– Он разговаривает когда-нибудь с вами ночью? – как-то спросил я ее.
– Никогда.
– Он все так же вам противен?
– Больше, чем когда-либо.
Она смотрела на меня спокойными серыми глазами. Лицо у нее было спокойное и кроткое. С трудом верилось, что она способна на те бурные чувства, свидетелем которых я был.
– Благодарил он вас когда-нибудь за ваши услуги?
– Нет, – сказала она с улыбкой.
– Жестокий человек!
– Отвратительный!
Стреве, конечно, восхищался ею. Он не знал, как выразить ей свою благодарность за покорность, с которой она приняла на себя тяжелый уход за больным. Но его несколько смущали отношения между Бланш и Стриклэндом.
– Знаете, я видел, как они целые часы сидят, не говоря друг другу ни слова.
Однажды, когда Стриклэнд почувствовал себя настолько лучше, что через день через два ему позволено было встать, я сидел с ними в студии. Мы с Дэрком беседовали, Бланш шила, и мне показалось, что она чинила рубашку Стриклэнда. Он лежал на спине и молчал. Один раз я подметил, как его глаза остановились на Бланш, – в них были любопытство и насмешка. Она почувствовала его взгляд, подняла голову, и некоторое время они смотрели друг на друга. Я не мог понять ее выражения. В ее глазах было странное смущение и, может быть, но почему? – тревога. Через секунду Стриклэнд отвернулся и начал лениво рассматривать потолок, но она продолжала смотреть на него, и взгляд ее был совершенно необъясним. Спустя несколько дней Стриклэнд начал вставать. Он был ужасно худ: буквально, кожа и кости. Платье висело на нем, как лохмотья на огородном пугале у него был совершенно необыкновенный вид с его растрепанной бородой, длинными волосами, крупными чертами лица, которые стали еще резче после болезни. Он поражал своей странностью, но ничуть не казался безобразным. Было что-то величавое в его неуклюжести. Не знаю, как точнее описать впечатление, которое он на меня производил. Вряд ли можно было назвать бесплотным духом то, что светилось в Стриклэнде, хотя тело его так таяло, что казалось чуть не прозрачным. На лице его все еще отражалась его чувственность; но, хотя это звучит бессмыслицей, его чувственность казалось странно одухотворенной. В нем было что-то первобытное. Мерещились темные силы природы, в виде полулюдей, которые греками олицетворялись в полуживотных – сатиров и фавнов. Я вспомнил о Марсии[17], с которого Аполлон содрал кожу, потому что он осмелился соперничать с ним в музыке. Стриклэнд, казалось, носил в своем сердце странную гармонию и смутные образы, и я предвидел для него в будущем муку и отчаяние. Мне снова представилось, что он одержим демоном, но не демоном зла; в нем ощущалась та примитивная сила, которая существовала раньше добра и зла. Стриклэнд был все еще слишком слаб, чтобы писать. Он сидел в студии молчаливый, занятый какими-то мечтами или чтением. Его выбор книг был очень странен. Иногда я видел, как он сидел над поэмами Маларма, читая их по-детски, складывая слова и шевеля губами, и я спрашивал себя, какие чувства порождали в нем утонченные ритмы и туманные фразы французского поэта. Иногда он погружался в детективные романы Габорио. Меня забавляло, что при выборе книг он нечаянно выказывал все те же непримиримые свойства своей фантастической натуры. Интересно отметить, что даже слабость после болезни не заставляла его заботиться о комфорте для своего тела. Стреве любил удобства, и в его студии стояли два больших мягких кресла и широкий диван. Стриклэнд не приближался к ним без всякого кокетничанья стоицизмом: зайдя однажды в студию, когда он там был один, я нашел его сидящим на трехногом стуле – очевидно, он просто не любил мягкой мебели. Он предпочитал кухонную табуретку. Я часто с раздражением наблюдал его. Я не знал ни одного человека, который относился бы ко всему, что его окружало, с таким равнодушием.
Глава XXVII
Прошло две или три недели. Однажды утром, сделав перерыв в работе, я решил устроить себе праздник и отправился в Лувр. Я бродил среди старых знакомых картин, предоставив воображению лениво перебирать получаемые от них впечатления. Войдя рассеянно в длинную галерею, я вдруг увидел Стреве. Я улыбнулся, потому что его шарообразная суетливая фигура всегда вызывала у меня невольную улыбку, но, подойдя ближе, я увидел, что он чем-то огорчен. У него был удрученный и в то же время комический вид, словно у человека, упавшего во всем одеянии в воду, спасенного от смерти, но все еще перепуганного и знающего, что он в глупом положении. Он посмотрел на меня, но мне было очевидно, что он не видел меня. Его круглые голубые глаза за очками казались измученными.
– Стреве, – сказал я.
Он вздрогнул и затем улыбнулся, но жалкой улыбкой.
– Что это вы здесь бездельничаете таким постыдным образом? – спросил я.
– Я давно не был в Лувре. Зашел посмотреть, нет ли чего нового.
– Но вы мне говорили, что должны заканчивать картину на этой неделе.
Стриклэнд пишет в моей студии.
– Ну, так что же?
– Я сам его уговорил. Он еще слишком слаб, чтобы переехать на старую квартиру. Я думал, что мы можем писать вместе. Многие художники в квартале делятся студиями. Я думал, выйдет забавно. Я всегда мечтал, как весело было бы вдвоем поболтать, когда устанешь от работы.
Он говорил медленно, отделяя фразу от фразы неловкими паузами, и пристально смотрел на меня добрыми, глуповатыми глазами. Они были наполнены слезами.
– Я что-то плохо понимаю, – сказал я, – что случилось?
– Стриклэнд ни с кем не может работать в студии.
– Черт возьми! Это же ваша студия. Пускай он убирается.
Он жалобно посмотрел на меня. Губы его дрожали.
– Что случилось? – довольно резко переспросил я.
Он замялся, покраснел. Смотрел уныло на одну из картин на стене.
– Стриклэнд не позволяет мне писать. Он сказал, чтобы я ушел.
– Но почему же вы не послали его ко всем чертям?
– Он вытолкнул меня. Не мог же я драться с ним. Он выбросил мне шляпу и запер дверь.
Я был в бешенстве от поведения Стриклэнда и негодовал на себя: у Стреве был такой глупый вид, что я еле мог удержаться от смеха.
– Но что сказала ваша жена?
– Она ушла на рынок.
– Ее-то он впустит?
– Не знаю.
Я смотрел на Стреве с недоумением. Он стоял, как ученик, уличенный учителем в каком-то проступке.
– Хотите, я выгоню Стриклэнда? – спросил я.
Он вздрогнул, и его мокрое лицо густо покраснело.
– Нет, вам лучше не вмешиваться.
Он кивнул мне и отошел. Было ясно, что по какой-то причине он не желал обсуждать со мной того, что случилось. Я ничего не понимал.
Глава XXVIII
Разгадка пришла через неделю. Было около десяти часов вечера. Я в одиночестве пообедал в ресторане и, вернувшись в свою маленькую квартиру, сидел в гостиной с книгой. Протрещал звонок. Я вышел в коридор и открыл дверь. Передо мной стоял Стреве.
– Могу я войти? – спросил он.
В полусвете коридора я плохо рассмотрел его, но в его голосе что-то удивило меня. Я знал его трезвые привычки, иначе я бы подумал, что он пьян. Я ввел его в гостиную и пододвинул кресло.
– Какое счастье, что я застал вас! – воскликнул он.
– Что случилось? – спросил я, удивляясь его горячности.
Теперь я мог разглядеть его. Он всегда был очень аккуратен, а сейчас костюм его был в беспорядке: весь забрызган грязью. Я решил, что он выпил, и невольно улыбнулся, собираясь пошутить насчет его беспутного поведения.
– Я не знал, куда пойти, – вырвалось у него. – Я уже был у вас, но не застал дома.
– Я поздно обедал сегодня, – сказал я.
Теперь я увидел, что он совсем не пьян. Он был в отчаянии. Его лицо, обычно розовое, было покрыто странными пятнами. Руки дрожали.
– Что-нибудь случилось? – спросил я.
– Жена ушла от меня.
Он еле мог выговорить, всхлипнул, и слезы заструились по его круглым щекам. Я не знал, что сказать. Моя первая мысль была, что Бланш не могла больше выносить его помешательства на Стриклэнде и, раздраженная циничным поведением последнего, потребовала его изгнания из квартиры. Я знал, что она способна вспылить, несмотря на все свое внешнее спокойствие. И, если Стреве продолжал отказывать ей, она легко могла убежать из студии с клятвами, что никогда больше не вернется. Но маленький толстяк так был удручен, что улыбка моя исчезла.
– Дорогой дружище, не огорчайтесь, она вернется. Не надо принимать всерьез того, что женщины говорят в минуты раздражения.
– Вы не понимаете. Она любит Стриклэнда.
– Что? – ужаснулся я.
Но не успел еще вполне усвоить этой мысли, как увидел всю ее нелепость.
– Как вы можете говорить такие глупости? Неужели вы ревнуете к Стриклэнду? – я почти засмеялся. – Вы отлично знаете, что она не выносит его.
– Вы не понимаете, – простонал он.
– Вы истерический осел, – сказал я в нетерпении. Я сейчас дам вам виски с содовой, и вы успокоитесь.
Я подумал, что по каким-то причинам, – один бог знает ту изобретательность, с которой люди сами придумывают себе мучения, Дэрк забрал себе в голову, что его жена заинтересовалась Стриклэндом, и со свойственной ему бестолковостью оскорбил ее подозрениями, а она, чтобы позлить его, может быть, подкрепила их.
– Слушайте, – сказал я, идемте сейчас к вам в студию. Если вы разыграли дурака, расхлебывайте кашу. Не такая ваша жена, чтобы долго быть злопамятной.
– Как я могу идти туда? – сказал он устало. – Ведь они там. Я оставил им студию.
– Так, значит, не жена ушла от вас, а вы ушли от жены?
– Ради бога, не говорите так со мной.
Я все еще не мог поверить, что все это серьезно. Однако он был в подлинном отчаянье.
– Ну, вы пришли поговорить со мной об этом. Так расскажите мне все и поподробнее.
– Сегодня я не мог больше вытерпеть. Я сказал Стриклэнду, что, по моему мнению, он теперь достаточно окреп и может переехать обратно к себе. Студия нужна мне самому.