Знал Павел, как вредили урожаю и частые засухи во время налива зерна. А если уж говорить об агрономических приемах, то многие в станицах если и ведали о них, то понаслышке.
Нравилось иным опять же указывать на удачливых хозяев — мол, и в плохой год, там, где у бедного и, конечно, «нерадивого» бурьян да осот стоят стеной, у них и на семью вот хватит, и скотина без корма в зиму не останется, да еще и на ссыпки, глядишь, к ближнему перекупщику отвезут.
Испокон веку хорошим признаком считался добрый, буйный рост хлебов перед наливом. Вид нивы, особенно если она достигает роста человека, да если шапку бросишь над пшеницей, а та не упадет, лежит на хлебах, и он не гнется под ее тяжестью, стоит колос к колосу — вот этот вид, эта картина особенно радовали казака-хлебороба.
Помнит Павел, как в своих сообщениях о видах на урожай местные газетчики не без гордости отмечали то высокую густую ниву, то очень сильный рост хлебов, отмечали это с восторгом, как небывалый случай за последние несколько лет. И тут же боялись полегания хлебов, с тревогой сетовали на то, что ветер кой-где наклонил хлеба, или подмечали склонность к полеганию от дождей.
А если случалась сырая и теплая осень, всходы вскоре повсеместно буйно выходили из земли, так же неистово продолжали расти, поначалу радуя глаз своей неповторимой прелестью зеленого свежего бархата после мертвого кругом осеннего палого листа под ногой да серых шаров перекати-поля по межам… Но вот уже бывалые хозяева беспокоятся, что пшеница еще до зимы выбросит стрелку и потом неминуемо первые же заморозки загубят посевы. Что тогда?.. Выпускали на поля скот, отъедался он на свежей молодой ниве, вытаптывая, само собой, немалую долю посева…
Промелькнула недолгая южная зима, перезимовал и хлеб — и опять боятся хозяева: слишком густы и высоки посевы — вымахали так, что на случай дождей или сильного ветра жди полегания и, как закон, неминуемой потери урожая.
Случалось на отцовских кошах, что скашивали пшеницу и ранней весной ввиду ее непомерного и преждевременного, раннего роста.
К наливу зерна начиналось в иные годы настоящее нашествие хлебных вредителей — разного рода жучков, кузьки, сажки, а в нагорной полосе, говорят, ко всей прочей нечисти добавлялся еще один мор — улитки, особого рода крохотные, размером с чечевичное зерно, козявки. Как только пшеница выбрасывала колос — улитки тут как тут — взбирались по стеблю к колоску и высасывали содержимое еще молодого зерна. Было от чего хвататься за голову хлеборобу перед столькими напастями!..
В иные годы уборка до покрова затягивалась — то дожди подпортят, то просто не в силах сразу всю ниву свою убрать казак. А что дожди пошкодят, так этого ждали каждое лето. Какая бы жаркая и сухая ни была погода, а ко времени уборки, вот стоит ей только начаться, в этот же день, или когда скошено все поле, и снопы увязали, и копны лежат — тут и ливни, вот они! Да тяжелые такие, что в грязь дороги грунтовые развозит, по полю не пойдешь, — и поневоле приходится переждать неделю-другую, ждать, когда распогодится. Кинется отец к снопам, а их развязать не так-то просто — успело прорасти зерно, и с трудом разрывается такой сноп. Тут уж не надеялись это зерно оставить на семена, да и на продажу не очень годится такой хлеб. На хлеб вся надежда была в семье с самого начала, с самого момента того, как семена разбрасывали из мешка, подвешенного через плечо. Подумывали: как хорошо будет в городе ситцу на обнову набрать, леса купить для постройки, селедкой запастись на зиму, а больше всего — сына снарядить на службу: коня справить — в сотню рублей не уложишься, — седло, оружие — все это год от году дорожает. Так что на хлеб только и надежды были. И немалые.
Из бесед с Богданом Павел узнает, что уже издавна екатеринодарское областное начальство все же неплохо представляло себе ценность распространения и насаждения сельскохозяйственных знаний среди основного тогдашнего населения области — казачества и иногородних.
К концу прошлого, а особенно уже в начале нынешнего века среди общественности кубанской столицы зарождаются и имеют хождение разного рода начинания. Цель их была ясна — пришла пора улучшить плодородие почв. Вместе с тем стало очевидным, что предложенные способы должны быть более или менее доступны хозяевам. На худой случай уповали на подручные средства, чтобы хотя бы таким путем начать борьбу с бесчисленными бедами и напастями.
Но одних пожеланий оказалось мало, и разного рода инструкции, указания о мерах борьбы с вредителями и болезнями хлебных растений, о повышении уровня сельскохозяйственных знаний среди местного населения не принесли никаких плодов.
Из станиц продолжали приходить тревожные вести. Они пугали искушенных экономистов и статистиков своей безотрадностью.
По-прежнему казачье население, несмотря на очевидную доступность предлагаемых мер из-за своей недоверчивости и привычки жить по старине-матушке, теряло большую часть урожая хлебов и подсолнухов. А оттого все, что в корне неверно подходили кубанцы к пользованию землей как вечной дойной коровой.
Павел знакомился с газетными подшивками прошлых лет. Уже к концу прошлого века на Кубани заговорили о том, что почвы беднеют, стали замечать, что около станиц или на кошах, куда хозяева были в состоянии вывезти имевшийся в их распоряжении навоз, урожаи бывали сносными. Что касается дальних наделов, то сбор хлеба на таких нивах бывал, как правило, крайне низким. И это из-за одной только невозможности подвести к отощавшим лоскуткам земли ставшее столь необходимым органическое удобрение. В «Кубанских областных ведомостях» как единичный и небывалый случай отмечалось применение в одном из крепких хозяйств чилийской селитры. Разумеется, рядовая масса казачества и не помышляла о подобной «роскоши».
В одной из газет того времени можно было прочитать такое суждение:
«Кубанская область пока что мало нуждается в искусственных удобрениях. Ее богатая почва может принести плоды и от случайно упавших зерен. Но богатства природы не неистощимы, и наступает тот час, когда будут только вспоминаться былые дни. А между тем ни администрацией, ни обществом в этом отношении ничего не делается».
Конечно, знал Павел, как настороженно относились казаки поначалу к любого рода новшествам, которые рекомендовались Кубанской войсковой сельскохозяйственной школой. Отказывались же они в свое время наотрез протравливать семена пшеницы перед посевом, сколь ни старался их убедить Пустовойт в том, что нет лучшего средства против головни. Рассказывал им Василий Степанович, как его ученики возвращались из станиц и со слезами на глазах докладывали о бесполезных разговорах с хлеборобами.
Немало времени и терпения потратил Пустовойт, прежде чем осталась навсегда в прошлом эта картина и негодующие возгласы стариков: «И на что оно похоже? Чтоб тогда хлеб вонял керосином! Не будем травить! Нехай та головня жрет — и нам хватит!»
Глава вторая
Шел 1926 год. С дипломом агронома-полевода в кармане направляется Павел Лукьяненко работать на Ессентукский сортоучасток. Последние дни в Ивановской, куда приехал он, чтобы помочь отцу убирать хлеб, навеяли на него грусть. Чувствовалась скорая разлука, и новая жизнь оттого пока представлялась чем-то далеким…
За станицей на дальних и близких кошах пели. Заканчивалась уборка. Стояла предсентябрьская пора. Все чаще вечер сменяет дневную жару прохладой. Под луной краса особенная, да еще от песни чудится душе, что снимется она и полетит над полем. Крепко, всласть накланялись за день спины, да без песни как прожить? Всякий раз, когда случалось ему последние дни каникул дотягивать в отчем доме, вслушивался Павел в темноту, оживающую дальними огоньками палимого жнива, и гадал. Вот с хлебной нивы плывут и льются звуки, и чует он, что там — та семья, а чуть дальше — другая, а там — третья. Наперечет всех знает. Семьи большие, поют и стар и мал. Голосистые все, один перед другим стараются, не уступают. И замрет, затомится сердце, чувствуя скорую разлуку с родным гнездом, где даже сверчок за печкой в такую минуту кажется милее всех городских прелестей…
На днях он отправится на Кавказ. Увидит места, где бывал Лермонтов. Будет наконец работать. Сбывается отцовская мечта: стал сын агрономом! Неловко немного Павлу — особо похвастать успехами в ученье не может, ни в реальном, ни позднее в сельскохозяйственном институте. Как ни старался, а дальше троек дело не шло. Все оттого, быть может, что вместе с природной застенчивостью со временем росла неуверенность. Можно предположить, что Павел относился к тем людям, которые получают посредственные оценки на экзаменах отчасти и потому, что во время ответа не могут произвести на экзаменатора должного, во многом чисто внешнего эффекта при изложении вопроса. К сожалению, ни школа, ни реальное училище, ни институт так и не смогли выявить ни одной из сторон дарования Павла Лукьяненко.
Будучи от природы несколько замкнутым и сдержанным, Павел не выделялся среди сверстников ни в училище, ни позднее в институте. Он не умел производить выгодного внешнего впечатления еще и потому, что, помимо всего прочего, его подводила некоторая медлительность. Зато впитывал он в себя что-либо заинтересовавшее его основательно. Все «за» и «против» взвешивал обстоятельно, с выводами не торопился. Кое-кто считал его даже тугодумом, но это определение не совсем справедливо: просто не склонен он был ни тогда, ни позже к поверхностным реакциям, к скоропалительным выводам. Люди такого склада открывают себя не сразу, для этого нужно время, порою весьма длительное. Впереди Павла ждала длинная дорога, по которой он шел долго, неуклонно следуя своим правилам.
Лукьяненко ехал работать в качестве техника опорного пункта на сортоучастке. Предстояло увидеться со знакомыми и добрыми людьми. Летом 1925 года ему довелось от института проходить практику в Ново-Александровском районе у агронома Юркина. При отчете о ходе практики профессор Богдан сделал несколько замечаний, но вообще первые шаги его напутствовал одобрительно.