я, согнувшись как бы под грузом своих лет.
В последнее время он заметил, что на сердце у него было тяжко. Он чувствовал этот давящий камень еще после похорон сестры Татьяны. Последней своей сестры. А то еще недавно по дороге из Ленинградской в Краснодар они с Полиной Александровной видели последствия тяжелейшей аварии, и у него на весь оставшийся путь испортилось настроение. Волнение понемногу улеглось по мере того, как он уносился в воспоминаниях к тем дням, когда в самом начале пятидесятых годов ему частенько приходилось забираться в станицу Ленинградскую на сортоиспытательные участки, где в самой северной зоне края проверялись создаваемые в Краснодаре сорта. Вместе с молоденьким сотрудником Сашей Глуховским усаживался он в свою коричневую «Победу», предварительно загрузив багажник двумя канистрами бензина. Тогда по всей этой дороге и в помине не было никаких бензозаправок.
…Да, время было трудное. Война все еще давала о себе знать, и он хорошо помнит ту пору. Были невзгоды, барьеры, но он не спасовал, а, наоборот, упорно шел к своей цели. Говорили и продолжают говорить, что ему везло на людей, везло на сотрудников. А как же иначе? Его часто спрашивают, каким образом ему удается на протяжении стольких лет сохранить в своем отделе в общем-то постоянный состав. Секретов нет. Как знать, быть может, потому не уходили, что он всегда дорожил людьми, ценил их. Какая была оплата труда в те годы? На сельскохозяйственных работах длинного рубля не получал никто. И из многих отделов института сотрудники уходили при первой же возможности, припекав более оплачиваемое местечко. Кто стал бы их винить в этом? Но у него задерживались. Наверное, оттого, что ко всякому сотруднику, что с ним работал, он подходил с теплом и вниманием, интересовался его личными делами, пристрастиями, наконец. А как же иначе?! И отчего было при первом же удобном случае не подумать о своих помощниках в работе, если, например, приходила премия за новый сорт или усовершенствование. Премия нередко на его имя, да дело-то они делали общее и сообща…
Обычно из института он уходил последним: кто-то отпрашивался пораньше, чтобы успеть на пригородный автобус, кто-то взял билеты на новый широкоформатный фильм; один из научных сотрудников торопился к телевизору: «Сегодня, Павел Пантелеймонович, играют наши с профессионалами!» Заядлый болельщик хоккея! Что с ним поделаешь? Ассистент спешит в паспортный стол… Словом, у каждого своя забота. И он оставался в кабинете один, склонясь над письменным столом, над своими бумагами, над таблицами, которые постоянно дополнял, уточнял. В этих занятиях проходил час-другой. А когда поднимал голову, за окнами уже давно синел душный летний вечер. И непоседливые ласточки угомонились в своем укромном уголке у верхней фрамуги, поглядывая из гнездышка на него…
Павел Пантелеймонович вставал из-за рабочего стола, расправлял затекшие плечи, для чего наскоро делал несколько сильных движений руками — от груди в стороны наотмашь, надевал пиджак, поправлял узел галстука и бодро сбегал по лестнице вниз. Пока машина добиралась по вечерним улицам до дому, в голове его зримо, до мельчайших подробностей, мелькали картина за картиной из прошлого, теперь уже такого далекого, но оттого родного и трогательного…
И теперь, как и в далекую пору юности, в этот час отходящего дня пришли в голову строки из бессмертной песни:
Вечерний звон, вечерний звон!
Как много дум наводит он.
О юных днях в краю родном,
Где я любил, где отчий дом,
И как я, с ним навек простясь,
Там слушал звон в последний раз!..
И Павел Пантелеймонович вспомнил все, что произошло во время их первого с Василием отъезда из Ивановской, когда они летом 17-го года тащились на лошадях в Екатеринодар, и в который раз прочувствовал умиротворенно-красивый, любимый напев «Вечернего звона»…
Припозднился и на этот раз Павел Пантелеймонович. А ведь сегодня утром домой обещался прийти вовремя. Просил Полину Александровну к ужину приготовить кубанский борщ. Он предвкушал те минуты, когда усядется за стол с дымящейся тарелкой нехитрого кушанья, от которого исходит аппетитный аромат сала, толченного с чесноком. И тут же острый вкус стручкового перца сменил запах вареников с земляникой. При этих мыслях он заторопился, прибрал со стола ненужные на завтра бумаги и поспешил к выходу.
С годами все чаще они с женой, сидя по вечерам в его кабинете, стали вспоминать прожитое время. И на этот раз засиделись до полуночи. Про разное говорили.
В первый же свой отпуск после переезда в Краснодар двинулись на море. В Анапу, конечно. Прибыли на автостанцию. Никого не знают, стоят. Подходит человек какой-то, поздоровался. Понял, видно, что приезжие. Пригласил к себе, где уже приготовлено было все, что нужно для отдыха: и постели и посуда. Расположились. Мужчина на примусе яичницу приготовил, чай. «Живите, — сказал он, — сколько хотите». И ушел со двора. Вечером Полина Александровна спросила у соседей, подозревая что-нибудь неладное, кто такие люди, у которых они остановились. Те в один голос заверили, что всем, кто останавливался здесь, очень нравилось. А хозяин — шофер, по неделям не бывает дома, жена его и вовсе редко является сюда — работает в дальнем санатории.
С неделю так они прожили в Анапе. И только тогда является какая-то женщина, приятная с виду, симпатичная, и говорит: «Ну, как здесь, понравилось вам?» Поняли они с Полей, что это и есть хозяйка дома. «А мы сейчас вкусненького чего-нибудь попробуем», — начала она с порога. И достала свежего варенья сливового, из метелки.
Так жили они в Анапе, отдыхали, ни о чем не заботились. А базары?.. Привозы были в ту пору — никто их не закрывал. Торговали, пока деньги считать можно было. И чего только не продавалось там — и рыба свежая, и масло, и сыры, и куры. Рядом Джемете, оттуда вино прекрасное завозили. И в маленьком ресторанчике повар так готовил кефаль, что туда наведывались издалека, даже из Геленджика, — отпробовать заманчивого блюда.
Как все это далеко теперь! Отдыхали, были здоровы и счастливы, наслаждались морем и воздухом, солнцем. И кажется, привозили в Краснодар кое-какие деньги. Смешно вспоминать, но так было — чуть ли не копили их, отдыхая.
Поездили они с Полей, пока молодые были, по краю изрядно. Вспомнить есть что. Побережье почти все изучили во время отпусков — и Геленджик, и Сочи, и Крым… Дача Короленко в Джанхоте, а рядом — дача Щербины. Того самого, которого видывал Лукьяненко в оные времена на екатеринодарских улицах, кубанского историка и статистика. Кто же не знает его «Историю Кубанского казачьего войска»?
И Красноводск вспомнили, эвакуацию, как Павел Пантелеймонович тогда на станции задержался с документами, а Поля с дочкой в вагоне остались. Да. Селекционный материал он не смог бы доверить никому, это правда. Его нет, они с Олей ждут. И вдруг перед самым отправлением в вагон врывается целая армия каких-то людей. Им надо было до Ташкента, но этот вагон их вполне устроил. «Попутчики» стали располагаться, не обращая на протесты никакого внимания.
Состав стал отходить. Выглядывая в окно, Поля наконец увидела, что Павел бежит. Как они боялись за него! Но он все же успел, ухватился за поручни последнего вагона, вскочил на подножку. А поезд ход набирает. Тут они с Олей давай кричать из окна. Стала давать знаки машинисту.
— А что вы кричали тогда? — спросил Павел Пантелеймонович.
— Что будешь кричать? Ветер, шум поезда… Просто, сколько духу было, изо всех сил надрывались… Тут и начальник поезда прибегает наконец в вагон. Начались расспросы. Потребовали документы.
— Документы, — говорю ему, — вы сможете увидеть, выглянув из окна. Они у того самого человека, который висит сейчас на подножках. Это мой муж.
Остановили состав, открыли двери. Павел Пантелеймонович поднялся в вагон. Теперь-то говорить легко, а тогда… Что почувствовал тогда он, когда явился и увидел на имевшихся в их распоряжении местах неизвестных людей?! Да… Как он бросился к своим полкам!.. А на верхней-то улегся один из них. Мигом он схватил его и, держа в руках, заорал. Да, да! Заорал не своим голосом: «Вон отсюда!» Помнится, этот мужчина очутился тут же на полу в одном грязном белье. А какой конфуз с ним случился? Ну да, он сейчас же побежал в конец вагона, смешно передвигая ноги. На ближайшей же станции вагон освободили.
— А сколько в моей жизни было чудесных случаев! — продолжает Полина Александровна. — Вот это разве не чудо? Павел, я тебе уже говорила о курочке, что приносила нам с Олей каждый день по яичку?! В Алма-Ату мы приехали. Нам отвели место под опыты, и дело пошло. Но тебя отозвали в Москву, и все легло на мои плечи.
Заработали… А кто был рядом со мной? Калеки, вернувшиеся с фронта, иные без ноги или руки, да женщины, у которых мужья на фронте?! Мальчишки?! Ох и трудно мне было! Пайка не давали целый месяц, сказали, что муж уже получил… Но ты в Москве, а где паек? Я получала 500 рублей в месяц, а булка хлеба стоила 250 рублей, курица — тоже 250, малая банка кукурузы — 200 рублей.
Несмотря на это, девочка была все это время вполне здоровой и упитанной даже. Мир не без добрых людей — местные жители — кто пару яичек принесет, кто морковку… Но сколько можно жить на подаянии?
Я еще раз напомнила о пайке. И тогда кто-то из начальства пришел к нам, попросил открыть кладовочку (вместе с нами жило несколько семей сотрудников, в общем коридоре квартиры были). И что же мы увидели? Там стояли мешки с мукой. Оказывается, ты, когда уезжал, выписал паек и поручил своему сотруднику, помнишь его имя? Ну, хорошо, не надо имени. Ты попросил передать твой паек мне. Но тот человек оказался, мягко говоря, непорядочным и сам, ничего не сказав мне, пользовался мукой. Это продолжалось более месяца. Когда его разоблачили, он чуть со злости не разломал двери, бросив в них железный лом. Потом выбежал на улицу и там еще орал не своим голосом. «Я тоже жить хочу!» — кричал он.