ов страны. Это так.
А перед глазами плыли одна за другой картины из прошлого, трудного времени, сценки из его студенческой жизни. Они преклонялись перед ними, своими наставниками, души не чаяли в профессоре Захарове, уже тогда как на кудесника смотрели на Пустовойта, надо же — на руках пронесли до самой теплушки отъезжающего на работу в Крым профессора Лойдиса?! И, глядя на переходящих по длинным коридорам с лекции на лекцию сегодняшних студентов, подумал: «Поклоняются же сегодня кому-то и они, перед кем-то благоговеют!»
Кажется, совсем недавно здесь трудился профессор Носатовский. На протяжении многих лет Павел Пантелеймонович трудился с ним бок о бок.
Антон Иванович Носатовский… Что знал он о нем? Уроженец станицы Гнилоаксайской, долгое время работал в Донском сельскохозяйственном институте. Перебравшись на Кубань, с 1937 года возглавлял в Краснодаре кафедру растениеводства. Носатовский продолжал и в новых для него условиях исследования, которым была посвящена вся предыдущая работа на Дону. Это были разработки вопросов биологии и агротехники яровой и озимой пшеницы.
В 1943 году, весной, по возвращении из эвакуации Антон Иванович застал полностью уничтоженные лаборатории. Начинать пришлось, как и всем, с нуля.
Вспомнилось время после эвакуации, те редкие случайные встречи на конференциях и делянках, находившихся по соседству. Видел он тогда Антона Ивановича осунувшимся и разбитым. Знал Павел Пантелеймонович, что в эти минуты мучает Носатовского сердечный приступ, — чувства отца, потерявшего сына, никогда не притупятся, и это так знакомо ему…
В первые же годы после войны Носатовский дал теоретическое обоснование оптимальным срокам посевов озимой пшеницы на Кубани, внес предложение о бес-плужной подготовке под озимую пшеницу по пропашным предшественникам. Эта идея нашла потом широкое применение в сельскохозяйственной практике.
Лукьяненко хорошо знал и ценил вклад, внесенный профессором Носатовским в копилку отечественной сельскохозяйственной науки. Потому и с особым вниманием отнесся к его книге, когда та вышла вторым изданием в Москве. Он писал в предисловии к ней:
«Среди работ по биологии пшеницы монография профессора, доктора сельскохозяйственных наук А. И. Носатовского «Пшеница (биология)» является наиболее полной. В ней излагаются результаты тридцатилетней работы автора по культуре пшеницы. В работе с достаточной полнотой обобщены исследования и других ученых страны, посвященные биологии этой культуры.
Монография получила высокую оценку среди ученых и агрономических работников производства. Она была переиздана в Китае, Польше и Венгрии. В настоящее время монография А. И. Носатовского «Пшеница» стала библиографической редкостью…»
ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ
Глава первая
Молодежь стала тянуться в Краснодар и из других стран. Несколько лет провел в исследовательском институте венгерский аспирант Ласло Сунич. Он уехал в родную Венгрию и будет там на практике применять опыт, который перенял от самого Лукьяненко в Краснодаре. Прошло время, и вот он пишет своему учителю письмо, полное теплоты и благодарности. Из него Павел Пантелеймонович узнал, что его питомец уже работает в Мартонвашаре в отделе селекции, рядом с ним трудится и его жена Людмила, она также занимается селекцией. Как это здорово, когда и жена идет по жизни бок о бок с мужем — каждую минуту чувствуешь ее поддержку и совет! Это он знал по своему опыту. Было приятно узнать о том, что Суничи получили хорошую квартиру, Павел Пантелеймонович улыбнулся, когда прочел, что Ласло теперь живет «в пяти минутах ходьбы от главного корпуса института». Он живо представил себе эти места, в которых довелось побывать не один раз, — и музей Бетховена, где, по преданию, композитор давал уроки музыки, и старинные здания, стены коих до самых крыш увиты зеленью, и потому видна только красная черепичная крыша да окна. Представил своего давнего доброго друга Шандора Райки, как они с ним ездили в Ивановскую посмотреть хату, где он родился. Давно никто не живет в этом длинном строении начала века. Заглянули в окна — там все та же русская печка, а за ней кладовка. Двери и окна выкрашены все той же темно-синей масляной краской, и только две иконы, составленные на пол — одна большая, другая поменьше, — напоминали о чужих людях, еще недавно живших здесь. Да пара пыльных кирзовых сапог и масса окурков разной величины — вот что осталось на месте шумной и веселой детской его жизни, когда в прохладе высоких тополей таилась иволга и в чистый родниковый голос нет-нет да и врывался ее резкий вскрик. На сухую макушку старой шелковицы прилетела серая горлинка, и далеко вокруг в горячем солнечном свете разносится ее скороговорка. На камышовой гребешок сарайчика присядет, порхая, удод, сверкнет белыми пестринками оперения и золотом короны. Издали и не разберешь, как линия длинного клюва переходит в острый хохолок. У самого входа в конюшню вьются шилохвостые ласточки, с забора взлетает и виснет над землей, часто мельтеша крылышками, серый сорокопут, высматривая добычу. Полдень. Белеет от солнца в такой час густая лебеда вокруг сухой навозной кучи, вянет крапива за сараем, а под плетнем, купаясь в золе, терпеливо сзывает цыплят квочка. Неподалеку, стоя на одной ноге и зорко поглядывая по сторонам оранжевым глазом, нехотя вскрикивает петух…
Отогнав нахлынувшие видения, Лукьяненко вернулся к письму. Ласло Сунич писал, что еще во время работы в Сегедском институте он предложил выпустить книгу о Лукьяненко с включением некоторых статей ученого…
И конечно же, как и все селекционеры, его воспитанник пишет с тревогой о погоде и о состоянии посевов: «Посевную кончили. Но осень очень неблагоприятная. Всходы плохие, если где появились. Но почти везде зерно лежит в земле. Уже два с половиной месяца нет дождей. Как бы нужен был дождь!»
И наконец, строки письма, что заставили пережить те минуты, какие знакомы всем учителям и врачам — людям, ставящим человека на ноги и возвращающим им жизнь, исцеляющим недуги. «Дорогой Павел Пантелеймонович! Мне очень приятно вспоминать время, когда я мог быть в Вашем отделе, работать и учиться под Вашим руководством. Ваши советы всегда были своевременны и очень-очень мне необходимы. Жаль, что это хорошее время прошло. Оно, пожалуй, было самым лучшим». И он вспомнил, как сам когда-то благоговел перед профессором Богданом, сколь обязан был, и всегда это чувствовал, Пустовойту тем, что во многом благодаря их примеру и влиянию выбрал свою дорогу раз и навсегда. Поэтому слова, написанные ему венгерским аспирантом, стали так близки и памятны ему, так хорошо знакомы!
Нужно сказать здесь, что этот год принес ему немало доброго. Уже в начале 1971 года он получил письмо с благодарностью от работников ордена Ленина совхоза «Кубань» Кавказского района. Оно дорого ему не только потому, что это знак уважения и внимания. Было здесь что-то более важное. Вот что писал Павел Пантелеймонович в ответном письме:
«…Я радуюсь и горячо поздравляю вас с большой победой — преодолением рубежа урожайности озимой пшеницы в 50 центнеров с гектара! По 53,2 центнера с гектара этой культуры на всей площади еще никто никогда у нас не получал. Это поистине богатырский урожай!
При посещении вашего хозяйства в прошлом году на меня произвели большое впечатление чарующий вид ваших пшеничных полей и любовно выхоженные чеканные квадраты пропашных культур».
В наш век науки и техники мало кто удивляется, быть может, даже самым высоким урожаям. А Павел Пантелеймонович как никто иной знал тяжесть и ответственность крестьянского труда, потому что с детства усвоил, что где-где, а на поле булки не растут. Оттого он и продолжает письмо, памятуя, что земля и хлеб требуют неусыпной заботы и ласки, они как привередливое капризное дитя:
«Да, видно, любят ваши люди землю и растения! Иначе таких полей и такого урожая не было бы».
Наконец-то приходит время, когда его сорта, дающие на сортоучастках при испытаниях урожаи до 80 и более центнеров с гектара, и в производственных посевах стали превышать пятидесятицентнеровый рубеж. Велика сила сорта, но и он, оказывается, еще не все решает. Теперь особенно стало важно, чтобы каждый занятый производством хлеба понимал и знал хорошо жизнь почвы и жизнь растения, его особенности на определенных стадиях и т. д. Только тогда возможен максимум отдачи.
А то ведь доходит и до курьезов. Выйдет на трибуну какой-нибудь руководитель хозяйства и говорит, что вот, мол, в этом году какой урожай слабый — чуть больше двадцати центнеров Безостой-1, собрали. Надо бы, неплохо бы, говорят, заполучить и новый, более урожайный сорт. Вот тогда и поговорим, возьмем и покажем себя!..
Хмурясь, Лукьяненко слушал подобные выступления, да и думал: «Какая огромная разница! 80 центнеров с гектара на сортоучастке и 20, ну пусть 30 в производственных условиях. Всего 30! Надо искать выход». А тут и выработка четких, обязательных для каждой зоны, каждого хозяйства сроков посевов. Чего греха таить, сеют ведь кое-где все еще от сентября до декабря. Как тут не вспомнить ответ М. И. Калинина на вопрос колхозника, когда лучше сеять хлеб: «Лучше всего в один день посеять». Уже давно известно, что слишком ранние августовские посевы приводят к снижению урожайности, да и качество хлеба страдает — растения подвергаются нападению разного рода хлебных вредителей, к зиме они, как правило, перерастают, плохо закаляются. В результате хлеб часто вымерзает на больших площадях.
Павел Пантелеймонович знает, что и поздний посев также приводит к отрицательным последствиям. Растения не успевают набрать силы и погибают на больших площадях, а бывают случаи и почти полной гибели озимой. Выход один. Сеять надо в оптимальные сроки, чтобы растения смогли хорошо подготовиться к зимовке и с наступлением весны тронуться в рост.
Другой путь, считает он, — это совершенствование агротехники возделываемой культуры. Если специалисты всех уровней справятся с этими задачами — высокий урожай гарантирован. Слов нет, никто не застрахован пока от вечно изменяющихся погодных условий. Здесь, разумеется, год на год не приходится. И все же практика, опыт говорят только об одном — у того, кто правильно использует агротехнические приемы, где вовремя сеют и убирают, выполняют рекомендации ученых, там и в самый, казалось бы, трудный по погодным условиям год собирают урожаи намного большие, чем в