Павел Пантелеймонович никогда не замыкался в узком кругу своих научных пристрастий. И здесь, в этой своей статье, он остался верен себе. Отдавая предпочтение методу гибридизации отдаленных географически форм, он отдает должное и другим.
Да, ничто не стоит на месте, и никто не может поручиться за го, что способ, великолепно зарекомендовавший себя в течение даже не одного десятка лет, не устареет уже завтра. И потому Павел Пантелеймонович обстоятельно и беспристрастно говорит и о другом пути в селекции — методе экспериментальных мутаций. В конце концов вопрос стоял так: ставить под угрозу самое главное, ради чего, собственно, и существует селекция — производство зерна, но зато дать дорогу прогрессивному, новому, сулящему переворот, и, возможно, коренной, в производственной сфере и в самой селекции пшеницы.
Дело в том, что на страницах наших газет и журналов стали появляться статьи, в которых последний метод стал преподноситься как чуть ли не панацея от всех бед.
Но во-первых — о новизне. Людям непосвященным могло показаться, что они являются свидетелями действительно нового, невиданного еще метода. Ничуть не бывало.
Еще в 1927 году, как пишет в своей статье Лукьяненко, опыты по экспериментальной мутации — воздействие рентгеновскими лучами на семена пшеницы — были проделаны у нас в СССР Л. Н. Делоне и в следующем году А. А. Сапегиным, затем этой работой начинают заниматься ученые США (Стадлер и др.), в Швеции (X. Нильсон-Эле и О. Густавсон — конец 20-х годов).
И здесь неминуемо как бы сама собой напрашивается такая параллель — более сорока лет изучается искусственный мутагенез у пшеницы, и в этот же период примерно столько же применяется ставший давно традиционным метод гибридизации, воспитания и отбора. Но как же разнятся они между собой, как контрастны! Один по прошествии сорока лет все еще находится в стадии изучения, а другой шагает по планете, даря людям все новые и новые сорта, которые из лаборатории ученых перекочевывают в производство. И прав Лукьяненко, сделав вывод, что, несмотря на такой сравнительно большой промежуток времени — целых 40 лет! — ни одного сорта пшеницы ни в одной стране мира способом мутагенеза не выведено…
Еще Вавилов в свое время говорил о методе экспериментальных мутаций, «что рекомендовать этот метод для широкой селекционной практики пока нет оснований, тем более что внутривидовая и межвидовая гибридизация дает неизмеримо большие возможности для селекции. Теоретически, конечно, путь получения мутаций представляет большой интерес, и в этой области надо упорно работать некоторым из наших центральных учреждений. Возможно, будут найдены новые пути овладения изменением генотипа. Пока этот раздел находится в начале экспериментальной разработки».
Вавилов знал о том, что делается в селекции в этом направлении, и потому замечал, что «нельзя не отметить с точки зрения селекционера получение таким путем, преимущественно форм биологически малоценных. Подавляющее большинство форм уступают исходным родительским формам».
Как ученый, обладающий универсальными знаниями в области биологической науки, Вавилов был осведомлен и о том, что сторонники этой идеи уже в самом начале своих экспериментов пришли к единому мнению — о невозможности подменить главный метод селекции — гибридизацию и отбор — генными мутациями у пшеницы. При этом Вавилов ссылался на опыт таких американских исследователей, как Стадлер и Меллер, на опыт отечественного нашего ученого А. А. Сапегина.
От этого течения ожидали очень многого. Но прошло несколько десятилетий, а о каких-либо существенных достижениях говорить не приходится. Пока что подтвердился вывод Вавилова о том, что метод экспериментальных мутаций не дал того, чего от него хотели.
Лукьяненко, обращаясь к истории мировой селекции за четыре последних десятилетия, замечает, что новые сорта растений, полученные таким путем, исчисляются единицами, среди которых, однако, нет ни одного сорта пшеницы. Но и среди культур, относящихся к второстепенным, не встречаются сорта, выведенные с помощью мутаций и отличающиеся высокой урожайностью. Шведский опыт выведения подобным образом овса, превышающий предшествующие исходные формы продуктивностью на 6—10 процентов, показывает то, что, применяя традиционные методы в селекции, селекционеры этой страны вывели значительно более урожайные сорта, под которыми и находятся основные площади посева в Швеции.
Позиция Лукьяненко вызвала большой резонанс как в ученом мире, так и среди агрономов-практиков и тружеников села. Ему писали, отмечая его высокую гражданскую принципиальность в науке, в жизни, во всех делах.
Обращались к нему студенты, преподаватели и профессора. Это утверждало во мнении, что он отстаивает истину, и придавало сил.
Глава третья
В октябре 1965 года Павел Пантелеймонович приехал к брату Василию на встречу выпускников Ивановского реального училища. Полвека пролетело!
Немало времени пронеслось над безвестной некогда станицей Ивановской с тех пор, кар проследовал через нее гонимый Пушкин. Говорят, сосланный за участие в декабрьском восстании сначала в Сибирь, а потом на Кавказ знаменитый в свое время Александр Бестужев-Марлинский писал здесь «Амалат-Бека». В какой-то из казачьих хат квартировал поручик Тенгинского полка Лермонтов. И пушка екатерининской эпохи, установленная напротив Дворца культуры, больше напоминала потемневший от времени самовар, нежели грозное в свою пору оружие. Напрасно силился представить себе в этот миг Павел Пантелеймонович сокрытое от него время — карапуз, удачно оседлавший немое жерло, никак не хотел расслышать, о чем настойчиво просит его молоденькая мамаша.
Тут же, неподалеку, стоит и другой памятник. Скромный, поставленный сразу после войны гражданской, он оштукатурен, выбелен известкой. А тогда, в те первые годы, его венчала фигура рабочего и крестьянина. Он припомнил рассказ отца о том, как этот памятник открывали. Со временем сооружение обветшало, и фигуры были сняты для ремонта и увезены то ли в Славянскую, то ли в Краснодар. Слышал он, что идут хлопоты, чтоб в ближайшем будущем восстановить этот дорогой сердцу каждого станичника обелиск в первозданном виде. И память о Никифоре Донцове, о кузнеце Григории Примушко, жене его, схваченной по дороге на Славянскую в августе восемнадцатого года покровцами, о земляках, имена которых он медленно прочитывал, по-стариковски щурясь, — обо всем том бурном времени память эта постучалась в его сердце. Он отошел от братской могилы. Медленно ступая, успел отметить для себя, что на краю дороги, напротив обувного и хлебного магазинов, сиротливо стояла единственная подвода, а то все больше мотоциклы, мопеды, машины. Он не дошел до базарчика и свернул на улице Седина к дому, где жил теперь брат его Василий. Названа так она в память о борце за народное счастье, который жил здесь в начале века, затем переехал в Екатеринодар, перед революцией был редактором большевистской газеты «Прикубанская правда». Как и сыну его Глебу, не довелось Митрофану Карповичу дожить до народной победы. Оборвала ее белогвардейская пуля в восемнадцатом году…
Стояла глубокая осень. Но за голубым частоколом забора он сразу же увидел буйство георгинов, кустики японской вишни, рядки винограда, где висели нетронутые кисти, оставленные на случай его приезда. Сквозь листву он угадал несколько ульев и подумал: «Только сейчас, на пенсии, вспомнил Василий про занятие и увлечение отца и деда. Еще один пасечник в нашем роду!» К калитке спешила Анна Григорьевна, жена Василия.
Отшумели встреча и шутки, и позади шумное усаживание перед фотоаппаратом, разговор со старшим братом Петром. Оставил он теперь свою работу колхозного весовщика. На стене хаты прикрепят памятную дощечку с надписью, чтоб всякому любопытному прохожему довелось прочитать о том, что проживает здесь почетный колхозник. Оттрудился… Но все еще крепок и в силе, в своем, как говорят, уме…
Возвращались в Краснодар сразу же после обеда — надо было заглянуть в институт. На переднем сиденье рядом с шофером сидел учитель пения Иван Павлович Лявин. Судьба оказалась немилосердной к нему — с годами ослеп, и не узнать теперь того жизнерадостного, подвижного Ивана Павловича, который обучал их в реальном.
Сидящий рядом с ним односельчанин Г. Е. Сердюков мало-помалу разговорился и, пока ехали по прямой асфальтированной дороге на Краснодар, успел напомнить Павлу Пантелеймоновичу далекое время юности.
— Деникин приближался к Кубани, и дела белого воинства с каждым днем становились все хуже. Дезертирство началось повальное. Белые вот-вот собирались объявить мобилизацию и учащейся молодежи.
Я был постарше вас всех и знал, что меня могут призвать сразу же после летних каникул. Платон Николаевич говорил со мной об этом не раз, так как я был его помощником в классе — учился, как вы помните, неплохо, это мне давалось легко. Если б не Зедгинидзе, не знаю, смог бы я доучиться или бросил. Отец мой в Динской был драгалем[14], зарабатывал маловато, и мне приходилось туго. Да еще за квартиру платить надо. Вот мне и порекомендовал наш классный наставник двоих отстающих подтягивать, сынков торговца одного. Мне сначала непонятно было, как это можно за репетиции еще и деньги брать. Но Платон Николаевич строго мне приказал, чтоб плату назначил самую высокую, иначе отец их не посчитает репетитора солидным и знающим свое дело. Благодаря репетиторству я и смог доучиться в реальном…
За окном машины двигались и отлетали прочь перепаханные на зиму клетки полей, темно зеленела люцерна, нежились на недолгом солнышке озими. Давно миновали абрикосовую лесополосу. Перед машиной взлетали и застывали на месте в порыве налетевшего ветра похожие цветом на засохшие чернила грачи, на макушках самых высоких деревьев раскачивались белобокие сороки. Все это невольно отмечал зоркий глаз Павла Пантелеймоновича. А сосед той порой продолжал: