«Самая несчастная из всех герцогинь» – так подписывала Лукреция свои письма отцу. Чезаре она и вовсе не писала. Впервые в жизни она потеряла с ним всякую связь.
В конце октября герцог Валентино отправился на войну и планировал пройти чуть северней Непи с армией за спиной, однако на этот раз из осторожности приказал разбить лагерь за пределами города.
Если Чезаре и мучила совесть, у него не было времени к ней прислушиваться. Альфонсо еще лечил свои раны, когда он выбрался инкогнито из Рима, чтобы встретиться с послом Франции и надавать ему множество туманных обещаний. В ответ король Людовик предоставит для его новой военной кампании триста человек пехоты и двести кавалеристов. Чезаре продлил контракты с кондотьерами, и на улицах Рима неожиданно появилось множество испанцев: грубых, сильных мужчин, которые прослышали, что можно заработать денег – достаточно лишь оставить отпечаток своего пальца на контракте.
Их преданность и борцовские качества не вызывали сомнений. Чезаре нужны были только деньги, чтобы им заплатить. В сентябре в коллегии кардиналов прибавилось двенадцать человек. Двенадцать! Все они были достойными кандидатами – Чезаре хорошо знал церковь и не стал бы совершать глупостей, – но они с восторгом заплатили за то, чтобы стать членами эксклюзивного клуба под названием Ватикан. Вечером после избрания все собрались на роскошный ужин в его апартаментах (у папы в тот день были другие дела). В казне Борджиа прибавилось сто двадцать тысяч дукатов, что, по мнению советников – в том числе и бывшего учителя Чезаре, а ныне нового кардинала, достаточно для финансирования военного похода на протяжении четырех-пяти месяцев. Как кратко и точно подметил д’Алегре: война – дело дорогое.
Не успела армия выйти из Рима, а Чезаре уже одержал одну победу. Маленький, но процветающий город Чезена, располагавшийся по соседству от Фаенцы и Форли, захотел сдаться сыну папы. Это была мудрость прагматиков: Венеция, получившая обещание помощи в войне с турками, отказалась поддерживать крупные города Романьи, и папа отлучил от церкви их правителей. Граждане Чезены знали, что лучше сдаться сейчас и с миром, чем позже и после жестокой битвы.
Лукреция получила письмо о приезде брата лишь за несколько дней до его появления, так что не было уже никакой возможности отказать ему. Фрейлины, хоть и старались не подать виду, впали в ужасное волнение. Восемь недель в провинции прошли приятно, и они рады были видеть, что их хозяйка вновь повеселела, однако все они привыкли жить при дворе, созданные для мира нарядов и флирта, и уже давно были лишены и того, и другого.
Чезаре привез с собой несколько своих самых очаровательных полководцев (Микелетто среди них не было). Молодые мужчины в шляпах с перьями, в бархатных камзолах, со сверкающими сталью мечами наперевес сразу заставили женские сердца биться чаще. Они отправлялись на войну и больше всего сейчас хотели насладиться восхищенными взглядами красивых женщин.
Даже Санча, клявшаяся, что никогда не войдет в одну комнату с убийцей, сменила гнев на милость. За обедом она сидела между двух испанских капитанов, которые без устали сражались за ее внимание. Ее скандальная известность, ее красота и новый внутренний свет не оставили никого равнодушными, и, поворачиваясь то к одному, то к другому, она начала вспоминать, каково это – жить без слез. Разве можно было ее в этом винить?
Чезаре и Лукреция, напротив, вели себя как незнакомцы. Они поприветствовали друг друга вежливыми объятиями, но он почувствовал, как она напряжена, как неподатливо ее тело. Она сделала так, чтобы они сидели по разные стороны стола, и пусть он часто смотрел на нее, она не отвечала на его взгляды, хотя, разумеется, не могла не замечать их. Как и все остальные. Трудно было не заметить Чезаре Борджиа. Весь в черном (не в знак траура, а как дань моде), он и распространял вокруг себя энергию, и притягивал всеобщее внимание. Он выглядел исключительно хорошо: на лице ни следа от алых пятен, боли больше не мучили его. Он привык ощущать себя неуязвимым, и когда болезнь отступала, ему – да и никому другому – и в голову не приходило вспоминать о ней. Как бы то ни было, стоило всем разойтись по своим комнатам и оставить их с Лукрецией наедине, неловко почувствовал себя как раз он.
– Ты хорошо выглядишь, дорогая сестра, – сказал Чезаре. Не то чтобы он хотел начать со лжи, но ее хладнокровие обескураживало: любимая сестренка, которая сама бежала к нему в объятья с обожанием в глазах, теперь исчезла, а место ее заняла спокойная, почти чужая женщина, которая, казалось, сама стояла у себя за спиной и следила за своим поведением.
– Спасибо, – сказала она. – Я… понемногу успокаиваюсь.
– Да. Здесь очень умиротворяющая атмосфера. – Он посмотрел в окно. – Мне привычней находиться за стенами крепости и слышать выстрелы пушек.
– А если бы ты сейчас находился за стенами, – сказала она просто потому, что нужно было что-то сказать, – сколько времени потребовалось бы, чтобы разрушить эти стены?
– Четыре-пять дней. Может, дольше. – Разумеется, он уже думал об этом. – Сангалло отлично укрепил их, но это было двадцать лет назад. Наши новые пушки бьют дальше, а крепость уязвима с севера.
– А люди внутри? Каково это: находиться в осаде?
– Говорят, это все равно как попасть в страшную грозу, когда с неба падает сама смерть. За грохотом не слышно даже самого себя. Даже своих мыслей. Люди сходят с ума. – Чезаре пожал плечами. – Словом, почти так же плохо, как твои слезы, – попытался пошутить он.
Она не улыбнулась.
– Что ж, – он снова пожал плечами. – Может, обстрел все-таки немного хуже.
Откуда-то из сада раздался тихий смех. Похоже, одна из фрейлин показывала капитану, какая красивая в этих местах луна. Ах, эта беспечная музыка придворных ухаживаний! «Мне никогда больше не испытать ничего подобного», – подумала Лукреция. Затем одернула себя. На жалости к себе далеко не уедешь. Снова воцарилось молчанье. По негласным правилам теперь ей следовало спросить об отце: его здоровье, настроении. Ходили слухи, что Джулия Фарнезе вернулась в Рим. Она сама стала вдовой после того, как на ее мужа обрушилась крыша загородного дома. Лукреция задумалась, много ли слез пролила по нему Джулия.
– Я вижу, ты еще не простила меня.
Она нахмурилась, будто вопрос был неуместен.
– Прощенье дарует Бог.
– Нет мне дела до Бога, – тут же отозвался Чезаре. – Меня волнуешь лишь ты.
– Нельзя такое говорить. Это неправильно.
– Ничего не могу с собой поделать. Ничего. Я так чувствую. Может, я и хотел бы, чтобы было по-другому, но просить об этом все равно, что просить, чтобы солнце перестало вставать по утрам. – Он, всю жизнь привыкший скрывать свои истинные чувства, вдруг откровенно разозлился. – Думаешь, я не понимаю, что сделал с тобой? Думаешь, не знаю? Ха! Я видел вас вместе, видел, как ты счастлива с ним. Однако выбора не было. Слышишь меня? Выбора не было, – повторил он с нажимом, делая паузы между словами. – Мы слишком далеко зашли, чтобы поворачивать назад. Наше будущее лежит на севере. Судьба Неаполя предрешена. Мы должны найти союзников во всех уголках страны, или нас разгромят. Твой брак не мог длиться вечно. Развод был невозможен. Мы не могли поступить иначе. – Чезаре замолчал, будто вдруг понял, что еще чуть-чуть, и он совсем перестанет себя контролировать.
– Я не верю тебе, – сказала Лукреция тихо, ведь, заглянув в прошлое, она увидела много того, на что была бы рада закрыть глаза. – А как насчет Джоффре? Он ведь Борджиа. Его брак с Санчей нельзя назвать счастливым, много лет они не могут зачать ребенка. Почему отец не расторг их брак и не использовал в своих целях Джоффре?
– Потому что это заняло бы слишком много времени, и потому что Джоффре никчемный дурак, и ни одна мало-мальски достойная особа им не прельстится.
«Он говорит прямо как отец», – подумала Лукреция.
– И что? Теперь мне за всех расплачиваться? Мне, незаконнорожденной дочери папы римского, уже известной на весь свет как шлюха, а теперь и вдова мужчины, с которым расправился мой собственный брат?
«Осторожно, Лукреция, – думала она. – Не плачь. Если заплачешь, все будет зря».
– Тебе не стоит волноваться об этом. Поверь, сестра, ни один мужчина во всей Италии не откажется взять тебя в жены.
– А если я не хочу становиться ничьей женой? – холодно спросила она. – Если я предпочла бы стать невестой Господа?
Чезаре улыбнулся.
– Мы оба понимаем, что тебе не место в монастыре.
– Откуда ты знаешь? – Она с ужасом почувствовала, что голос ее дрожит. – Что ты вообще обо мне знаешь? Ты говоришь, что любишь меня, но ничего не знаешь обо мне и моих желаниях. Для тебя я просто фигура на шахматной доске, которую можно перемещать в угоду своим амбициям.
– Неправда. Ты моя сестра, и это не игра. Это наше будущее.
Она грустно покачала головой.
– Если бы отец умер, – продолжал Чезаре, – сколько бы ты еще прожила с Альфонсо? Французы бы сжевали и выплюнули Неаполь. И вас двоих вместе с ним. И когда ты говоришь, что я совсем не знаю тебя, ты ошибаешься. Я очень хорошо тебя знаю. Может быть, даже лучше, чем ты сама. Я знаю, что у тебя доброе сердце и ты находишь утешение в Господе, но также я знаю, что в тебе кипит жажда жизни и ты не станешь довольствоваться малым. Ты слишком умна, чтобы… растрачивать себя по пустякам. Я знаю, как сильно стремилась ты создать вокруг себя свой двор, созвать поэтов и музыкантов. Но могу тебе точно сказать, что пока папа держит тебя при себе в Риме, у тебя ничего не получится. Потому что в Риме ты навсегда останешься фигурой на шахматной доске. Независимо от того, кто станет твоим мужем, ты всегда будешь в первую очередь Борджиа, а уж потом чьей-то женой, если только этот мужчина не окажется настолько могущественным, что сможет увезти тебя с собой.
Она сидела неподвижно, уставившись на сложенные на коленях руки. Чезаре говорил правду, но ей не хватало духу признаться в этом даже себе.