энергичным. Его кожа вновь стала гладкой и нежной. Когда он облачился в церковные одежды, то походил скорее на охотника, чем на кардинала, и тяжелые полы его рясы волочились за ним, будто пытаясь не отставать. Что до Лукреции, она была в безопасности, почту между Ватиканом и Сан-Систо доставляли регулярно, но когда это происходило, он часто бывал на заседании или где-то еще. До тех пор пока то, о чем он сообщал Педро, не просачивалось на улицы, у Чезаре не было причин сомневаться в преданности своего гонца.
Другие же были менее осторожны на язык. В ноябре Джованни Сфорца официально сдал позиции: в герцогский замок в Пезаро нагрянули толпы докторов и теологов, чтобы засвидетельствовать публичное признание злополучного герцога в своем мужском бессилии. В менее официальной обстановке он, тем не менее, не прекращал жаловаться на чудовищную несправедливость происходящего, так что теперь добрая половина Италии сплетничала о том, что Лукреция скорее шлюха, чем девственница, и любима прежде всего собственным отцом. Папа, вновь став добродушным, лишь смеялся над подобными оскорблениями. Они победили, и пусть проигравшие болтают что угодно. Чезаре реагировал куда суровей. Никто не смеет обижать его сестру! Кроме того, через несколько недель она сама должна предстать перед церковным судом и заявить на весь мир о своей девственности. Да эти Сфорца не погнушаются пустить слухи и внутри монастырских стен. Он послал за Кальдероном.
– Нынче от него мало проку, – как бы невзначай сказал Микелетто.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Видать, он втюрился, как кобель, в какую-то служанку или еще кого. Даже стихи пишет.
– Кто она?
– Не имею ни малейшего понятия. Мальчишки не смогли вытянуть из него ни слова. Кем бы она ни была, видимо, не подпускает его слишком близко. Ха, а может, это монашка? О монастырях порой ходят такие истории….
– Почему мне не сказали?
– А о чем говорить? – пожал плечами Микелетто. – Он по-прежнему скачет верхом быстрее любого другого. И рот на замке держит. Что еще нужно от гонца?
Когда он видел его в последний раз? Четыре, пять недель назад? Может, дольше. Чезаре напряг память, но вспомнил лишь обычные учтивость и преданность.
– Скажи мне, Педро Кальдерон, как тебе Сан-Систо?
– Монастырь? Довольно тихое место.
– А когда ты приезжаешь, кто отводит тебя к герцогине?
– Я… там есть сестра-караульная.
– Ей разрешено общаться с тобой?
– Да. Хотя я не назвал бы это общением.
Чезаре засмеялся. Педро улыбнулся в ответ. Мужская болтовня. Он вдруг вспотел, будто его тело почуяло страх, который еще предстояло обнаружить рассудку.
– А аббатиса? Настоящая львица?
– Несомненно.
– Хорошо. Нам нужно, чтобы наша дорогая сестра пребывала сейчас в безопасном месте.
– Ах, нет места безопасней, ваше высокопреосвященство.
– А сама герцогиня? С ней все в порядке?
– Я… думаю, да. Да.
– Она оправилась от смерти брата?
– Полагаю… она нашла успокоение. Она человек с большим сердцем и прекрасной душой.
Он запнулся, но Чезаре уже увидел свет в его глазах. Поэзия, да?
– Я всегда хотел, чтобы она могла доверять тебе, ведь ты наш связной. Она хорошо отзывается о тебе в своих письмах.
– Правда? – С тех пор, как аббатиса прервала их встречу, его визиты стали короче, и вести себя приходилось осторожнее, но это ничуть не охладило его порывов. Запретный плод сладок.
– Интересно, не приоткрыла ли она тебе свое сердце?
– Нет, нет, господин. – Теперь Педро почувствовал себя так, будто его подвесили на стену на крюк, а ноги свободно болтаются над землей. – Я ведь простой гонец.
– Что ж, как мой гонец, думаю, ты должен во всем потакать ей.
– Я… я делаю все, что в моих силах. Моя жизнь посвящена службе вам.
– И ей, так?
– Ей… то есть герцогине? Разумеется, – пробормотал молодой человек. С каждым ответом ему казалось, что крюк все крепче впивается в плоть.
Дверь неслышно открылась, в нее проскользнул Микелетто, отвесил быстрый поклон и чуть махнул рукой, будто его тут ждали. Педро поклонился в ответ и натолкнулся взглядом на его широкую улыбку. Страшное зрелище.
– Что ж, должен поблагодарить тебя за преданную работу на протяжении этих месяцев. Могу сказать, что у меня хорошие новости. Нам больше не потребуются твои услуги. Герцогиню вызывают, чтобы представить доказательства церковному суду. Она покинет монастырь, как только все будет готово для отъезда.
– Ах, так развод все-таки состоится? – На секунду Педро не смог совладать с волнением в голосе.
– Да.
– Она… будет рада узнать об этом.
Наступило молчание. Каждый ждал, когда другой заговорит. Чезаре улыбался. Педро ощущал теперь почти физическую боль, и мысль о том, чтобы уйти, он воспринял с облегчением. Вот только…
– Я был бы… хочу сказать, что отвезти ей эту последнюю весть – большая честь для меня. Я знаю, как счастлива она будет об этом услышать.
– Нет необходимости. В письме будет указана лишь дата, когда ее заберут. Так что ответ не потребуется. Микелетто может отдать письмо сестре-караульной. Может, они найдут успокоение, заглянув друг другу в лицо.
Теперь оба они разразились смехом.
Педро Кальдерон поклонился, собираясь уходить. Когда он уже подошел к двери, его окликнул Чезаре:
– Сколько ты у меня на службе, Кальдерон?
– Пять лет и три месяца, ваше высокопреосвященство.
– И все это время ты служил мне верой и правдой.
– Отдал бы жизнь за вас.
– Тогда мы должны как-то наградить тебя.
Когда он ушел, Чезаре сел, положив одну руку на стол, и забарабанил пальцами по его поверхности.
– Мне нужно знать, что происходило за стенами монастыря, – сказал он наконец.
– За стенами монастыря? Но как?
– Есть способы. Он набит девицами из знатных семей, и, могу поклясться, в приемный час они трещат как сороки.
– Почему бы не спросить аббатису?
– Потому что, мой дорогой Микелетто, если она хорошо делает свою работу, то честна лишь с Господом и двулична со всеми остальными.
Микелетто внимательно посмотрел на него.
– Уж не думаете ли вы…
– Пока я ничего не думаю. Но кто знает, о чем я подумаю потом….
Незадолго до Рождества Лукреция предстала перед церковным судом. Она приехала из Сан-Систо неделей раньше и поселилась в Ватикане, где и проводила время за зубрежкой предстоящей речи, решая, какой наряд выгоднее подчеркнет ее невинность. Волнения о том, что ей придется явиться в суд, теперь сменились страхом, справится ли она со своей задачей. Ее браку пришел конец, ничего не вернуть. Александр сам пришел проверить, готова ли она к предстоящему испытанию, и, обнимая ее, с трудом прятал слезы.