На другой день собрались добровольцы к станичному правлению, погрузились на три обывательские подводы и тронулись в путь.
Далеко за станицу, за лиман провожали их родня и знакомые, пели, целовались, плакали. До самой паровой мельницы Авако провожал станичников с беликовским отрядом комиссар Донцов… Жал каждому руки, желал победы и возвращения живыми домой.
Была середина марта. Павел сидел за уроками.
Еще с порога, разуваясь, отец начал:
— Приехал дальний родич из Ново-Ивановки. Там уже, говорит, неделю назад встречали Корнилова.
— Генерал какой или еще кто? — полюбопытствовала мачеха, вытряхивая из черного чугунка и поливая горячую картошку постным маслом. — Опять все за то да про то ж?
— За веру и отечество идет биться. Этих генералов ничему другому и не научили. Выстроили, говорит, на церковной площади, как при старом порядке, почетный строй — старые и молодые казаки стоят — ждут. Стол зеленой скатертью накрыли, поставили под тополью самой большой. Хлеб-соль тут же, как водится, для самых дорогих гостечков. Смотрят, конвой показался человек с тридцать, из черкесов все — кони под ними — огонь, да и сами как на подбор — глаза так огнем и сверкают, брови черные. Знамя потом, черный орел двуглавый лапы по сторонам распустил. А сзади уже тачанки — кубанцы-рубаки на сытых конях. Ну а посередине, в самой тачанке в коврах восседал Корнилов важно — сухой такой, говорит, подтянутый, глазки маленькие, колючие, так и буравят.
Атаман ихний Кузьма Христофорович Барылко скомандовал: «Смирно!» — и рапорт генералу отдает. Человек с триста стоят «на караул», шашки долой.
Корнилов похвалил их, а потом уже стал агитировать:
«Вы, — говорит, — казаки, всегда были дороги моему сердцу. Вступайте, — говорит, — в мою доблестную русскую армию», — и все такое. Будем сражаться за веру и отечество до победы. Обещал каждому полное обмундирование, сто шестьдесят рублей каждый месяц, а после победы — по двести десятин земли на душу.
— Обещав пан кожух, так и слово его тэпло, — вставила мачеха.
— Слушали все это, конечно, станичники, слушали, молчали, головы поднять не смели. А стали записываться — шестнадцать человек с трудом набралось. Дураков нет!
По звону церковного колокола в который уже раз на неделе собрались к станичному правлению и казаки и иногородние. Не все, конечно, а только главы семейств. Остальные не допускались — не положено…
Были тут, само собой, по старой традиции и старики с длинными бородами, и вернувшиеся с фронта казаки, кто с отхваченной в лазарете рукой или ногой, кто газов хлебнул на всю оставшуюся ему недолгую теперь жизнь, — между этими двумя группами в основном и проходили всегда стычки. Тут находила коса на камень. Старикам, привыкшим к вековому укладу, привыкшим, что их слово — закон, казалось, что все показились и тычутся, как слепые котята, а все потому только, что отошли от веры, теперь и их, стариков, не чтут, забыли, и вот расплата.
Фронтовики же, наоборот, много навидавшись за время службы по всей России, да и в чужих краях, ознакомившись с большевистскими идеями на фронтовой службе, многое из прежней старой жизни просто отвергали, а то и вовсе не принимали всего бывшего уклада.
Но на этот раз оказалось дело серьезным, не одной перепалкой ограничилось. Генерал Корнилов разослал своих полномочных по станицам, и те требовали его именем и от ивановцев — поставить под ружье шесть присяжных возрастов казаков.
Не один из собравшихся при такой вести понадвинул шапку на самые брови и затылок поскреб — вспомнил о семье, о детях своих, о сынах в первую очередь, конечно, о том, что и без того с таким трудом сколоченное добро и хозяйство подкосятся за несколько месяцев, лишенные мужской силы и хозяйского глаза. Да и самим придется ли голову снести в такой заварухе?
— Ага, опять ахвицера да кадеты идут на нашу шею садиться?! Разговоры только одни кругом — революция, революция!.. Где ж она, когда панство не сегодня завтра вернется?! — визгливо выкрикнул какой-то длинный, как та камышина, казак с хуторов.
— Гайда по хатам, а там бог даст день и бог даст пищу, — откликнулся голос из середины.
— Ну, то мы еще посмотрим, как и что вы запоете, когда завтра утречком сам Корнилов сюда нагрянет. А то вы все широкие здесь, пока возле баб сидите! — выкрикнул на весь сбор Малиночка Максим. И повернули в его сторону головы.
— Ото и я про то ж. Казав слепый — побачим. А то, что ты казав, так видали мы таких страшных. И что ты своих офицеров ждешь не дождешься — про то тоже, знаем, — отрезал ему парикмахер Искра.
…До вечера, препираясь, гудел сбор, шарахался то вправо, то влево. Так на корабле, попавшем в бурю, вода перебирается от одного борта к другому…
К сумеркам от отдельского комиссара из Славянской получили телеграмму. В ней категорически приказывалось любыми путями сорвать вербовку ивановцев для корниловской авантюры.
И тогда, в тот самый вечер, на том же сборе, уже с крыльца правления Никифор Донцов бросил над беспокойными головами:
— Не признаю я никаких офицеров, ни атаманов! Расходись по домам!
Услышав такое, все шесть присяг тут же разбежались без дополнительных разъяснений.
С того вечера еще на несколько месяцев установилась в станице Советская власть. Комиссаром Оставался Никифор Донцов.
Вскоре пришла весть, что при штурме Екатеринодара Корнилов, переправившийся через Кубань под Елизаветинской по мелкому броду, был убит в своем штабе уже в виду самого города, с его видневшимися прямыми улицами, куполами соборов и церквей, с башенками угловых гостиничных домов на центральных улицах, — уже в виду этого южного городка, отделенного от белого небольшого домика с тополями-часовыми неглубокой лощиной, был убит российский Кавеньяк. Убит был и его любимец полковник Неженцев, и сразу рухнул, казалось бы, так хорошо задуманный план вовлечения Кубани в орбиту генеральских белых страстей…
Возвращаясь из реального домой, Павел с Васильком часто подолгу задерживались у правления. Немало историй довелось им услышать здесь в последнее время. На этот раз невысокий сухощавый казак с Георгиевским крестом неспешно продолжал в окружении нескольких станичников, видно, недавно начатый разговор:
— Ну, что с того, что я пластуном три года пробыл на турецком фронте? По горкам лазили, по окопчикам сидели… Турок плохой вояка был: чуть что не так — тикать.
Про революцию знали. Знали, что в Питере царя свергли. Это слышали от грамотных. Как отдых, собирались вокруг них, и те объясняют, что будет теперь новая жизнь, такая, чтоб всем вместе, а не по одному, каждый себе, работать и жить также. Ну, к примеру, по десять-пятнадцать человек, а то, что сделают, потом поровну делить будем. Большинство не могло в голову никак взять, качали головами и спрашивали: «Как оно так делить можно поровну, когда работают не все равно, а як лэдар, то кто ж за него робыть буде?»
Почему пластуном пошел? А как могла мать справить коня и снаряжение, когда у нее на руках шесть ртов сидело и я самый старший?
Служили… Кинжалы стали ненужные в окопах — трехлинейная винтовка выдавалась вместе со штыком. Так что повыкинули те кинжалы…
А в турецких купальнях? Вода горячая идет из-под земли, над этим местом и стоит куполом купальня. Сходить в воду нужно по приступкам — все ниже, ниже, пока и плыть можно, если хочешь. А сразу в воду войти нельзя — огнем обжигает.
Помню еще одно диво — положат солдаты яйцо в воду — оно сварится всмятку, а когда остынет, то опять свежим станет. Это нас хлопчики-турчата научили. Месяц всего постояли на одном месте, а детишки научились уже по-нашему говорить. Их там как каши. Посуда у них вся медная, а вот железо на вес золота. Сломанный серп не выкидывают — сдают по небольшой цене в магазин, и только тогда им отпускают новый. Ходят все от мала до велика в домотканом. Все-все — до сукна и ковров — делают на дому. Слышали мы тогда, что вырезают турки армян, целые селенья вырезали, чтоб русских не ждали и чтоб не помогали им…
А воды лучшей и нет, как там, под Эрзрумом. И уголь там находили прямо в горах, в скале — турки выбирали, видно, для топки, да всего не выберешь — так стена черная и осталась нетронутой стоять.
Вот это турецкий фронт такой у меня был, — закончил рассказчик, неспешно скручивая козью ножку.
Да, куда только не забрасывала судьба ивановцев — по всей России-матушке, со всех краев съезжались в родной угол ее сыны, и не было конца рассказам и «охам» станичников — шутка ли, кто в Грузии самой, в Туретчине, в Польше, в Москве, в Питере. Было тут чему удивляться!..
Глава вторая
В станицу возвращались фронтовики. Многих из них Павел хорошо знал.
Взять хотя бы Омельченко Степана. С пятнадцатого года служил. Теперь только, в восемнадцатом, добрался до дому. Вместе со всеми демобилизованными из третьей горной батареи приехал он в город Ставрополь. Все имущество сдали и стали разъезжаться по домам. Добрались до Кавказской, а там уже линия фронта — белые держат линию. До Екатеринодара никак не доберешься. Поехали тогда на Туапсе через Белореченскую. Оттуда уже морем — до Новороссийска. Был февраль, восемнадцатый год…
Оказались они в этом городе вдвоем: он и еще один станичник — Сегеда Тимофей, тоже, как и он, артиллерист. Ехали вместе от самой Турции. Попасть к Екатеринодару опять же не представлялось возможным — уже за Крымской был фронт белых.
В Новороссийске устроились пока на станции, выбрали уголок и стали так проживать. Оружие еще с фронта полностью сохранилось.
Не прошло и нескольких дней, как стали спрашивать их, кто такие. Проверили документы — все в порядке…
Дело все в том, что в Новороссийском депо рабочие подготовили два бронепоезда. Один назвали «Борец за свободу», другой — «Большевик». Раздумывали недолго. Решили вместе идти за Советы. Так вот и пошли на бронепоезд «Большевик», стали на нем артиллеристами. А выбрали этот именно бронепоезд потому, что он должен был двигаться по Черноморской ветке от Славянской, ну а там до Ивановки рукой подать. Три года дома не видели — может, на крайний случай наведаться удастся…