Долго они проговорили с ней в тот вечер. И в шутку ли, всерьез, но предложил он тогда попробовать сеять в костромском колхозе Безостую-1.
О многом было переговорено, и осталось у Павла Пантелеймоновича впечатление от встречи с настоящей русской женщиной — из тех, о которых Некрасов еще писал…
Не думал, не гадал, конечно, Павел Пантелеймонович, что эта замечательная русская крестьянка через много лет найдет все же случай побывать в Краснодаре, на его родине, и обязательно приедет в институт, где работал. Войдет, когда его уже не будет в живых, в его рабочий кабинет, превращенный в музей, станет рассматривать вещи, фотографии, документы, образцы пшениц, выведенных под его руководством. И напишет потом в книге отзывов простые слова, замечательные, идущие от самого сердца слова — там же писали о выдающемся ученом и космонавт — «хочется преклонить свою голову перед величием человека, который столько сделал для увеличения урожайности пшеницы», и члены иностранных делегаций, группы учащихся, колхозников, — там Прасковья Андреевна оставила свои слова: «…Мне выпало большое счастье побывать в Краснодаре и быть в институте ученых, где работал тов. Лукьяненко П. П. Ведь с Павлом Пантелеймоновичем встречалась я в гостинице «Москва», когда была на XXIII съезде. Он многое рассказал о своей работе и рекомендовал его сорта пшеницы сеять у нас в Костромской области, и я никогда не забуду его слова…»
А вскоре после съезда, когда Павел Пантелеймонович вернулся в Краснодар, снова пришло письмо из родной станицы от брата. Василий Пантелеймонович писал, что, когда он был в Москве, они со старшим братом Петром собирались наведаться к нему после съезда. Затем излагалось письмо из Тбилиси, где сын Платона Николаевича Зедгинидзе рассказывал о чествовании отца, как пришло поздравление восьмидесятипятилетнему учителю из Ивановской. Были тосты за кубанцев, многочисленная родня пела и плясала. Заканчивалось письмо брату так:
«Дальше он писал, что у него об Ивановской сохранились хорошие впечатления, когда «и макуха казалась вкуснее хлеба», и изготовление чернил из бузины, и походы с тазами и кастрюлями для шума против саранчи, и многое другое…».
Глава четвертая
Запомнился Павлу Пантелеймоновичу один из последних приездов в Ивановскую. То было в последних числах августа, в холодный воскресный полдень. Пошли они с братом Василием к одному из многочисленных родичей, долгожителю станицы Ивану Пантелеймоновичу Рижко, благо дома их неподалеку, в двух шагах один от другого.
Они застали Ивана Пантелеймоновича во дворе — он вышел к ним, отряхивая вилы, — уже десятый десяток пошел, а только что перекапывал, готовил к зиме виноградные междурядья.
Длинный чистенький старик, глаза голубые и светлые. Белая-белая бородка, усы, голова — все белое.
— Доброго здоровья, Иван Пантелеймонович!
— День добрый, Василий Пантелеймонович. А кто это с тобой, что-то не помню? Или вижу плохо? Беда!
— Брат мой, Павел.
— А, академик, тот, что в Краснодаре живет… Ну, пройдемте в хату, чего ж тут. — И он, как бы извиняясь, развел руками.
Сидя на табуретке, Павел Пантелеймонович слушал, как этот много повидавший на своем веку человек отвечал на вопросы Василия. Ушел Рижко Иван Пантелеймонович на службу в 1900 году. Подумать только — его еще и на свете не было! Полк стоял в Тифлисе. Служить пошел грамотным — к тому времени кончил пять классов. Конечно, тогда таких среди казаков на пальцах пересчитать можно было. В сотне только четверо могли читать-писать письма. Главное занятие там — обучать джигитовке. Трудно представить сейчас, но тогда-то он чудеса творил — на коня, когда тот полным наметом идет, мог во весь рост встать, а иногда, если удавалось, после этого схватывал шапку с земли на всем скаку. Получал призы на смотрах и играх, именное оружие, серебряные часы «Павел Буре» вручали не раз. Большое дело для полка сделал — стольких обучил джигитовке. Не все ж умели…
Когда ходил в школу, классный наставник выпорол его раз за то, что отец не успел оказать учителю какой-то нужной ему услуги. Строгий был вообще человек — чуть что, бил линейкой, ребром по ладони!
— А кого вы из родни нашей помните? — спросил Василий.
— Деда вашего, — отвечал он тут же. — Да кто же его не знал?! Работник был — во! И все у него водилось. Ты спроси лучше — чего у него не было? — И, пригибая несильные уже пальцы один за другим, перечислил: — Отара овечек, хоть маленькая?.. Имелась. — Он победно пригнул мизинец. — Пчелками занимался? А как же! Все, помню, хлопотал с дуплянками своими да с ульями. Так и ждали, как праздник придет, медовый спас, — идем к нему прямо из церкви. Да и на яблочного спаса по двору на зеленом шпорышу выстилал дорожками ряднинки, тарелочки наставлял с медом, и всем, кто ни пришел, — угощение! И когда это он успевал все? У него и байдочка там на лимане плавала своя — побежит, вентеря повытрусит — и есть у него рыбка. Никогда рыбу не заготавливали, не жадничали, а ловили по надобности только, чтоб на сегодня-завтра, а там свеженькой иди подлови. Трудягой жил ваш дед.
Тогда я жил не здесь, да и ваш дом не там строился, где сейчас батькин стоит. То есть не знаю, стоит ли, я давно не хожу никуда дальше двора. Вы в другом месте жили, там, за лиманом, Петро и Николай родились в нем, а ты уже в новом родился, ты не помнишь. И Павло там родился.
Большую часть жизни Лукьяненко посвятил работе с мягкими пшеницами. И достиг в этом деле выдающихся успехов. Когда, случалось, ему говорили, что твердые пшеницы, быть может, могли быть все же предпочтительнее в условиях Кубани, потому что из них, мол, и хлеб получается высшего качества, и на макароны они годятся, то он только хмурился, но спокойствия не терял. А сомневающимся советовал обратиться к крупнейшему знатоку жизни пшеничного растения профессору Носатовскому, который писал по этому поводу:
«В русской, особенно популярной, литературе подчеркиваются более высокие хлебопекарные достоинства твердых пшениц по сравнению с мягкими. Исследования Всесоюзного института растениеводства показывают, что это утверждение неверно. Кроме того, хлеб из твердой пшеницы быстрее черствеет, чем из мягкой.
На юге Советского Союза, где возделываются твердые пшеницы, население издавна выращивало твердые пшеницы для продажи, а мягкие — для собственного потребления».
Для Лукьяненко мягкие пшеницы стали, вне сомнения, перспективными. Как и предпочтительнее оказались гибридные формы, причем озимые, а не яровые. И именно гибридные. Это, конечно, не было новостью в биологической науке, так как полностью соответствовало дарвиновскому утверждению о том, что самоопыление, притом в условиях природы длительное, представляет собой несомненный вред. Объяснение этому довольно простое — при самоопылении каждое новое поколение все в большей степени теряет от своих приспособительных возможностей, постепенно происходит неминуемое обеднение наследственной основы.
Совсем другое дело — поколения от семян, полученных в результате перекрестного опыления. Такие семена, как правило, отличаются повышенной урожайностью и большей устойчивостью к неблагоприятным условиям среды. Эти сорта лучше зимуют, они более устойчивы к различного рода заболеваниям.
Развивая метод скрещивания отдаленных географически форм, Лукьяненко уже в самом начале своего пути в селекции творчески применил его при скрещивании пшеницы.
Существовавший до этого способ опыления был малоэффективным и трудоемким. К тому же следует принять во внимание то, что сам процесс скрещивания крайне ограничен во времени (период от опыления до оплодотворения у пшеницы продолжается не более трех часов), Лукьяненко был впервые применен и предложен уже знакомый читателю метод, который впоследствии стал известен среди специалистов как «бутылочный».
И все же, как известно, произвести скрещивание двух сортов — это еще далеко не начало нового сорта. Пройдут годы и годы, прежде чем селекционер сможет убедить себя в том, что он только подошел к созданию нового сорта. Но и это еще полпути. С делянок института сорт должен перекочевать на государственные сортоучастки, там зарекомендовать себя в условиях, приближенных к производственным. И только после таких испытаний сорт сможет внедряться в производство.
Но бывает, когда сорта приходится снимать с производства уже после внедрения их на поля. К сожалению, случаи подобного рода нередки, и потому ответственность за создаваемые сорта непременно отличала Лукьяненко — и тогда, когда он только что начал свой путь в селекции, и позже, когда в него уверовали до той степени, что и мысли не допускали, будто может с новым сортом случиться, непредвиденное. Его осмотрительность, житейскую мудрость в этом вопросе отождествляли порой с чертами характера в последние годы — некоторой замкнутостью, неприязнью к пустословию и излишней трескотне и парадности.
Многие годы Павла Пантелеймоновича интересовал вопрос: сколько качеств должен заметить селекционер у нового сорта? Много. Но есть главные, те, без которых не будет путевки в жизнь. Прежде всего это то, ради чего создается сорт, — он обязан обладать более высокой урожайностью, продуктивностью по сравнению с уже районированными. Как правило, в довоенные и первые послевоенные годы при урожайности нового сорта всего лишь на 1–2 центнера с гектара больше, чем у прежних, он уже получал «зеленую улицу». Теперь к этому вопросу подход иной. За последние годы требования к селекции значительно изменились. Только гарантированная прибавка урожая на 5–6 центнеров с 1 гектара (как минимум) сможет обеспечить будущее новому сорту пшеницы.
Однако продуктивность зависит от многих причин — от погоды в первую очередь. Например, перезимовка хлебных растений. От того, как озимые хлеба перенесут зиму, зависит, по существу, будущий урожай. И в этом вопросе есть много неясного, не до конца выясненного до сих пор.