хозяйствах, где по каким-либо причинам хотя бы в какой-то мере не соблюдаются уже перечисленные требования.
Селекция пшеницы давно уже перешагнула границы между странами и стала делом интернациональным. Нет теперь, пожалуй, уголка на земном шаре, где бы селекционеры брались за создание нового сорта, не зная и не используя достижений в этой области в других странах — на Западе ли, на Востоке. Да и зачем повторять путь, пройденный уже до тебя, зачем изобретать колесо, когда оно уже есть? Это одна сторона дела. А вот чувства и стремления помочь не только своему народу иметь гарантированные урожаи с хлебного поля, но и облегчить участь миллионов страждущих в так называемых странах развивающихся — этим руководствуются все в большей мере виднейшие селекционеры планеты, отдавая подчас всю энергию, весь энтузиазм свой выполнению благороднейшей задачи — решению хлебной проблемы.
Павел Пантелеймонович в последние годы стал обращать внимание на подвижническую деятельность одного из самых заметных селекционеров в области выведения новых сортов яровой пшеницы мексиканского ученого Нормана Борлауга. Он ценил его и как неутомимого труженика, замечательного организатора и оптимиста, создавшего в условиях Мексики короткостебельные высокоурожайные сорта яровой пшеницы, который стяжал себе славу отца «зеленой революции».
Все началось с того, что Борлауг передал в дар индийскому народу 100 килограммов семян выведенной им пшеницы. Через несколько лет ученые Индии, Пакистана и Филиппин, проведя огромную работу по адаптации и внедрению в производство предоставленных им сортов, смогли наконец передать семена долгожданной культуры на обширные поливные поля. Весь мир заговорил об успехах в этих странах как о начале «пшеничного переворота», а досужие западные журналисты пустили в оборот прижившийся на страницах газет и журналов термин «зеленая революция».
В 1971 году корреспондент «Литературной газеты» обратился к Павлу Пантелеймоновичу с просьбой прокомментировать, что же такое представляет собою «зеленая революция».
Конечно, существо вопроса, как никому другому, Лукьяненко было понятным. Кому, как не ему, пристально следившему за всеми достижениями в мировой практической селекции, столь близок и понятен этот вопрос. Тем более что с Норманом Борлаугом он не раз встречался на симпозиумах и конгрессах. Мексиканский селекционер приезжал и в Краснодар, чтобы своими глазами посмотреть на «чудодея» Лукьяненко на той самой земле, где у него год за годом выходят на поля сорта, удивляющие мир. Что ни говори, а мексиканские сорта дают всего лишь до тридцати центнеров с гектара (это потолок), а лукьяненковские порой и за шестьдесят, особенно последние — Аврора и Кавказ. Да и Революция в Индии и Пакистане смогла увеличить урожайность только до тринадцати с половиной центнеров с гектара, всего в два раза больше, чем прежде.
Думая о Борлауге, Лукьяненко высказал в интервью корреспонденту «Литературной газеты» замечательную мысль. Она давно волновала его, и он не мог об этом не упомянуть:
«Надо сказать, что в прессе часто появляются статьи о научных открытиях и технических новинках. Конечно, новейший сверхзвуковой лайнер и обнаружение новой атомной частицы — события важные и интересные. Но вот о работах селекционеров пишут мало — вроде бы тема не романтическая, а в новом сорте пшеницы не так зримо воплощены достижения прогресса, как, скажем, в синхрофазотроне диаметром в два километра.
Однако беспрецедентное решение Нобелевского комитета, присудившего премию агроному, доказывает, что в колосе сегодняшнего хлеба — в том, какова его урожайность, где он растет, кого накормит — сконцентрирована не только научная мысль, но и ее мировая значимость. Сегодняшний хлеб — плод совместных усилий ученых всех стран, их международного сотрудничества, имеющего свою историю».
Сам Павел Пантелеймонович много сил и энергии в последние годы своей жизни отдал международному сотрудничеству в области селекции пшеницы. Об этой стороне его деятельности свидетельствуют как многочисленные поездки к зарубежным коллегам, так и визиты в Краснодар делегаций из многих стран, то участие, которое он принимал в работе международных симпозиумов, и неоспорим большой личный вклад, привнесенный нашим замечательным ученым в это дело. Он много размышлял о развитии контактов между селекционерами, связей, призванных служить не только взаимному пониманию и сотрудничеству, но и служащих единой, общей для селекционеров всех стран цели — продвижению селекции по пути дальнейшего прогресса. Как человек высокого гражданского долга, коммунист, он мыслил масштабно, заглядывая далеко вперед. «Ведь конечная цель всего человечества, — говорил он, — избавить население нашей планеты от постоянной угрозы голода, от постоянного недоедания, которые, к великому сожалению, испытывает на Земле один миллиард человек. И вовсе не перенаселение является причиной бедствий теперешнего и будущего поколений в большинстве развивающихся стран Азии, Африки и Латинской Америки. Тяжелое наследие колониализма и тот социальный строй, позволяющий незначительным в процентном отношении социальным группкам завладеть в конце концов результатами общественного производства, являются этой причиной. Тут мало что решает филантропическая деятельность, пусть и ярко одаренных, честных личностей. Даже таких, как, скажем, Норман Борлауг… Нужны коренные социальные преобразования общественного строя, как это имело место у нас. Прежде всего это решит многие кричащие проблемы «третьего мира». А там уже слово и за селекцией, когда вплотную можно будет приступать к решению продовольственной проблемы».
Да, селекционеры всего мира должны наконец объединить свои усилия, делиться информацией о своих достижениях, поставив на службу человечеству все свои знания и немаловажные открытия. Этой вот идеей и руководствовался Лукьяненко, отправляясь на конгрессы и симпозиумы, будь то София или Прага, Лондон или Париж, Анкара или Шведская королевская сельскохозяйственная академия.
Глава вторая
Всего три дня ему довелось пробыть в Париже. Жить пришлось в небольшой гостинице «L’Avenir», где все напоминало XVIII век. И только лифт, в который они попадали, войдя во двор, был «гостем» двадцатого столетия. Рядом, совсем неподалеку, Люксембургский сад. Говорят, это сердце Латинского квартала, в котором обитают студенты.
В свободное время после шумного дня вдвоем с дочерью они отправлялись прогуляться по бульвару Сен-Мишель. Тут же знаменитая на весь свет Сорбонна. По бульвару прохаживаются «миди» и «макси», «мини» и чопорные франты в костюмах классического покроя — от всего этого смешения и пестроты рябит в глазах. На решетке у метро спят несколько молодых людей довольно-таки странного обличья — предлинные волосы, живописные лохмотья, долженствующие, по-видимому, означать лишь то, что эти особы все же одеты. Возлежащих хиппи полиция безуспешно пытается препроводить подальше от столь людного места…
Да, весел, беззаботен Париж по вечерам, когда манит прохожих загадочным мерцаньем свечей, роскошными витринами дорогих магазинов. Вот люди сидят за столиками кафе, что расположились прямо на тротуаре. Часами потягивают они через соломинку аперитив и абсент и кажутся неотъемлемой частью городского пейзажа. А тут вдруг смолкли струны гитары, и парень, только что исполнявший нехитрые песенки, обходит круг слушающих с беретом в руке. Звон гитарных струн сменяет иной звук. Это падают мелкие монеты — награда за импровизацию. Не раз наблюдали они с дочерью Ольгой такие сцены и в метро, и в парках столичного города.
И только на другое утро, когда отправлялись в Версаль, где находилась опытная станция, они увидели другой Париж. Теперь он наблюдал то, что буднично и понятно. Вереницы автомобилей самых разных марок и габаритов вдруг скапливаются то там, то здесь, образуют глухие пробки. В длинных шлейфах отработанного газа надолго безмолвствуют заокеанские лимузины и роскошные «ситроены», из окон которых с задних сидений тоскливо поглядывают холеные псы, покорно выжидают демократические «рено» и «пежо». Не без гордости парижские гиды рассказывают им, что площадь всех машин Парижа больше площади улиц города. Кажется, все от мала до велика уселись за руль и мчат неведомо куда.
На набережной Сены у букиниста они среди старинных томиков и фолиантов увидели и русские книги — Бунина, Шмелева, Ремизова. Улучив минутку, смогли выбраться к Эйфелевой башне. Вместе с дочерью Павел Пантелеймонович поднялся на вторую ее площадку, откуда они смогли полюбоваться панорамой ночного города. На Монмартре задержались у громадины Сакр-Кёр и там вплотную столкнулись со знаменитой парижской богемой. Со всех концов света съезжаются сюда безвестные пока художники, писатели, артисты — искать себе славы. Запомнились почему-то гарсоны с красными полотенцами, и красные же зонты над столиками уличного кафе, да то, как ходили в Лувр, посмотрели наконец «Джоконду».
Во все время той поездки во Францию, особенно находясь в пути, он непременно что-нибудь обдумывал. И тогда, когда непосредственно выполнял свое дело, встречаясь с французскими коллегами, и по дороге в Версаль или Дижон, или на существующую уже более двухсот лет селекционную фирму Вильморен, об основателях которой читал еще до войны у Николая Ивановича Вавилова, и когда девушка-гид, она же шофер, выпив перед дорогой порцию аперитива, как ни в чем не бывало садилась за руль, и они мчались на изрядной скорости, не нарушая, к счастью, дорожных правил. Десять дней, с третьего по двенадцатое июня 1971 года, находился Павел Пантелеймонович во Франции. Он приехал сюда работать, знакомиться с методами получения высокоурожайных сортов пшеницы.
За это короткое время ему удалось посетить Национальный центр научных исследований по сельскому хозяйству в Париже, Центральную опытную станцию генетики и улучшения растений в Версале, опытные станции Центра сельскохозяйственных исследований в Клермон-Ферране, Монте-Лимаре, Дижоне и, конечно, знаменитую фирму Вильморен.