– Они думали, что я дурачусь.
– А здесь вы уже начали работать в какой нибудь студии?
– Да. Сегодня утром учеников обходил губитель надежд, то есть маэстро. Посмотрел на мой набросок, поднял брови и отошел.
Стриклэнд фыркнул. Он не казался обескураженным. Мнение товарищей его не огорчало. И эта независимость от суждения других в особенности смущала меня. Когда люди говорят, будто им безразлично, как и что о них думают другие, – они большей частью обманывают себя. Обычно они подразумевают, что намерены действовать по своему вкусу, но так, чтобы никто не узнал о их чудачествах, или же что они готовы выступить против мнения большинства, потому что их поддерживает одобрение соседей. Не трудно быть нарушителем условностей в глазах всего света, когда это нарушение является условностью вашего кружка. Тогда вы получаете чрезмерную порцию самоуважения. Вы удовлетворены своим мужеством, не подвергаясь опасностям. Но стремление к похвалам, может быть, один из самых глубоких инстинктов цивилизованного человека. Никто не бежит с такой поспешностью под защиту приличия, как согрешившая женщина, когда она попадает под удары и стрелы оскорбленной благопристойности. Я не верю людям, якобы беспечным к тому рою шпилек, который всаживают в них ближние под видом своего мнения. Это – хвастовство с расчетом на чужое неведение. Это значит лишь, что такие люди не боятся осуждения своих грешков, которых, как они думают, никто не знает.
Но передо мной был человек, искренне не обращавший внимания на то, что о нем думали; условности не держали его в своей власти. Он напоминал собой борца, тело которого вымазано маслом; его не ухватишь; это давало ему свободу, которая была оскорблением. Помню, я ему сказал:
– Послушайте, если каждый будет вести себя так, как вы, то общество распадется.
– Глупости вы говорите. Никогда все не захотят вести себя так, как я. Громадное большинство вполне счастливо, исполнял свои обычные дела.
Я пробовал уязвить его.
– Вы, очевидно, не верите в изречение: поступай так, чтобы каждый твой поступок мог быть обращен в общее правило поведения.
– Никогда не слыхал. Чепуха непроходимая.
– Но это сказал Кант.
– Все равно. Непроходимая чепуха.
Можно ли было взывать к совести такого человека?
С равным успехом вы могли бы искать отражения без зеркала. Совесть – сторож в каждом отдельном человеке, охраняющий правила, выработанные нашим буржуазным обществом; это полицейский в наших сердцах, посаженный туда, чтобы мы не посягали на законы мещанства; это – шпион, сидящий в центральной твердыне нашего «я». Человек так сильно желает одобрения своих ближних, так страшится их осуждения, что сам ввел к себе в сердце своего врага, и этот враг неусыпно следит за ним, всегда на страже интересов своего господина, всегда готовый раздавить в зародыше всякое желание индивида отделиться от буржуазного стада, и человек ставит благо этого стада выше своего личного. Это крепким звеном приковывает отдельную личность к целому. И человек, убедив себя, что есть интересы выше его собственных, подчиняется им, превращаясь в раба своего надзирателя. Он сажает его на почетное место. И, наконец, как царедворец пресмыкающийся перед королевской палкой, бьющей его по плечам, он гордится чувствительностью своей совести. Он не находит тогда достаточно жестоких слов для осуждения человека, не признающего этой власти; он как член этого мещанского стада с достаточной легкостью убедился теперь, что против этой власти он бессилен. Когда я увидел, что Стриклэнд действительно равнодушен к порицанию обществом его поведения, я мог только попятиться от него в ужасе, как от чудовища, в котором почти нет ничего человеческого. При прощании он мне сказал:
– Скажите Эми, что нехорошо гоняться за мной. Во всяком случае я переменю отель, чтобы она не могла найти меня.
– Мое личное впечатление, что она счастливо отделалась от вас, – сказал я.
– Дорогой мой, моя единственная надежда, что вы ей это растолкуете. Но женщины очень бестолковы.
Глава XV
По приезде в Лондон я нашел у себя письмо, настоятельно приглашающее меня прийти в тот же вечер к миссис Стриклэнд. Я застал ее вместе с полковником Мак-Эндрью и его женой. Сестра миссис Стриклэнд была старше ее, похожа на нее, но более поблекшая. У нее был такой внушительный вид, словно она носила всю Британскую империю в своем кармане. Жены старших офицерских чинов частенько приобретают это выражение от сознания своей принадлежности к высшей касте. Манеры ее были решительны, и ее воспитанность с трудом прикрывала убеждение, что если вы не на военной службе, то едва ли не приказчик. Она, ненавидела гвардейских офицеров, считая их заносчивыми, и не желала говорить о их женах, забывающих отдавать визиты. Одета она была богато и безвкусно.
Миссис Стриклэнд заметно нервничала.
– Рассказывайте нам ваши новости, – сказала она.
– Я видел вашего мужа. Боюсь, что он твердо решил не возвращаться. – Я помолчал немного. – Он желает посвятить себя живописи.
– Что вы хотите сказать? – воскликнула миссис Стриклэнд в крайнем изумлении.
– Вы никогда не замечали в нем влечения к таким вещам?
– Окончательно спятил! – воскликнул полковник.
Миссис Стриклэнд слегка нахмурилась. Она старалась припомнить.
– Да, помню, пока мы не поженились, он возился с красками. Но это была неслыханная мазня. Мы обычно потешались над ним. У него абсолютно нет никаких способностей к живописи или чему-нибудь в этом роде.
– Конечно, это только отговорка, – сказала миссис Мак-Эндрью.
Миссис Стриклэнд задумалась. Очевидно, она не знала, как отнестись к моему сообщению. Я оглянулся. Гостиная была приведена в порядок. Инстинкт хозяйки сказался в миссис Стриклэнд, несмотря на ее огорчение. Квартира уже не носила заброшенного вида, словно меблированный дом, ожидающий нового съемщика, как это было в первый мой визит после катастрофы. Но теперь, когда я повидал Стриклэнда в Париже, мне было уже трудно представить себе его в этой обстановке, среди этих людей. Я подумал, что и они сразу бы поняли, насколько он к ним не подходит если б увидали его теперь.
– Но если он хотел быть художником, почему он не сказал этого? – произнесла наконец миссис Стриклэнд. – Уж, конечно, я не стала бы препятствовать такому… такому влечению.
Миссис Мак-Эндрью поджала губы. Очевидно, она никогда не одобряла склонности своей сестры к искусству и к служителям искусства. Она говорила о них презрительно.
Миссис Стриклэнд продолжала:
– В конце концов, если бы у него оказался какой – нибудь талант, я бы первая подбодряла его. Я не остановилась бы перед жертвами. Я вышла бы замуж за художника с большей радостью, чем за биржевого маклера. Если бы не дети, я ни о чем не беспокоилась бы. Я была бы так же счастлива в жалкой студии, как и в этой квартире.
– Дорогая моя, ты выводишь меня из терпения! – воскликнула миссис Мак-Эндрью. – Неужели ты веришь хоть одному слову в этой чепухе?
– А мне кажется, это правда, – кротко заметил я.
Она посмотрела на меня с добродушным презрением.
– Человек не бросает своего дела, не оставляет жены и детей в возрасте сорока лет, чтобы сделаться художником, если только тут не замешана женщина. Наверное, он встретил одну из твоих… художественных подруг, и она вскружила ему голову.
Бледные щеки миссис Стриклэнд покрылись красными пятнами.
– Какой вид у этой женщины?
Я помолчал немного. Я знал, что держу наготове бомбу.
– Никакой женщины нет с ним.
Полковник и его жена недоверчиво фыркнули, а миссис Стриклэнд вскочила.
– Вы хотите сказать, что не видели ее?
– Некого было и видеть. Он живет один.
– Это невозможно! – воскликнула миссис Мак-Эндрью.
– Я знал, что мне самому нужно было поехать, – сказал полковник. – Бьюсь об заклад, что я бы сразу ее откопал.
– Жаль, что вы не поехали, – ответил я несколько колко. – Вы бы убедились, что все ваши предположения не верны. Живет он не в роскошном отеле. Занимает крошечную скверную комнату. Если он уехал отсюда, то не за тем, чтобы веселиться. Денег у него очень мало.
– А не учинил ли он какую-нибудь штуку, о которой мы не знаем, и не прячется ли от полиции?
Это предположение бросило луч надежды в их сердца, но я должен был разочаровать их.
– Но в этом случае едва ли он был бы настолько глуп, чтобы дать свой адрес прежнему компаньону, возразил я кисло. – Как бы то ни было, одно достоверно: он уехал один, без всякой женщины и ни в кого не влюблен. Его мысли очень далеки от этого.
Наступило молчание. Все задумались над моими словами.
– Ну, если так, – сказала, наконец, миссис Мак-Эндрью, – дело еще не так плохо, как я думала.
Миссис Стриклэнд взглянула на нее, но ничего не сказала. Теперь она была очень бледна. На прекрасном лбу появились морщины. Я не мог понять выражения ее лица. Миссис Мак-Эндрью продолжала:
– Если это просто каприз, то, конечно, скоро пройдет.
– Почему бы вам не поехать к нему, Эми, – рискнул посоветовать полковник. – Поживите с ним годик в Париже. Мы посмотрим за детьми. Думаю, с него все скоро соскочит. Рано или поздно он захочет вернуться в Лондон, и все обойдется благополучно:
– Я бы этого не сделала, – сказала миссис Мак-Эндрью. – Пускай перебесится. Сам придет назад, поджав хвост, и водворится на старом месте.
Она холодно посмотрела на сестру:
– Может быть, иногда ты поступала с ним не вполне разумно. Мужчины странные создания, и нужно знать, как с ними обращаться.
Миссис Мак-Эндрью разделяла обычное мнение своего пола, что мужчина – грубое животное, если он оставляет любящую женщину, но что вина за это падает все же на женщину: «Le coeur a ses raisons, que la raison ne connait pas»[9].
Миссис Стриклэнд медленно переводила взгляд с одного на другого.
– Он никогда не вернется к нам, – сказала она.