Черноокие армянки, покрытые тонкими шерстяными платками, продавали жареные пирожки. Стоял дразнящий аромат постного масла. Начиненные горохом лепешки эти привлекали голодные взоры, и он заплатил за одну штуку.
— Ешь на здоровье, дорогой, — напутствовала его хозяйка лакомого товара.
Он приценился в рядах к муке. Пол-литровая баночка кукурузной стоила тридцатку, стакан соли — полсотни, стакан манной крупы — пятьдесят рублей. Какая-то истощенная молодая женщина только что продала брюссельские кружева и тут же вырученные 180 рублей пересчитала соседке по месту — за булочку серого хлеба.
«Да, вот он какой сейчас, хлебушек, — подумал Лукьяненко. — Лежат города и поля наши в пепле, в разорении лежат… Ну что ж, не впервой… надо сделать так нужный для людей хлеб самой дешевой и вкусной пищей. Поднимем и эту махину, и станет кубанская нива хлебородной, и всем хватит хлеба. Хватит с избытком… Отпадет надобность в карточках, и люди не станут ночами до утра дожидаться в очередях драгоценного хлебушка».
Он пробрался по самому краю разноголосого торга, чтоб посмотреть, что там еще продают прямо с земли, с аккуратно разложенных мешковин. Его внимание привлекла неказистая книжка без переплета с обтрепанными стопками желтеющих листов. Старую книгу он любил, и это было сродни его чувству благоговения к прошлой своей жизни, бедной и трудной в доме отца, но тем не менее ставшей животворным и крепким основанием для сегодняшних, да и всех последующих дней его жизни. Историю он уважал и ценил, и эта книжечка привела его в волнение и неповторимым запахом страниц, и тем непередаваемым ощущением, которое называют «ароматом старой книги». Тем более что перед ним оказалось одно из многочисленных сочинений замечательного знатока русской простонародной жизни Сергея Васильевича Максимова. «Куль хлеба и его похождения»[12] называлась она. На титульном листе он прочитал выцветающие буквы штампа: «Иркутский сиропитательный дом Елисаветы Медведниковой», какой-то давно забытой сибирской благотворительницы. Внизу дата — «1 апреля 1913 года». Какими путями занесло эту редкостную книгу на Кубань? Еще будучи реалистом, он слушал, как на занятиях по естественной истории и географии их любимый преподаватель Платон Николаевич Зедгинидзе не раз читал вслух обширные куски из нее. Потом ему довелось взять ее в библиотеке училища, с упоением перечитывал он еще и еще раз, пытался делать обстоятельные выписки в специальную тетрадку. Все это мигом воскресло в его глазах, пока он пролистывал наспех страницу за страницей…
Увы, жизнь труженика полей, жизнь пахаря-земледельца, его тяжкая доля были знакомы ему совсем не по книжным страницам. Испытал он все ее тяготы, как говорится, «на собственном горбу». Мальчиком возил в поле навоз из скотного загона, чтоб удобрить матушку-землю, ибо навоз «пахотной земле и благодатному хлебцу — пища», а повзрослел, подрос чуть — наравне с отцом и старшими братьями пахал кубанский тяжелый чернозем, ступал босыми ногами в теплую постельку для хлебных зерен и разбрасывал, семена, чтоб после первого же летнего зноя выйти со всей родней на жатву. А там на току работа — и не было всему этому ни конца, ни краю…
Книжка Сергея Максимова, вобравшая в себя мудрость народную и многовековой земледельческий опыт России, была для него своеобразной энциклопедией тяжкого труда русского крестьянина. Потому Павел Пантелеймонович сторговался быстренько с женщиной и, заплатив ей несколько рублей, стал обладателем этой редкости. Отныне стал считать он тот случайный поход на Сенной базар весьма удачным. Еще бы! Сделать такое неоценимое приобретение!
Покамест Лукьяненко возвращался до дому, он, чтоб не терять попусту драгоценного времени, на ходу, изредка поглядывая под ноги, стал листать книгу. И заново удивлялся и радовался то верным и точным житейским наблюдениям, то остроумным пословицам: «Ел бы богач деньги, кабы убогий не кормил его хлебом… Хлеб на столе — стол престол, а хлеба ни куска — и стол доска…»
Да, испокон веку у русского человека бытует глубокое уважение к хлебным злакам, посев и жатва которых и составляли некогда основу и смысл всей отчей жизни.
За великое счастье почиталось рождение в многолюдной крестьянской семье сына: родился помощник, пахарь, наследник будущий. И верно, с рождением мальчика в семье прибавлялась лишняя прирезка пахотной и сенокосной землицы.
Легко и радостно читалось ему о том, как свозили с поля последний сноп, потому что и это знакомо ему и близко. Вот с урожайными веселыми песнями сопровождают жницы хозяина в избу, а самая красивая девушка торжественно несет на руках этот сноп — дожинок, украшенный цветными лентами и ясноглазыми, милыми сердцу васильками.
Издавна с хлебом связывалось понятие о довольстве и богатстве. И новобрачных-повенчанных неспроста обсыпали зерном — ячменем или рожью — в благостный знак, чтоб молодые жили-поживали богато да добра наживали. Хлеб в народе почитался символом сытости, телесной крепости, а значит, и счастья земного.
Только вот счастье не давалось даром, не на всякого выпадало, а с большим разбором. Нашего же крестьянина никто в целом свете не смог бы назвать счастливым: дома у него столько скапливалось бед, нужды и неурядиц, что про счастье он слышал разве только в сказках волшебных. Как же часто случались в России засухи, недороды, неурожаи, а с ними приходило великое народное бедствие — голод, черная година. Не счесть их в русской истории! Заглянем в летописи, почитаем документы более близкого к нам времени — годы неурожаев так и пестрят на тех страницах. За всем этим — драма целого народа. Глухая беспросветная борьба с голодом за выживание.
Зато в редкую урожайную хлебную пору землепашец наш благоденствовал. Все вышло, кажется, ладно — и закрома наполнились отборным зерном — для прокорма семьи, скотины, для урожая на семена оставлено, есть и на продажу что в город свезти. Да только нередко и тут крестьянин оставался ни с чем: безбожно обманывали его перекупщик зерна и кулак-ссыпщик. Мало ли кто еще надувал безответного простодушного землепашца!
Да… в годины тяжкие с северных скудных земель нередко уходил крестьянин русский на заработок в города, в чужие места, в богатые губернии. Уходил батрачить, и там в неприветливой стороне, в изнурительном труде проходили молодые, да и зрелые годы, тут же подбиралась ранняя старость, немощи, болезни.
С изломанной грудью, с изношенным по чужим людям здоровьем, как пишет Сергей Максимов, русский человек возвращался в родную сторонку, в отцовскую деревню, чтобы здесь кости сложить, «потому что здесь привелось ему впервые увидеть свет божий…».
И еще: «На соломе русский человек родится, на ней и помирает. Умрет он — солому, на которой лежал, выносят за ворота и сожигают».
«Да, прав писатель. Вся история нашего народа — народа земледельческого, — думал Павел Пантелеймонович, — воспитанного в мирных занятиях, в кротких нравах и в борьбе с суровой природой, показана им верно и мудро. Нелегко, с кровавым потом доставался хлеб и нашим степным труженикам — кубанцам. На заре своей многострадальной истории вынуждены были они и землю-кормилицу пахать, и на ружьишко не забывали поглядывать — всякую минуту посягательства недругов ожидали. И редко, совсем редко баловала погода нашего пахаря-воина, защитника рубежей юга России. Что с того, что осень порою хвасталась, обещая: «Я поля уряжу». Весна частенько подводила, была несговорчивой: «А я еще погляжу!» Лето же злое губило ниву суховеями. Истинным благом всегда для полей был снег. Потому что он для ростков — шуба теплая, засыпают они под ним, согретые, и не страшны тут никакие холода. Майский дождик же, сладкий и милый, — подлинное благо, и крестьянин произносит, восчувствуя: «Подай дождя на наш ячмень, на барский хмель, на бабину рожь, на дядину пшеницу, на девкин лен — поливай ведром!» Будет, знает крестьянин, и хлеб и прядиво будет. Неспроста поется в нехитрой песенке про этот случай:
Посей, млада, ленку,
При дорожке, при току.
Ты расти, расти, ленок,
Тонок, долог и высок…
Шел да шел Павел Пантелеймонович по старой, выбитой, но чистой от недавних дождей улице. Мощенный кирпичом-железняком тротуар неказист, того и гляди споткнешься, а Павел Пантелеймонович идет и все вычитывает да вычитывает новые и новые яркие кусочки: «Все хорошее и высокое в человеке приобретается трудом; труд ведет вперед и людей, и народы… Истинный труд только там, где человек добывает хлеб в поте лица… а не там, где стараются обогатиться внезапно и без труда. Да и спасибо русской зиме и стуже: они по пословице — подживляют ноги».
И кто же на всей Руси не знает про самый ценный и дорогой хлебный злак — пшеницу?! Озпмая и яровая самых разных пород: простая, русская, гирка (голая и красная), арнаутка, белотурка, кубанка, усатка, одесская и прочие. Особенный это злак. «Великий прихотник и капризник», растет оп только в том краю, где тепло длится не менее четырех месяцев в году. Неспроста на вопросы: «Еще кто друзья хлебам?» — отвечают крестьяне; «Известное дело — солнышко красное всему голова. Без него смерть настоящая. Пусть почаще солнышко на наши поля заглядывает: любим мы это».
Осень пролетела. Зима прошла благополучно для хлебов и весна. Вот и лето.
«Хорошее ноне лето послано, сухое, умное: вовремя дождем попрыскивало, вовремя солнышком присушало», — удовлетворенно рассуждает хлебороб.
И приходит наконец осень — венец всего дела, итог. Богатый случится урожай — всенародная радость и праздник. Пшеница скошена. Жнецы идут вечерять, а впереди них — красавица крестьянка. Голова украшена васильками, как и последний сноп с нивы — дожинок. Раскрасавица жница рвала последние колосья, разделяла их на две части и клала крестом на землю. Вязали жнецы преогромный сноп и сажали на него свою избранницу. Тут же плели из колосьев и васильков венки, снимали девицу со снопа, наряжали ее венками и шли всем дружным гуртом, единой семьею за ней. Она же несла в руках связанную ею фигуру в форме креста из хлебных колосьев. Так наивно, поэтично и весело праздновали конец жатвы русские пахари.