– Дорогая, я хочу, чтобы ты сделала для меня одну вещь, сказал он.
Она посмотрела на него со сдержанной приветливостью, составлявшей одно из ее главных очарований. Красное лицо Дэрка блестело от пота; у него был комически-взволнованный вид, но в его круглых удивленных глазах был какой-то особенный блеск.
– Стриклэнд очень болен. Может быть, умирает. Он один на грязном чердаке, около него нет ни души, чтобы приглядеть за ним. Позволь мне привезти его сюда.
Она быстро вырвала у него руки – я никогда не видал у нее таких стремительных движений – и щеки ее вспыхнули.
– О, нет! Дорогая моя, не отказывай. Я не могу оставить его там. Я не засну ни на минуту, думая о нем.
– Ухаживай за ним. Я не возражаю.
Ее голос звучал холодно и отчужденно.
– Но он умрет.
– Ну, и пусть!
Стреве воздохнул и вытер лицо. Он повернулся ко мне за помощью, но я не знал что сказать.
– Он – великий художник.
– Какое мне дело? Я ненавижу его.
– О, мой ангел! Ты не думаешь этого. Умоляю тебя, позволь привезти его сюда. Мы хорошо устроим его здесь. Может быть, спасем его. Тебе не будет никакого беспокойства. Я буду все делать сам. Мы положим его в студии. Мы не можем оставить его умереть, как собаку. Это было бы бесчеловечно.
– Почему он не может лечь в больницу?
– В больницу? Ему нужен уход дружеских рук с ним надо обращаться с бесконечным тактом.
Я был удивлен, видя, как Бланш волновалась. Она продолжала накрывать стол, но руки ее дрожали.
– Ты выводишь меня из терпения. Подумай, если бы ты заболел, шевельнул бы он пальцем?
– Но положение совсем иное. За мной ухаживала бы ты. Его помощь мне была бы не нужна. Кроме того, я – другое дело. Что я такое?
– В тебе достоинства меньше, чем в дворовой собачонке. Ты ложишься на землю и просишь людей топтать тебя.
Стреве засмеялся. Ему показалось, что он понял настроение жены.
– О, моя дорогая! Ты все еще не можешь забыть, как он смотрел мои картины. Но что же делать, если он не нашел в них ничего хорошего? Было глупо с моей стороны показывать их. Ну, конечно, они не очень-то хороши.
Он грустными глазами осмотрел студию. На мольберте стояла неоконченная картина, на которой улыбался итальянский крестьянин, держа виноградную гроздь над головой черноглазой девушки.
– Если даже твои картины ему не понравились, он должен был держаться вежливо. Не оскорблять тебя. Он показал, что презирает тебя, а ты лижешь ему руки. О, я ненавижу его!
– Дорогое дитя! Пойми – он гениален. Ты не можешь сказать, что я считаю себя гением. Да, я хотел бы обладать большим талантом, но у меня нет его. Но я восхищаюсь, когда вижу его в другом. Я преклоняюсь перед ним. Талант – удивительнейшее явление в мире. Гениальность – великая ноша для тех, кто ею обладает. Мы должны быть терпимы к таким людям.
Я стоял в стороне, несколько смущенный этой домашней сценой и удивляясь, зачем Стреве настаивал на моем присутствии. Я видел, что жена его еле удерживается от слез.
– Но я прошу тебя разрешить привезти его сюда не только потому, что он – гений, а еще и потому, что он – человек, что он болен и беден.
– Никогда не впущу его в мой дом, никогда!
Стреве обернулся ко мне.
– Скажите ей, что дело идет о жизни и смерти. Нельзя же оставить его в этой проклятой дыре.
– Совершенно ясно, что здесь за ним уход будет лучше, – ответил я, – Но, конечно, это стеснит вас. При нем кто-нибудь должен сидеть день и ночь.
– Дорогая, но разве ты можешь бояться мелких неудобств?
– Если он войдет сюда, – я уйду, – сказала миссис Стреве порывисто.
– Я не узнаю тебя. Ты всегда была так добра и мила.
– О, ради бога, оставь меня в покое! Ты доведешь меня до сумасшествия.
И, наконец, полились слезы. Она упала в кресло и закрыла лицо руками. Ее плечи конвульсивно вздрагивали. В ту же секунду Дэрк бросился перед ней на колени, стал обнимать ее, целовать, называть ласкательными именами и у него самого слезы обильно текли по щекам. Скоро она овладела собой и вытерла глаза.
– Пусти меня, – мягко сказала она и обернулась ко мне, стараясь улыбнуться. – Что вы должны думать обо мне?
Стреве смотрел на нее смущенный, нерешительный. Его лоб сморщился. Красные губы вздулись. Он удивительно напомнил мне взволнованную морскую свинку.
– Значит, нет, дорогая? – спросил он, наконец.
Она устало махнула рукой.
– Студия твоя. Все принадлежит тебе. Если ты хочешь привезти его, как я могу препятствовать?
Улыбка засветилась на его лице.
– Значит, ты согласна? Я знал, что ты согласишься. О, моя бесценная!
Внезапно Бланш собрала свои силы и посмотрела на него суровыми глазами. Она прижала руки к сердцу, как будто биение его было нестерпимо.
– О, Дэрк, я никогда, с тех пор, как мы встретились, не просила тебя ни о чем!
– Ты знаешь, что я сделаю для тебя все на свете.
– Прошу тебя, не надо Стриклэнда. Кого угодно, только не его. Приведи вора, пьяницу, последнее отребье с улицы, обещаю тебе: все сделаю, чтобы они были довольны. Но умоляю тебя: не приводи Стриклэнда!
– Но почему?
– Я боюсь его. Не знаю почему, но что-то в нем приводит меня в ужас. Он причинит нам большое горе. Я знаю, я чувствую это. Если ты приведешь его, это непременно кончится плохо.
– Что за безумие!
– Нет, нет! Я знаю, что я права. С нами случится что-то ужасное.
– Потому что мы хотим сделать доброе дело?
Она задыхалась. Лицо ее было искажено страхом. Не знаю, что она думала. Я чувствовал, что ее охватил необъяснимый ужас, который лишал ее самообладания. Обычно она была спокойна, и теперешнее ее возбуждение казалось удивительным. Стреве смотрел на нее в замешательстве и страхе.
– Ты – моя жена: ты дороже мне, чем кто-либо. Никто не войдет сюда без твоего согласия.
Она закрыла на минуту глаза, и я думал, что она упадет в обморок.
Меня утомила эта сцена. Я не подозревал, что она такая нервная женщина. Затем я снова услышал голос Стреве. Он странно прозвучал в тишине.
– Разве ты сама не была в тяжелом горе, когда дружеская рука поддержала тебя? Ты знаешь, как много это значит. Неужели, когда подошел случай, ты не хочешь сделать того же?
Слова были довольно обыкновенные и на мой взгляд наивно-поучительные, так что мне хотелось улыбнуться. И я удивился тому действию, которое они произвели на Бланш Стреве. Она вздрогнула и внимательно посмотрела на мужа. Он глядел в землю, чем-то, видимо, смущенный. Легкая краска выступила на ее щеках, потом лицо ее побледнело, помертвело. Видно было, что вся кровь отлила к сердцу. Даже руки ее стали белыми. Она дрожала. Молчание сгустилось и сделалось почти осязательным.
– Приводи Стриклэнда, Дэрк! Я постараюсь все сделать для него.
– Дорогая! просиял Дэрк; он хотел обнять ее, но она уклонилась.
– Не нужно нежностей при посторонних. Я чувствую себя от этого глупой.
Ее манеры стали опять спокойны, и никто бы не сказал, что минуту назад она была охвачена таким волнением.
Глава XXVI
На следующий день мы перевезли Стриклэнда. Потребовалось много настойчивости и терпения, чтобы убедить его согласиться, но он был действительно слишком болен, чтобы противиться мольбам Стреве и моей решимости. Пока мы одевали его, он проклинал нас слабым голосом, затем мы свели его вниз, усадили в кэб и, наконец, привезли к Стреве. Он настолько ослабел к этому времени, что беспрекословно дал себя уложить в постель. Стриклэнд был болен шесть недель. Одно время казалось, что он проживет не более двух-трех часов, и я убежден, что только упрямство голландца спасало его… Я никогда не видел более трудного пациента. Не то, чтобы он был требовательным и капризным. Наоборот, он никогда не жаловался, никого не просил ни о чем, был молчалив. Но всякая забота о нем, казалось, вызывала в нем злобу. На вопросы о здоровье или о его желаниях он презрительно фыркал, отворачивался или отвечал ругательством. Мне это казалось омерзительным, и как только он стал поправляться, я без всякого колебания сказал ему это.
– Убирайтесь к черту! – был короткий ответ.
Дэрк Стреве забросил свою работу, ухаживал за Стриклэндом самоотверженно и нежно, искусно окружая его удобствами, и проявил тонкую хитрость, неожиданную для меня, убеждал больного принимать лекарства, прописанные доктором. Он ничем не тяготился. Хотя он жил с женой не нуждаясь, у него, конечно, не было средств на лишние расходы, но теперь он щедро тратил деньги на покупку всяких деликатесов, чтобы только соблазнить капризный аппетит Стриклэнда. Я никогда не забуду, с каким терпеливым тактом убеждал он больного съесть что-нибудь. Он никогда не раздражался на его грубости. Если Стриклэнд был просто угрюм, он, казалось, не замечал этого. Если Стриклэнд огрызался, он посмеивался. Когда Стриклэнд, несколько поправившись, стал забавляться, вышучивая его, Стреве намеренно выделывал нелепые штуки, чтобы поддержать веселость больного. При этом он украдкой бросал на меня счастливые взгляды, как бы приглашая порадоваться, что пациенту стало лучше. Стреве был великолепен. Но больше всего меня удивляла Бланш. Она показала себя не только ловкой но и преданной сиделкой. Ничто не напоминало в ней о том, что она с такой запальчивостью боролась против намерения мужа привезти сюда больного. Она настояла, чтобы на нее пала доля забот о больном. Она так устраивала постель, чтобы можно было менять простыню, не беспокоя больного. Она умывала его. Когда я подивился ее опытности, она с обычной своей беглой приятной улыбкой сказала, что работала в госпитале. Она ничем не выказывала своей непримиримой ненависти к Стриклэнду. Она почти не разговаривала с ним, но быстро угадывала его желания. Когда в течение двух недель нужно было кому-нибудь оставаться ночью у постели больного, она чередовалась с мужем. Я недоумевал, что могла она думать среди этой долгой темноты, когда сидела одна около постели больного. У Стриклэнда, еще более исхудавшего, был вид колдуна, с его растрепанной рыжей бородой и лихорадочными глазами, устремленными в пространство; от болезни глаза его, казалось, увеличились и неестественно блестели.