Меня несколько охладила такая разборчивость миссис Стриклэнд.
– Слышали вы что-нибудь о вашем муже?
– Нет, ничего. Кажется, он умер. Так говорили – по крайней мере.
– Возможно, что я встречу его в Париже. Вы разрешите мне сообщить вам о нем?
Она с минуту была в нерешительности.
– Если он действительно бедствует, я готова помочь ему немного. Я пришлю некоторую сумму, а вы будете давать ему частями, по мере надобности.
– Вы очень добры.
Но я знал, что не доброта подсказала ей это предложение. Не верно, будто страдание облагораживает характеры. Счастье, правда, иногда оказывает такое влияние, но страдание по большей части делает людей мелочными и мстительными.
Глава XVIII
И действительно, не прошло и двух недель со дня моего приезда в Париж, как я встретил Стриклэнда. Я быстро нашел себе небольшую квартирку на пятом этаже одного дома на Rue des Dames, и на двести франков купил достаточное количество подержанной мебели, чтобы сделать квартиру обитаемой. Я условился с консьержкой, что она будет подавать мне кофе по утрам и держать в чистоте квартиру. Затем я отправился к моему другу Дэрку Стреве.
Дэрк Стреве был одним из тех людей, о которых вы не можете вспоминать без того, чтобы не рассмеяться или не пожать смущенно плечами. Природа сделала его плутом. Он был художник, но художник очень плохой. Я встретился с ним в Риме и не забыл его картин. Они все отличались ужасающей банальностью. Его душа трепетала от любви к искусству. А писал он копии картин, висящих над лестницей в музее Бернини на Пьяцца ди Спанья, не страшась их яркой живописности. Его студия была полна полотен, на которых он изобразил усатых, большеглазых итальянских крестьян в остроконечных шляпах, мальчишек в лохмотьях и женщин в ярких юбках. Иногда они у него сидели на ступеньках церкви, иногда резвились среди кипарисов под безоблачным небом, иногда он изображал их в любовных сценах у фонтана в стиле «Ренессанс», иногда бредущими через Кампанью рядом с фургонами и волами. Все они были старательно нарисованы и старательно раскрашены. Фотография не могла быть точнее. Один из художников с виллы Медичи назвал его «мастером шоколадных коробок». Глядя на его картины, вы могли подумать, что Моне, Манэ и другие импрессионисты никогда не существовали.
– Я не претендую быть великим художником, – говорил он. – Я не Микель Анджело, но во мне кое-что есть. Меня покупают. Я вношу мечту в дома людей всех сортов. И вы знаете, мои картины продаются не только в Голландии, но и в Норвегии, и Швеции, и Дании. Их покупают главным образом купцы и богатые промышленники. Вы не можете себе представить, какая тяжелая зима в этих странах – долгая, темная и холодная. Им нравится представлять себе Италию такой, какой она изображена на моих картинах. Это как раз то, чего они ждут от нее. Такой же представлял себе Италию и я, прежде чем попал туда.
Я думаю, что это видение осталось у него навсегда, так ослепляя его глаза, что они не могли уже видеть правду. И, несмотря на всю грубость фактов, он продолжал своим духовным взором видеть Италию романтических разбойников и живописных развалин. Он изображал идеал – бедный, пошленький, лавочный, но все же это был идеал. Это придавало его характеру определенное очарование. И так как я это чувствовал, то Дэрк Стреве не был для меня, как для других, только смешным. Товарищи – художники не скрывали своего презрения к его произведениям, но он зарабатывал много, и они не стеснялись пользоваться его кошельком. Он был щедр, и нуждающиеся, смеясь над ним, так как он наивно верил всем рассказам о их нищете, бесстыдно брали у него деньги. Он был очень экспансивен, но что-то нелепое было в его чувствительности, и, пользуясь ого добротой, вы не чувствовали к нему благодарности. Брать у него деньги было все равно, что обкрадывать ребенка, и вы презирали его за глупость. Мне кажется, что карманный вор, гордящийся своими ловкими пальцами, должен чувствовать своего рода негодование против беспечной женщины, забывающей в кэбе ридикюльчик со всеми своими драгоценностями. Природа сделала Стреве мишенью, но не наделила его бесчувственностью. Он корчился под насмешками, непрерывно сыпавшимися на него, и однако никогда не переставал – казалось, намеренно подставлять себя под них. Насмешки всегда больно ранили его, но он не знал гнева; ехидна могла ужалить его, но опыт ничему не научал его, и не успевала еще пройти боль, как он снова нежно укладывал змею на своей груди. Его жизнь была трагедией, написанной водевильным стилем. Я никогда не смеялся над ним, и поэтому он был мне признателен и изливал в мое сочувствующее ухо длинный список своих бед. Самое печальное во всех его бедствиях было то, что все они казались забавными, и чем трагичнее он их переживал, тем больше хотелось вам смеяться.
Плохой художник, он, однако, обладал даром тонкого проникновения в искусство, и осмотр картинных галерей под его руководством доставлял редкое наслаждение. Он умел искренне восхищаться и остро критиковать. Он был широк в своих восприятиях. Он не только ценил и любил старых мастеров, но горячо сочувствовал и современным, быстро открывая новый талант, и не скупился на похвалы. Я не знал никого, чьи суждения были бы более метки и верны. Он был гораздо образованнее большинства художников: не был, как многие из них, невежественным в родственных областях искусства, и его тонкое понимание музыки и литературы придавало глубину и разнообразие его суждениям в области живописи. Для молодого человека, каким был я в то время, его совет и руководство представляли ни с чем не сравнимую ценность.
После моего отъезда из Рима я переписывался с ним и приблизительно раз в два месяца получал от него длинные письма на забавном английском языке, которые живо напоминали мне его восторженную захлебывающуюся речь, сопровождаемую комическими жестами. Незадолго до моего приезда в Париж он женился на англичанке и поселился в студии на Монмартре. Я не видал его четыре года и совсем не знал его жены.
Глава XIX
Я не предупредил Стреве о своем приезде и когда позвонил у дверей его студии, он, открыв дверь, сначала не узнал меня. Затем вскрикнул от радостного изумления и втащил меня в комнату. Приятно, когда встречают вас с такой пылкостью. Его жена сидела с питьем около печки и встала, когда я вошел. Он представил меня.
– Ты помнишь, – сказал он ей, – я тебе о нем часто рассказывал. – И затем мне: – Почему вы не написали о своем приезде? Давно ли вы здесь? Почему не пришли на час раньше, – мы бы пообедали вместе.
Он бомбардировал меня вопросами, усаживал в кресло, похлопывая меня, точно я был подушка, подсовывал сигары, кекс, вино – он не мог оставить меня в покое. Он был в отчаянии, потому что у него не оказалось виски, хотел сварить для меня кофе, придумывая, чем бы еще услужить мне, сиял, хохотал и в пылу восторга, потел всеми порами.
– Вы не изменились, – сказал я, улыбаясь и смотря на него.
У него был все тот же нелепый вид, какой сохранился в моей памяти: маленький, толстенький, с короткими ногами, сравнительно молодой – ему, вероятно, было не больше тридцати лет, – но преждевременно лысый. Лицо – совершенно круглое, с яркими свежими красками, очень белая кожа, яркий румянец на щеках, алые губы, голубые круглые глаза. Он носил громадные очки в золотой оправе; брови его были так светлы, что их почти нельзя было различить. Он напоминал веселых жирных купцов с картин Рубенса. Когда я сказал ему, что решил пожить некоторое время в Париже и снял уже квартиру, он горько упрекнул меня, что я не написал ему об этом заранее. Он сам подыскал бы мне квартиру, снабдил бы меня мебелью и помог бы мне устроиться. Неужели я в самом деле потратился на покупку мебели? Он считал, что я изменил дружбе, не дав ему случая быть мне полезным. А миссис Стреве все время спокойно сидела за штопаньем чулков, не произнося ни слова и слушая все, что говорил ее муж, со спокойной улыбкой.
– Итак, вы видите, я женат, – внезапно сказал он. – Что вы скажете о моей жене?
Он, сияя, взглянул на нее и водворил очки на переносицу: они все время сползали по мокрому от пота носу.
– Ну, как вы думаете, что я могу ответить на это, – засмеялся я.
– В самом деле, Дэрк, как ты можешь… – сказала миссис Стреве, улыбаясь.
– Но разве она не удивительна? Говорю вам, мой дорогой, не теряйте времени. Женитесь как можно скорее. Я счастливейший из смертных. Посмотрите, как она сидит. Разве это не картина? Настоящий Шардэн, а? Я видел много очаровательных женщин в мире, но никого не встречал красивее мадам Стреве.
– Дэрк, если ты не успокоишься, я уйду.
– Mon petit chou[10], – сказал он.
Она покраснела немного, смущенная страстью, звучавшей в его голосе. По его письмам я уже представлял себе, как он влюблен в свою жену, и теперь видел, что он не мог оторвать от нее глаз. Трудно сказать, любила ли она его! Бедный шут вряд ли мог влюбить в себя женщину, но улыбка в ее глазах мерцала нежностью, и возможно, что ее сдержанность прикрывала настоящее, глубокое чувство. Она не была тем восхитительным созданием, каким видела ее влюбленная фантазия Стреве, но действительно очень миловидна, высока и стройна. Ее серое строгое, прекрасно сшитое платье не скрывало превосходной фигуры, которая привлекла бы скорее скульптора, чем портного. Густые каштановые волосы были гладко зачесаны, лицо-бледно, черты лица приятны, хотя не вполне правильны. Спокойные серые глаза. Красивой она как раз и не была, но мила чрезвычайно. И Стреве не без основания упомянул о Шардэне: она действительно напоминала мне ту приятную хозяйку в чепце и передничке, которую обессмертил великий художник. Я легко мог вообразить себе ее степенно хозяйничающей, среди кастрюли и горшков, выполняющей ритуал домашних обязанностей так, что они приобретали моральное значение. Я не мог представить ее остроумной или забавно веселой. Но в ее скромной внимательности было что-то возбуждавшее мой интерес. Ее сдержанность также была несколько загадочной. Я удивлялся, почему она вышла замуж за Дэрка Стреве. Хотя она была англичанка, я не мог сразу определить ее; мне было не ясно, из какого она общественного круга, каково ее воспитание, и как она жила до брака. Она была очень молчалива, но, когда заговорила, я услышал приятный голос; манеры ее были просты и естественны.