Она уже однажды приезжала туда, примерно год назад, когда получала ключи от города. Тогда она была на последних месяцах беременности, и ее сопровождал Альфонсо. Супруги пробыли в Непи всего несколько дней – счастливых дней. Она хорошо помнила озеро и водопад, сбегавший с холма, одновременно умиротворяющий и игривый, и уютный дворец внутри старой крепости – в его комнатах царил опьяняющий аромат саше: розмарин, лаванду и гвоздику зашивали в гобелены, чтобы избавиться от моли, которой за последние годы развелось слишком много.
Они прибыли в последний день августа, когда закончилась самая сильная летняя жара. Лукреция выбрала для себя спальню, которую когда-то делила с мужем, но открыла и другие комнаты. После двух дней в седле она слишком устала, чтобы плакать. В первую ночь она заснула так крепко, что, проснувшись наутро от света, сочащегося через непривычно закрытое ставнями окно, поначалу не могла сообразить, где находится. Затем печаль вновь накрыла ее, отравила воздух и грузом сдавила грудь, будто на ней сидел злой дух-инкуб.
«Как мне жить без тебя? – думала она. – Это так мучительно».
Когда на Альфонсо напали там, на ступенях, она неделями жила словно в горячке, однако теперь у нее не осталось причин бороться. Альфонсо был убит, руки брата запятнаны кровью, а отца все это совершенно не заботило. Даже если она перестанет плакать, какое будущее ждет женщину, с которой обошлись так жестоко? «Нет, это невыносимо. Лучше умереть».
Она смотрела на сияющий прямоугольник света вокруг ставен. Каково это – покинуть тьму и уйти на свет в другой, лучший мир? «Я останусь здесь и умру. В этой крепости, в этой комнате, в этой кровати». Ее сердце забилось чаще. «Бог определенно поймет меня. Он возьмет меня к себе, и я снова буду с Альфонсо».
Она тихо лежала, закрыв глаза, и ждала.
Нельзя сказать, что у нее совсем отсутствовала сила воли, многие женщины на ее месте уже умерли бы от горя. Нет, просто сначала нужно было покончить с делами. Даже пока она лежала там, подбирая верные слова для молитвы, ей мешали топот ног и приглушенные голоса за дверью.
– Просим прощения, герцогиня, – защебетали взволнованные служанки, когда она позволила им войти. – Но сундук с вашими траурными платьями… кажется, мы оставили его в Риме. Мы можем послать за ним, однако уйдет четыре дня, а до тех пор мы не знаем…
И это было далеко не все. Переезд двух герцогинь и десятимесячного младенца – непростое предприятие, к тому же они покинули Рим в спешке – было упаковано и погружено на повозки более ста сундуков, где уж тут проверять содержимое; разумеется, многое оказалось забыто. Лекарства, одежда, продукты… Лукреция может сколько угодно предаваться скорби, но она по-прежнему глава огромного дома и не вправе пренебрегать своими обязанностями.
«Тогда завтра, – решила она. – Сегодня я буду делать то, что от меня требуется, а о смерти подумаю завтра. Или послезавтра».
Санче было отнюдь не легче. Она так яростно защищала брата, так сильно переживала его смерть, что шок сказался на ней куда сильнее, и она слегла с лихорадкой. Когда Лукреция навещала ее, она садилась, опершись на подушки, в кровати, черные волосы были мокрыми от пота, а яркие зелено-голубые глаза сверкали как мокрые драгоценные камни на бледном лице. Санча, всегда готовая броситься в бой, теперь нуждалась в том, чтобы кто-то поборолся за нее.
– Если я умру, пусть меня похоронят рядом с ним. Ты ведь сделаешь это для меня? Они тебя послушают! – Санча схватила свою невестку за руку и сильно сжала. Даже во время болезни она оставалась все такой же порывистой.
– Ты не умрешь.
– Почему же? Обо мне теперь в целом свете некому позаботиться.
– Неправда. У тебя есть Джоффре, – не уступала Лукреция. Возможно, ей придется отложить собственную смерть еще ненадолго. – И у тебя есть я.
– Джоффре! – Санча пожала плечами. – Клянусь, Бог не дарует мне детей, потому что знает, что за одного я уже вышла замуж. А ты… ах, ты здесь долго не пробудешь.
– О чем ты? – Заметила ли она тоску в ее глазах?
– Ты слишком большая ценность. Скоро ты вернешься в Рим, и тебя выдадут замуж за кого-то еще.
– Нет, я не позволю, – сказала она, в точности повторяя слова, произнесенные ею прошлой ночью, когда она лежала в кровати и обнимала подушку, представляя, что это Альфонсо. – У меня никогда не будет другого мужа.
Ведь у нее есть Родриго. Она не сможет сделать его круглым сиротой. Теперь он нуждается в ней еще больше, бедный, несчастный ребенок. Пусть он громко плакал, как любой малыш, все равно нрав у него был веселый, характером он пошел в отца и чаще смеялся, чем сердился или печалился. Он был еще так мал, что каждый день приносил ему что-то новое. Изо рта его лились всевозможные звуки, он агукал, улюлюкал и бормотал, словно в любой момент мог заговорить на совершенно новом языке. Одна из нянечек-испанок пыталась научить его выговаривать собственную фамилию, только на испанский манер: Борха, но ему больше нравилось исследовать, а не учиться.
Так или иначе, звуки мало-помалу складывались в слова. «Мамамама» говорил он теперь, стоило ей подойти, и протягивал вверх свои ручки. В Риме, до того как умер Альфонсо, она всегда была так занята, что сын куда охотней тянулся к няне, чем к ней. Здесь у нее появилось время для игр. Ближе к вечеру она выходила в сад и садилась вместе с ним на покрывало в тени лаврового дерева.
Он был крупным мальчиком со спокойным характером и не утруждал себя лишними движениями, а может, его просто избаловали, ведь с тех пор, как умер отец, он получал все, что пожелает, по малейшему писку. Но теперь, устроившись на покрывале в окружении насекомых и птиц, беспрестанно привлекавших его внимание, он вдруг стал на удивление активным, и Лукреция неожиданно поймала себя на том, что радостно смеется, глядя, как он встает на свои пухленькие коленки и с трудом ползет по траве.
– Смотрите! Смотрите! Он ползает! – смеялись все девушки, хлопая в ладоши, пока малыш наконец не шлепался с широкой улыбкой прямо на попку, показывая им все четыре свои зуба, сверкавших во рту, как маленькие жемчужинки. Разве есть на свете ребенок умнее и любимее? Даже выспавшаяся и окруженная заботой Санча, которая оправилась настолько, что теперь порой присоединялась к ним, просто таяла при виде малыша. Золотистый свет солнца подчеркивал ее смуглую красоту, а грусть будто озаряла каким-то внутренним светом. Лукреция, готовясь к смерти, уже развернула свое зеркало к стене, но теперь задумалась, не произошло ли чего-то подобного с ее собственным лицом. У нее появилось время думать и об этом. Дни в конце лета длинные, и когда первая суматоха, вызванная переездом, прошла, жизнь приобрела спокойный, ровный ритм. Все они спали после обеда и затем, когда день уже клонился к вечеру, сидели в саду или выезжали на озеро полюбоваться закатом. Порой они брали с собой еду и ужинали на свежем воздухе. К ним не приходили гости, не нужно было никого развлекать и наряжаться. Они с Санчей сами были себе хозяйками и, как бы ни противились этому, потихоньку начали получать от этого удовольствие.
За спинами у них фрейлины поначалу говорили:
– Слава Богу, у нее есть ребенок. Он спасет герцогине жизнь.
Через некоторое время то одна, то другая стали задаваться вопросом, который остальные поднять не осмеливались:
– А как же следующий муж? Кем бы он ни бы, он не захочет заботиться о чужом ребенке.
Когда мысли о смерти начали отступать, Лукреции тоже пришлось задуматься о будущем. А вместе с тем и вспомнить прошлое. Она всегда находилась в самом сердце семьи и не имела возможности – а может, и храбрости – посмотреть на происходящее со стороны. Но если она хочет выжить, то должна сделать это сейчас. Даже в умиротворяющей атмосфере Непи ощущалось влияние династии Борджиа. Эта крепость и все другие земли и города, все, чем она владела, было отобрано у кого-то другого, а всевозможные слухи по-прежнему достигали ее ушей, хотя она изо всех сил себя от них ограждала. Например, история с Джиакомо Джаэтини, который неожиданно умер в мучениях в темнице замка Святого Ангела всего через несколько месяцев после того, как якобы лишился прав на свои земли по причине неожиданно обнаруженной путаницы с преемственностью. Сколько же тел за все эти годы выловили из Тибра с водорослями в волосах и связанными за спиной руками? Когда она была моложе или слишком занята сердечными делами, куда проще казалось не обращать на такие вещи внимания, но надо быть глухой, немой и слепой, чтобы не замечать, как часто умирали их враги.
Умирали не только враги, но и друзья, перестававшие быть таковыми. Хуан Сервильон, неаполитанский солдат, который договаривался о возвращении Альфонсо в Рим и держал малыша Родриго над купелью во время крещения, был убит в подворотне, как только покинул Ватикан, чтобы вернуться к семье в Неаполь. Лукреция тогда была сама не своя после родов и, узнав о случившемся, долго плакала.
– Ах, Рим! Улицы его полны людей, которые охотнее пускают в ход меч, а не язык, – поэтично изрек отец в ответ на ее вопросы.
Увы, язык в Риме жалил пострашнее меча. Она вспомнила, как невинная шутка в адрес Хуана стоила одному из гостей во дворце Сфорца жизни. Опасность представляли не только мимолетные обиды, но и дела сердечные. Что плохого сделал Педро Кальдерон? Лишь любил ее. Альфонсо даже в доме ее отца не мог чувствовать себя в безопасности. Рим. Вспоминая его теперь, Лукреция вздрагивала: паутина интриг в коридорах между Санта-Мария-ин-Портико и Ватиканом, лживое дружелюбие гонцов и дипломатов, презрительные насмешки, спрятанные за широкими улыбками. Все было ненавистно, все внушало страх. Как они набросятся на нее, когда она вернется! Она уже сейчас чувствовала сладкий запах пота вперемешку с духами в одеждах отца, слышала лицемерный смех сквозь закрытые двери.
«Я не вернусь. Я останусь жить здесь вдовой и буду заботиться о сыне».
Разумеется, ей не позволят так поступить. Если не смерть и не замужество, остается только монастырь.