Да, курочка… Пошла я как-то на базар. Ходила, ходила, а все вокруг прилавка с курами хожу. Но чувствую, что никак не решусь взять. За 250 рублей за штуку — ведь это подумать только — добрая половина месячной зарплаты! А надо — Оля ослабла, просит супчика легкого. Придется брать, думаю.
Тут вижу — подходит ко мне какой-то военный, офицер. «Вы, — говорит, — хотите взять курочку, пойдемте — я помогу вам выбрать. Берите вот эту, но не режьте ее, она вам отплатит — каждый день будет приносить по яичку. А себя она сама прокормит — вы живете среди пшеничных полей, она всегда найдет что склевать».
И вот принесла я ее. Курочка походила, походила по комнате, затем вышла. Долго ее не было. Потом слышим: взобралась на подоконник с улицы и стучит клювом в окошко, просится. Открываю дверь. Она вбежала, походила по углам, походила, села в одном из них, яичко снесла, крылышками помахала — и снова на улицу.
Так вот, сколько мы жили там, под Алма-Атой, пока ты в Москве был, курочка эта ни одного зернышка в комнате нашей со стола не склевала, а там всегда лежала селекционная пшеница. Кормилась на улице, и каждый день — яичко.
О, как мы тебя ждали! Делянки наши были на бугорке, на горочке маленькой. Как будто для того, чтобы я садилась там и видела далеко вокруг и линию железной дороги, конечно. И каждый раз ожидали, сидя с Олей на этом бугорке, — вот поезд идет, привезет Гену и тебя. Но ничего этого не случилось, — глубоко вздохнув, смолкла Полина Александровна.
И как впервые встретились в Ессентуках, об этом тоже вспомнили. Когда заведующий сказал, что сегодня ночью, мол, приезжает практикантка и нужно ее встретить. Он тут же спросил, кто пойдет на станцию. Павел почему-то согласился сразу. Поздно вечером явился на станцию, подремал на лавочке, походил по перрону, а там и поезд подошел. Было два часа ночи.
— Ну да, — перебила Полина Александровна. — Выхожу из вагона — никого на перроне нет. Ни души. Испугалась. Что делать? Ночь… Куда я пойду одна… но нет, навстречу мне какой-то молодой человек. Высокий, стройный… Ты мне сразу понравился. Вот бывает такое в жизни!.. Как сейчас помню — ты зыркнул на меня раз-другой и спрашиваешь:
«Что, практиканточка, приехала? А я тебя встречать пришел. Тут недалеко, два километра всего. Так пешком двинемся или до утра ждать будем лошадей?»
Вспомнили, какая была тогда весна. Шел апрель. Ночь чудная. Все цвело. И луна… И соловьи. Как они неспешно брели и сразу перешли на «ты», с первых слов.
Добрались. Комната оказалась уже приготовленной — все как положено. Даже чай они поставили сразу. Сахар был на столе. Вот так и познакомились. И эту его особенность «зыркнуть» глазами на женщину и тут же расположить, что многие отмечали потом, припомнила Полина Александровна, лукаво погрозив мужу.
— Не знаю, не знаю, — ответил Павел Пантелеймонович. — Но вот тогда мы вскоре и поженились. Сразу как-то все само собой получилось. И столько лет вместе…
— Не раз я подмечала, как люди на пляже, особенно женщины, любовались тобой, когда ты вел за руки детей. Это была картина!.. Дети вообще были у нас загляденье. И как это некоторые по своей воле остаются без детей? Не понимаю я этого…
Долго не кончался тот вечер, пока перебирали они в памяти прожитое…
Глава вторая
Сидел Павел Пантелеймонович в своем кабинете и никого не принимал. Было это 12 июня 1973 года. Не в его, казалось бы, правилах, но так сложились обстоятельства. В этот день должны были начаться съемки документального фильма с его участием. С утра у входа в здание института суетилась съемочная группа, подготавливались к съемкам. Вчера показывали сценарий, и он ему не пришелся по душе. Зачем тратить время по пустякам? Да и что он должен делать при этом? Вот когда ему сказали, что к обеду должен подъехать Усенко, который тоже решил принять участие в написании сценария, он немного успокоился.
Хотя сотрудников настоятельно просили не беспокоить в этот день академика по его же просьбе, к нему время от времени просовывалась в дверь то белая панамка, то черная борода, то непомерно длинный козырек. Многочисленные и малопонятные ему «жрецы» хлопотливой музы — кино.
Как и обещал, Усенко подъехал к обеду. Владимир Васильевич повел его во двор, и они вдвоем вышли на дорожку. Посреди разговора Павел Пантелеймонович, услышав стрекот кинокамеры, удивленно спросил:
— Как, уже снимают?
— Да нет. Это пробные съемки. Пока идет подготовка. Сам фильм завтра будут делать, — поспешил успокоить его Владимир Васильевич.
Когда приблизились к делянкам, оператор подошел к Владимиру Васильевичу и, отозвав того чуть в сторонку, попросил:
— Так при всем нашем желании ничего у нас не получится. Ну что это он — уткнулся в землю, хмурится, и ни слова, ни полслова. Нам надо показать зрителю академика Лукьяненко живого, в действии, а он идет, и никаких эмоций. Растормошите его. Кто-кто, а вы знаете его получше нашего…
На краю делянок Усенко, подняв с земли пшеничный листик, показывал на нем какую-то букашку Павлу Пантелеймоновичу. И заснял так их оператор — говорят они о чем-то своем, одним им известном у кромки хлебного поля…
Были потом съемки и в его кабинете, где рассказал ученый о сортах, выведенных под его руководством в последнее время. Говорил об особенностях их, об отличии от исходных родительских форм, о путях улучшения новых сортов. На завтра, на 13 июня, назначали съемки, но они не смогли состояться. Их просто не было…
И остались те немногие теперь кадры, что с благодарностью просматривают сегодня все, кто приходит и приезжает в институт, носящий уже его имя, за опытом, приезжают и приходят, чтобы поклониться памяти человека, посвятившего всю свою жизнь без остатка самому благородному делу на свете — борьбе за то, чтоб был на столе у нас каждый день и во всякую погоду кусок хлеба. Сделал это Павел Пантелеймонович с большой гарантией. И на многие годы вперед…
Так и звезды на небе — говорят же, что иные давным-давно погасли и исчезли, но все еще доходит до нас прежний их свет. С Лукьяненко сталось то же — не однодневные идеи или бесчисленные прожекты — материализация идей науки в кратчайшие сроки — вот что прежде всего ставим ему в заслугу мы, его современники и потомки…
И среди прочих бумаг остался на рабочем столе лежать листок — кому-то потребовалась его автобиография. Павел Пантелеймонович ее написал. Вся жизнь, долгая, сложная, расположилась на одном листке. Но не страницы — целых томов не хватит, чтобы вместить ее итог.
Размышляя о сегодняшнем и завтрашнем состоянии селекции, Павел Пантелеймонович не забывал и о прошлом. Конечно, несведущему может показаться странным, зачем это буквально с первых шагов своего поприща ухватился он за сорта зарубежной селекции. Отнюдь не экзотики ради это делалось. Не оказалось просто к тому времени среди местных сортов ни одного способного противостоять ржавчине. А опа с каждым годом отнимала все большую часть урожая.
Быть может, и есть его заслуга как раз в том, что удалось вовремя прийти к единственно верному заключению, а не распыляться по пустякам. Он справедливо посчитал тогда, что основной бич хлебов на Кубани — ржавчина, которая в отдельные годы снижает урожаи пшеницы на одну треть. Накопленный к тому времени опыт убедил: единственный путь борьбы с этим явлением — создать сорт, который обладал бы иммунными свойствами по отношению к вирусу, так( как иные меры борьбы успеха не приносят.
Тогда результаты испытаний показали, что среди местных озимых мягких пшениц сорта, способного устоять против ржавчины во время эпифитотии, нет. Оказались таковые в числе завезенных в нашу страну «иностранцев». Отлично зарекомендовали себя аргентинские сорта Клейп-33 и Венцедор. Они в течение длительного периода испытаний отличались высокой степенью устойчивости, почти не поражались ржавчиной. В последнее время это замечательное и редкостное качество он обнаружил у некоторых из немецких и канадских сортов. Вот эти свойства, весьма ценные для передачи потомству именно таких желательных для него как селекционера наследственных факторов, и были причиной того, что из них в последнее время и подбирались родительские пары. Кроме того, сорта из ГДР имели высокопродуктивные колосья и потому использовались для выведения гибридов с многоцветковыми колосьями. Вдобавок ко всему такие сорта из ГДР, как Нью-Цюхт К 40109 и ржано-пшеничный гибрид 63–49, показывали завидную устойчивость против стеблевого и корневого полегания. Как известно, это явление может значительно снизить урожай: одновременно ухудшается качество зерна и происходит удорожание уборочных работ — ведь это связано с дополнительными затратами труда и времени.
Многолетние наблюдения приводят Лукьяненко к выводу, что сорт не полегает не только за счет короткой соломины. Это может произойти и при прочном, устойчивом стебле, который, как правило, образуется у растения в разреженном посеве, когда солнечный свет получает свободный доступ к стеблю и листьям и тем самым способствует упрочению механических тканей. Чтобы за счет изреженности посевов не снижалась урожайность, он считает, что следует выводить сорт только с высокопродуктивными колосьями. Прочный невысокий стебель и крупный тучный колос, обеспечивающий высокий выход зерна, — вот желательный итог работы, к которому он стремился как селекционер. Или, как это принято называть в селекции, обеспечение узкого отношения зерна к соломе.
По его мнению, растение всю энергию роста и развития должно в конце концов затратить на формирование как можно большего колоса, по возможности дать максимальный выход зерна, уменьшая при этом массу соломы. Потому Павел Пантелеймонович не раз и задавался вопросом: «Зачем гнать растение в солому?»
В своей практике исходному материалу он всегда придавал большое значение. Непревзойденная коллекция пшениц, собранная во Всесоюзном институте растениеводства и ежегодно пополняемая советскими экспедициями в различные уголки земного шара, являлась надежным и весьма ценным источником для работы Лукьяненко и его сотрудников, она аккуратно предоставляла ему богатейший материал для проведения скрещиваний. Постоянное сотрудничество с ВИРом, изучение его коллекции с целью выбора наиболее подходящих образцов для дальнейшей работы по выведению новых со