, нигде не держатся. Придется пожить в землянке, что ж делать…
Проводил Павел старшего брата в Красный лес и часто наведывался потом к нему, приносил то продукты, то кое-какое бельишко или теплую одёжу.
Деникин не мог добраться до Екатеринодара, хотя находился в ста двадцати семи верстах от него. Он вынужден был бездействовать в своем штабном вагоне, в то время как печать Кубанской рады призывала казачество на борьбу с кадетами, посягнувшими на самостийность. Откатываясь все дальше от Сальских степей в направлении Черного моря под натиском регулярных частей Красной Армии, белогвардейцы наконец достигли столицы кубанского казачества, верхушка которого так некстати подвела белое движение. Из-под самого Царицына отозвать кубанцев в тот самый момент, когда, быть может, очередной поход и въезд в Белокаменную под малиновый трезвон сорока сороков, да на белом коне казался генералам делом не таким уж и несбыточным!
Движение поездов из города и в него было перерезано. Кольцо офицерских частей сомкнулось. Без особого труда добровольцы овладели городом, и началась расправа. Разыскивались наиболее ярые поборники рады. Говорили, что многих из них арестовали в Зимнем театре во время очередной перепалки. А вскоре перепуганные обыватели смогли увидеть на крепостной площади труп одного из самых ярых самостийников, Калабухова. На груди у него висела дощечка с надписью: «Изменник Родины и казачества!»
Городок заполнился бесчисленными штабами, дипломатическими миссиями и беженцами. Казалось, все чиновничество, фабриканты, купцы обеих столиц, все титулованные особы России собрались сюда. Да к тому же еще сплошные генеральские лампасы на тихих улочках весеннего городка!
«Знатоки души» русского народа и России пытались ухватиться за последнюю возможность закрепиться на этих рубежах и еще раз начать новый поход на Москву. На углу Соборной и Борзиковской в особняке обувного короля Фотиади разрабатывались планы, коим уже никогда не суждено было сбыться. За морями, за горами, в тридесятых царствах вынуждены были досказывать свои замыслы неудавшиеся стратеги.
Но скоро агония кончилась. В земле Новороссийска нашел свой приют небезызвестный Пуришкевич, скончавшийся в тифозном бреду. Там же испустила дух и сама белая идея, и остались метаться на мартовских улочках и пристани города брошенные на произвол судьбы остатки «белого воинства» — в виду выбирающихся из Цемесской бухты кораблей «союзников» и вкатывающихся лавой красных конников…
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Глава первая
Первый раз Павла призывают в Красную Армию в 1920 году. Ему памятна напряженность тех августовских дней, когда Врангель высадил на Кубани десант и генерал Улагай смог захватить Тимашевскую и Брюховецкую. По Кубани прокатилась волна кулацких мятежей. Оживилась деятельность разного рода бандитских групп. Как только была ликвидирована эта опасность, Павла демобилизовывают. Он поступает в 1921 году в Кубанский университет. Но это учебное заведение долго не просуществовало, и его снова призывают в армию. Таким образом, Павел Лукьяненко находится на действительной службе в Красной Армии в качестве рядового, переписывает полковые бумаги. С этими обязанностями он неплохо справлялся хотя бы потому, что за плечами имел реальное училище. Не зря его в шутку здесь стали звать «грамотеем». Службу проходил вблизи станицы Тоннельной, неподалеку от Новороссийска. Отслужив наконец полагающийся срок, он демобилизовывается и вместе со своим земляком и однокашником, другом детства Андреем Васильченко отправляется для поступления в сельскохозяйственный институт, открывшийся в Краснодаре. Так, в сентябре 1922 года он становится наконец студентом.
В это трудное, голодное и холодное время они снимают частную квартиру неподалеку от института. Продуктов, привозимых из станицы, хватает ненадолго, жить приходится впроголодь. В комнатенке порою так холодно, что в ведре замерзает вода. Но ребята не унывают. Они молоды и полны надежд. Невелика беда, что приходится частенько подрабатывать на разгрузке вагонов, рытье канав и прочих грязных и тяжелых работах. Они приучены к труду с детства. На судьбу свою не жалуются. Напротив, довольны, и потому, как только случится свободная минута, им не занимать ни шуток, ни смеха.
Вот как описывает этот период В. П. Лукьяненко: «Я знал, что, сдав вступительные экзамены, Павел с Андреем поселились неподалеку от института в ветхой турлучной[7] хибаре деревенского типа. Оба ютились в маленькой клетушке с земляным полом, которую хозяйка использовала ранее в качестве чулана. Там едва помещались две кровати и небольшой кухонный столик да табуретка, на которой ведро с водой. На стипендию не рассчитывали — тогда их не платили. А надо было питаться, одеваться и обуваться». И далее, повествуя о трудностях студенческой жизни Павла и Андрея, В. П. Лукьяненко пишет, что они «состояли членами студенческой артели грузчиков, выполнявшей работы на железнодорожных товарных станциях, речной пристани и на заводе «Саломас». Кроме того, вручную рыли траншеи для фундамента Краснодарской электростанции, очищали от снега трамвайные пути».
В то время сельхозинститут только-только становился на ноги. У него не было даже своего постоянного помещения, и лаборатории и кафедры размещались в разных частях города в не приспособленных для серьезных занятий помещениях. Но опытное хозяйство, принадлежащее институту, было неплохим. Когда Павел поступил в институт, в распоряжении студентов и преподавателей была ферма, которая по тем временам вполне отвечала требованиям учебного процесса. На ферме содержались пять коров, две телки, десять лошадей, пять свиноматок и семьдесят пять пчелиных семей. «Мертвый» инвентарь составляли конные грабли — их было три, бороны «зигзаг» — три и три культиватора. К услугам хозяйства были также десять плугов, четыре сеялки, три веялки, пять мажар, один экипаж, две сноповязалки и четыре сенокосилки, маслобойня и сепаратор.
Жили братья вместе, на Бурсаковской у Меки Кулькова, чей батька имел мануфактурный магазин в Ивановской по главной улице, там, где деревянная церковь и станичное правление. Потом в городе он завел подворье, куда вскоре перебрался со всей семьей.
Уже не первый год жил отец Меки в городе, и ко времени поселения к нему Василия и Павла Лукьяненко он числился одним из домовладельцев Краснодара. Из боязни лишиться большей части своего дома или еще по какой причине, но согласился все же пустить к себе на жительство станичных хлопцев Кульков, переговорив перед этим с Пантелеймоном Тимофеевичем. Пусть живут, мол, пусть учатся.
Знал, конечно, старый стреляный воробей, что в противном случае подлежит его недвижимая собственность заселению остронуждающимися по ордеру. Пускай видят, как добровольно идет он навстречу новой власти. Да и хлопчики эти как бы свои, родителей их он хорошо знает, и в случае чего можно будет с них и спросить.
В то трудное и часто голодное время сколько раз сиживали братья рядышком, чувствуя плечи друг друга, распевая знакомые с детства, ставшие родными «Як умру», «Ревэ та стогнэ», про Стеньку!
Словно кофейная гуща выплеснулся, недолгий и жалкий в потугах своих час нэпманов. Подобный бабочке-однодневке, сверкал он черным лаком мягких пролеток по отполированному булыжнику, лоснился сытым оскалом неведомо откуда всплывших зазывал и швейцаров у дверей все тех же ресторанов и гостиниц с провинциально-крикливыми вывесками — «Националь», «Лондон», «Нью-Йорк»…
По всем трем базарам города — Новому, Сенному и Старому — шныряла беспризорная бесприютная шпана. Тут же базарные кудесники могли предсказать за жалкие гроши скорую или дальнюю судьбу. Грязноватые клочки мелко нарезанной бумаги в изогнутых клювах белых хохлатых какаду, «судьбу», любопытствующие при желании заполучали в мгновение ока. От таких же белых морских свинок с красными кровяными бусинками рачьих глазок таинственные письмена вселяли в доверчивые души трепет и надежду.
Базарная толчея и путаная разноголосица тех времен была неотделима от какого-то ноющего, бесшабашного надрыва удивительно схожих по своему настрою мотивов «Яблочка», «Бубличков», «Чижика-пыжика»… И поверх всей этой музыки торжища — выкрики газетчиков, торговцев холодной водой и лимонадом, пирожками.
И сколько ни ходил он по улицам города, всякий раз освежались в памяти недавние, казалось, приезды сюда то с отцом, то к брату Василию, когда тот учился в Политехническом, все так же стоит памятник 200-летию Кубанского войска, все те же мельницы, запорошенные мучной пылью на Красной, сразу за Сенным, и эта баня Лихацкого, как будто выточенная из красных сухариков, и белый собор, словно плеяда ушедших по пояс былинных русских богатырей, и громыхающий по Красной трамвай, и Чистяковская роща…
Но, несмотря ни на что, институтская жизнь била ключом. Здесь, как и по всей стране, люди потянулись к созидательной деятельности. После стольких лет лишений, борьбы наступила наконец мирная жизнь. Советская власть делала все от нее зависящее, чтобы способствовать развитию науки. Среди студентов и преподавателей царил невиданный подъем и энтузиазм. Передовым ученым, связавшим свою судьбу с народом, были по душе созидательные планы партии — планы восстановления страны. Немало их трудилось и в стенах Кубанского сельскохозяйственного института. Они были полны замыслов, планов и весь жар своей души, все свои немалые знания, весь опыт отдавали жадному до знаний студенчеству. Невиданное дело — в стенах альма-матер сидят вместо прежней, в основе своей состоятельной публики рабочие и крестьянские парни, полуголодные, еще не снявшие солдатских шинелей и гимнастерок. Но какая тяга к знаниям, какой интерес!
О некоторых из преподавателей, оказавших глубокое влияние на их поколение первых выпускников, Павел будет всегда вспоминать только с чувством глубочайшей благодарности и восхищения. Это С. А. Захаров, В. С. Пустовойт, В. С. Богдан, П. И. Мищенко, А. А. Малигонов, А. П. Лоидис. Да разве всех перечислишь?