В сентябре 1928 года на одном из краевых совещаний, посвященном важнейшему производственному вопросу — как поднять урожайность, Пустовойт говорит о селекции как молодом деле на Кубани, отмечает, что оно идет медленно из-за скудной материальной базы, и тут же горячо поддерживает высказанную другими селекционерами мысль о том, что кубанские опытные станции почему-то «не обслуживают непосредственно хлеборобов». Василий Степанович убежденно заключает свою речь: «Нужны средства, нельзя оставлять опытные учреждения в ненормальном положении полной материальной необеспеченности…» Видимо, кое-кому из местного начальства не совсем пришлось по вкусу столь предметное указание Пустовойта на причины, являющиеся основным тормозом в работе «Круглика». И вскоре он почувствовал какое-то недоброжелательное давление сверху.
Василий Степанович с улыбкой вспоминал тот давний случай из своей практики, когда он рекомендовал казакам станицы Петропавловской, которые терпели убытки от пыльной головни, протравливать семена, и как один почтенный старик пластун возразил ему и был поддержан голосами других станичников. Но когда поспела пшеница, те, кто последовал его указаниям, собрали намного больше, и только тогда петропавловские хлеборобы оценили его разумные практические меры, признали и в знак благодарности даже приняли в казаки: выдали бурку и земельный пай! Вот как бывает в жизни!.. «Что и говорить, в подсолнечник я влюблен, — говаривал иногда В. С. Пустовойт, — но прежнее мое мнение совершенно твердо и непоколебимо: озимая пшеница является главной полевой культурой Кубани…»
В октябре 1930 года селекцией озимой пшеницы занялся ученый агроном-полевод Павел Лукьяненко. Он начал с того, что получил из «Круглика» целый «чувал» — огромный мешок семян Гибрида-622, около 80 килограммов, привез его на подводе на селекционную станцию и засеял им опытные делянки. Лукьяненко приступил к своей работе, ставя перед собой вопрос остро и масштабно. Вот что записал он тогда в дневнике: «Вопрос о двух колосьях вместо одного — самый жгучий, самый коренной политический вопрос, который предстоит решить нашей стране, чтобы избавиться от голода. Люди не должны думать о хлебе, как не думают о воздухе, которым дышат, о воде, которую пьют…» Не подлежит сомнению, что удивительная работа опытного кубанского селекционера Пустовойта, его любовь к полю, к кропотливому и терпеливому выращиванию хлебных всходов, вдохновенный образ ученого, как и его прекрасные лекции в институте по общему земледелию, которые он с восторгом слушал, сыграли немалую роль в судьбе Лукьяненко.
Совершенно очевидно, что для Пустовойта озимая пшеница всегда представляла огромный интерес, который к этой культуре у него никогда не ослабевал. Он продолжал оставаться до последних дней своей жизни не только выдающимся специалистом по селекции подсолнечника, но и видным авторитетом по вопросам селекции озимой пшеницы. Не случайно близко знавшим обоих ученых коллегам запомнились слова, сказанные Павлом Пантелеймоновичем после одного из совещаний:
«…Я затрудняюсь сказать, что Василий Степанович любит больше — пшеницу или подсолнечник. Во всяком случае, не знаю ни одного совещания по пшенице, на котором бы не присутствовал и не участвовал активно в работе Пустовойт».
Все, кому доводилось общаться с Пустовойтом или Лукьяненко, а тем более те, кому пришлось бок о бок работать с ними, — все они в оценке взаимоотношений между обоими учеными — и что касалось сугубо научных контактов, и чисто человеческих качеств, сходились в одном — это была дружба людей, глубоко преданных науке, любящих прежде всего то дело, которым каждый из них занимался всю жизнь.
Вообще же отношения между двумя учеными можно охарактеризовать как взаимное уважение предельно чутких, внимательных друг к другу людей. Хотя закадычными друзьями их, конечно же, никто бы не назвал. Василий Степанович исключительно сдержан, корректен, педантичен до сухости, до мелочей. Павел Пантелеймонович — человек совсем иного склада — молчалив, неразговорчив, но прост, добродушен, отзывчив к людским нуждам. К себе, к своей особе недостаточно внимателен.
Их отношения были далеко не идиллическими. Порою некая тень пыталась пробежать между ними. Но к чести как того, так и другого, всякий раз они не давали себя вовлечь в недостойную игру. В пору высокой и продолжавшей расти славы Безостой какой-то из поклонников Пустовойта прислал ему копию своего «послания», которое он отправил в Москву. В том письме незадачливый автор задавал вопрос: почему этой славой, по праву, мол, принадлежащей Пустовойту, воспользовался Лукьяненко? Но ни для кого и никогда не было секретом, что Василий Степанович долгие годы занимался выведением ржавчиноустойчивых гибридов и в 1930 году передал годами накопленный материал, ценнейший в селекционном отношении, начинающему тогда селекционеру Лукьяненко… Пустовойт собственными руками написал опровержение, в котором категорически отрицал какую бы то ни было свою причастность к созданию шедевра мировой селекции — Безостой-1.
Подобного рода недоразумения, как ни странно, возникали и по поводу самого названия сорта — Безостая. Общеизвестно, что в пятидесятые годы колхозник-опытник одного из колхозов края Г. Т. Шкода путем скрещивания озимого сорта Ворошиловка с найденной в посевах сорта Мелянопус-69 яровой безостой пшеницей получил новый сорт озимой, который назвали Безостая-Шкода. Урожайность в сортоиспытаниях по своей северной зоне сорт показал на два центнера выше районированных на то время и вскоре получил путевку в жизнь. О сорте упоминалось тогда и в газетах, но удержаться хотя бы на несколько лет в производстве он не смог. Само собой разумеется, Безостая-1, выпестованная под руководством Лукьяненко, с ним ничего общего не имела и не могла иметь. Однако находились злые языки, которые и тут пытались судачить, делать недвусмысленные намеки. Но, как говорится, собаки лают, а караван идет дальше…
Есть одно обстоятельство и, быть может, самое важное — Лукьяненко и Пустовойта отличала исключительная преданность своему делу. Они и мысли не допускали, что эту свою работу можно кому-либо передоверить, какое-то звено ее ослабить.
Казалось бы, ну что дает селекционеру такое дело, как чтение лекций на ежегодных курсах по апробации новых сортов? Каждый год до шестисот агрономов со всей Кубани съезжалось на эти курсы. Занятия подобного рода мог бы проводить кто угодно из огромной массы специалистов. Но ни Лукьяненко, ни Пустовойт не передоверяли этого дела никому, не отдавали его ни в чьи руки. Они понимали, что от того, насколько их рекомендации по возделыванию новых сортов дойдут до рядовых исполнителей, тех, что непосредственно претворяют их идеи в жизнь, испытывают их на практике, — от этого в конечном счете зависит судьба не только выпестованных ими детищ, но и в целом урожая. Вот почему они всегда принимали самое активное участие в работе курсов и всей душой стремились обратить внимание слушателей на ту или иную особенность нового сорта.
В 1957 году академик П. П. Лукьяненко за выдающуюся селекционную деятельность по выведению новых сортов пшеницы был удостоен звания Героя Социалистического Труда с вручением Золотой медали «Серп и Молот». В. С. Пустовойт один из первых тепло поздравил коллегу.
Многим памятны слова Павла Пантелеймоновича, сказанные им на праздновании восьмидесятилетия Пустовойта 15 января 1966 года, когда один из ораторов, тогдашний ректор Кубанского сельскохозяйственного института П. Ф. Варуха, произнося здравицу в честь юбиляра, упомянул: «Не забывайте, пожалуйста, Василий Степанович, что вы наш питомец. Вы когда-то были нашим студентом, и мы гордимся этим». Павел же Пантелеймонович, поднимая свой бокал, сказал тогда: «А я хочу сказать, что мне на всю жизнь запомнилась первая лекция в сельскохозяйственном институте. И лекция это была ваша, Василий Степанович, по общему земледелию».
Виновник торжества услышал, пожалуй, самое сердечное и приятное. Такое воспоминание глубоко его растрогало. И если слова предыдущего оратора именинник воспринял сдержанно, то после выступления Лукьяненко лицо его, обычно бесстрастное, засветилось от благодарности.
Последние несколько лет ученым довелось жить в одном и том же девятиэтажном доме на улице Пушкина, где поселились научные работники города. Изредка встречались они то в подъезде, то в скверике под высокими разросшимися кленами, там, где в памятные им обоим времена возвышался теперь уже не существующий бронзовый монумент Екатерины с запорожцами, созданный в 1907 году по проекту знаменитого скульптора М. О. Микешина. Чуть пригреет солнце, и на кустах сирени лопаются почки, матери и бабушки прокатывают по дорожкам в колясках грудных детей, летают над еще голыми клумбами проснувшиеся ранние бабочки, а в трещинках асфальта уже светятся острые травинки. В такую погоду кажется, что вся округа изнемогает от оглушительного воробьиного крика, как и черная земля под весенним солнцем. Возятся с игрушками малыши, присматривают за ними бабушки, прохаживаются степенно или дремлют на скамейках завсегдатаи-всезнайки; пачки свежих газет под мышкой, порою о чем-то важном спорят друг с другом, не замечая прохожих, которые торопливо пересекают по диагонали зеленый четырехугольник старинного сквера.
В выходной день отыщет Павел Пантелеймонович на кухне хозяйственную сумку, опустится в лифте и отправится в ближайший магазин за хлебом. По душе ему после напряженных занятий совершить небольшую прогулку, а по дороге зайти в этот уголок, походить по аллеям, похрустывающим ракушкой, полюбоваться зеленым весенним облачком ивы в углу сквера и проплывающими в ветвях высоких деревьев облаками. Во время такого моциона он нередко виделся с Василием Степановичем, также вышедшим прогуляться и подышать свежим воздухом.
— Вы спешите? — спросит он, бывало.
— Да нет, дышу, — ответит Василий Степанович, поблескивая голубыми сквозь стекла очков глазами. — А где это вы французских булочек взяли? — пошутит тут же.
— В булочной Киор-Оглы, — отвечая на шутку, найдется Павел Пантелеймонович.