— Отец мой как чувствовал. Зачем, говорит, тебе самому ехать? Мы с матерью подвезем тебя до Ивановской. Ты пойди проведай, что там и как в станице, а мы подождем тебя здесь. Чтоб домой поехать спокойно.
Ну, добрались благополучно, остались на подводе отец с матерью ждать.
Нет, Павел Пантелеймонович, мне и до сих пор кажется, что у меня на роду было написано счастье. Только вхожу я в станицу, навстречу мне Зедгинидзе. Как он испугается! Потащил меня к забору и говорит: «Ну, где твоя голова? Да тебя уже ждут не дождутся со дня на день. Тебе надо явиться на призывной пункт».
Тут я назад, ходу из станицы. Прибегаю к отцу с матерью, а они только увидели меня, как заплачут, — запричитают оба в один голос.
Развернули подводу на Динскую. Там я побыл несколько дней, да кто-то донес, и меня записали вольноопределяющимся. Повезли в Армавир. Добрался туда, стал присматриваться. Узнал, что скоро пошлют нас под Царицын. Помнил все время наказ батьки — чуть что, бежать домой, а там найдется место на хуторах, пока красные придут. Уже все видели, что белым осталось жить недолго. Раздобыл я чистые бланки у адъютанта на увольнение, попал на вокзал. И тут началось. Куда подойти, с кем заговорить? Я в погонах вольноопределяющегося — с солдатами как будто не положено быть на одной ноге, а офицерам я тоже не пара. Поезда ждать надо было часа три, ну я и подсел все же к офицерам. Они в карты играли, не обратили на меня никакого внимания. Предложили чай, я отказался. Не знаю, как я дождался отправления на Екатеринодар, как вошел в купе. Ехал вместе с полковником. Он долго присматривался ко мне, потом стал вовсю костерить казаков за то, что они откололись от добровольцев, обещал перевешать всю раду. Объявили проверку документов, и я понял, что близко город и надо, пока не поздно, спрыгнуть с поезда. Так и сделал. Представляю, как бранился полковник, когда я так и не вернулся к нему в купе из туалета.
Страшно вспоминать про ту пору. Чего только мне не пришлось пережить тогда! И девушкой переодевался — стыдно говорить, и в этом наряде по старенькому мостику переходил на другой берег, и в погребе насиделся — всего пережил! Ох и время было — только вспомнить…
А под Новый год пришло письмо от Василия. Неугомонный характер у брата. Вот и теперь хлопочет, от имени всех выпускников реального училища надумал поздравить их любимца и первого наставника:
«Попалась приличная папка цвета бордо. С ней я пошел к граверу, и он мне к папке прикрепил металлическую планку, на которой выгравировал: «Платону Николаевичу Зедгинидзе в день 85-летия 25—2—66 года…»
Не знаю, как для тебя, но для меня и для всех, с кем я обменялся мнениями, встреча оказалась прямо-таки потрясающе-радостным событием. Она заинтересовала многих учителей и учеников бывшей нашей школы, которую мы посетили 10 октября вечером. Это было воскресенье, и все яке много учителей и учеников собралось в школе для встречи с нами.
В районной газете появилась заметка об этом событии «Через полвека», и даже краевое радио сообщило о состоявшейся нашей встрече…»
Есть на Кубани места, особенно дорогие для Павла Пантелеймоновича. К ним и отношение у него особое. Там, где в Кубань впадает Лаба, на плодородных черноземных угодьях раскинулись гектары колхоза, о котором и пойдет речь. Вернее, о бригадире колхозном Михаиле Клепикове. Человек это цельный, в этих местах и родился, идея и увлеченность у него одна — земля.
Не секрет, что Лукьяненко, как никто другой, умел продвигать свои сорта в жизнь. И в этом тоже был его немалый талант. Попробуйте уговорите хлеборобов, внушите им, что сорт ваш сулит им выгоды! Сомнительно очень, чтобы так вот взяли да и поверили на слово. Надо, мол, еще попробовать, как оно будет на практике, надо присмотреться к сорту, «обкатать» его в условиях производства. Отсюда и неспешность, и постороннему глазу кажущаяся нерасторопность. Но за всем этим кроется ответственность хозяина прежде всего. У него план, с него будут спрашивать, от него зависят судьбы людей. А рисковать судьбами — кто же это возьмется?
Но Павлу Пантелеймоновичу верили. Он кого угодно мог уговорить внедрять свои сорта, и от этого все были в выигрыше.
В его работе второстепенного, лишнего никогда не было. Все важно — и сорт вывести, и дать ему путевку в жизнь, и доказать его преимущество.
Вот почему он до последнего своего дня вникал во все мелочи сам. Ежедневно, приходя на работу, лично расставлял не только сотрудников лабораторий, но всех рядовых исполнителей на делянках в поле. И так день за днем, год за годом. Лично разъяснял, показывал и контролировал, перепроверял и сверял. Так проделывалась вся работа — от самых, казалось бы, мелочей до тончайших измерений и наблюдений. И все это не из желания «власть употребить», не из недоверия, а оттого, что ко всякой работе своей, к обязанностям приучен был с детства относиться честно, боковых ходов не искал, а упрямо шел своей трудной дорогой.
Если говорить о земле, то к ней отношение у Павла Пантелеймоновича было особое. Это была та «самая жгучая, самая кровная связь», говоря словами поэта, от предков в наследство доставшаяся связь с землей-кормилицей, матушкой нашей землей.
Разговор ученого с известным всей стране рационализатором, бригадиром комплексной бригады Усть-Лабинского колхоза, задавшимся на ту пору достичь трехсотпудового урожая, был неспешным, обстоятельным. Говорили о том, что волновало каждого из них. И не только их. Был 1965 год. Наше сельское хозяйство, освобождаясь от последствий субъективизма, волюнтаризма, начало перестраиваться на новый лад. Этому в решающей степени способствовал мартовский Пленум ЦК КПСС и его решения.
Лукьяненко интересовало, как относятся люди к Безо-стой-1. До него дошли слухи, что кое-кто даже у Клепикова сомневался в превосходных качествах ее, что она-де как таковая вовсе и не является «сильной» пшеницей и тому подобное. Клепиков и его бригада осуществляли на практике рекомендации ученого, и поэтому он дознавался, требуя прямого и честного ответа на свой вопрос. Немало наслышан он о том, что и почвы, мол, истощаются, и агротехника возделывания новых сортов несовершенна, да и сам сорт Безостая-1 не так уж и хорош. Но более всего интересовал Павла Пантелеймоновича вопрос о предшественниках, о том, после каких культур засевалась Безостая-1 и какие урожаи ока дает.
Клепиковская практика как нельзя лучше убеждала, и это еще и еще раз утвердило его во мнении, что не получить качественного зерна, особенно если имеешь дело с Безостой-1, когда будешь сеять ее после того, как возделывались либо кукуруза, либо подсолнечник, да и вообще пропашные предшественники. Дело можно поправить, если вносить в период колошения нужное количество азотных удобрений. Но лучший хлеб — по пару, по травам. Здесь Безостая-1 дает превосходное по качеству зерно.
И как было не восторгаться Павлу Пантелеймоновичу, как не потеплеть глазам его, слушая рассказ Михаила Клепикова — и потому еще, что был тот ровесником погибшего сына его Гены, но главное — видел Лукьяненко, что судьба сорта попала в руки крепкие и надежные. Такому можно всегда верить, не подведет.
Михаил же Клепиков запомнил навсегда и для себя отметил то особенное, бережное отношение к земле, которое как нельзя лучше характеризует внимание заботливого хозяина ко всякому живому существу. Шел разговор об урожае. Клепиков замахивался на неслыханное — наметили его хлопцы по триста пудов взять с гектара, то есть по пятьдесят центнеров.
— Надеемся получить, — сказал Клепиков.
— Получить? Принять, Михаил Иванович. Как у нас говорят? Произвести столько-то пудов с гектара… Получить столько-то центнеров… а земля не производит, друзья мои. Она рожает. Земледелец, хлебороб помогают ей в этой материнской ее миссии.
Вот в это «не производить», «не получить», а «земля рожает» много смысла. вложено Павлом Пантелеймоновичем. И главное тут, что земля — живой организм, надо соблюдать законы ее жизни, не нарушать их, а, зная, использовать. Но не быть, однако, всего лишь алчным потребителем. Не «бороться с природой», не «покорять» ее, хвастаясь своими победами, а жить в кровной связи с ней, помогая ей в «материнской ее миссии». Мысль далеко не праздная, особенно в наши дни…
В Москве проходил XXIII съезд нашей партии. Впервые в своей жизни Павел Пантелеймонович был делегатом высшего партийного форума.
Кого только не встретил он тогда! И с кем бы ни говорил, у всех одна общая тема — как сделать жизнь нашего народа еще краше, что надо сделать для улучшения сельского хозяйства. Жил он в гостинице «Москва». И вот в один из вечеров, когда он присел отдохнуть в холле, к нему подошла уже немолодая женщина. Он, кажется, где-то видел ее, но сразу не мог припомнить где. И лишь когда она первая обратилась к нему, он тут же спросил:
— Вы Малинина?
— Она самая, — подтвердила она с той необыкновенной простотой, какая может быть только у людей очень честных и порядочных.
Немало он слышал и читал в газетах об этой удиви-тельной русской женщине, которой гордится по праву наша страна. Вот уже сколько лет возглавляет она колхоз «12-й Октябрь» в Костромской области и нет лучше ее хозяйства, нет богаче по всей области. Немало ей пришлось пережить и выстрадать. Шутка ли — идти с родным колхозом с самого первого шага хозяйства?! Первый орден Ленина получен ею в 1944 году за участие колхоза в выведении знаменитой костромской породы.
— А мы с вами коллеги к тому же, Прасковья Андреевна, — заметил Лукьяненко, — вы тоже имеете отношение к селекции, только в области животноводства.
— А как же? Потому мне и интересно с вами говорить сейчас — мы ведь тоже сколько труда положили, когда буренушек своих выхаживали…
И дальше рассказывала — удивительный рассказчик Малинина… Про военное лихолетье и про голодные годы после войны. Разруха, голодно и холодно — бабы в плуги впрягались и пахали, пахали…
Он всматривался в черты ее лица и глазам не верил. Сколько ей лет? Нет, глаза у Малининой полны света, бодрости и веры. Годы не смогли ничего с ней поделать — такая же все боевая, все так же полна надежд и планов — о своем колхозе как рассказывала!