Затем он снова рассказал мне, как попросил Стриклэнда уйти. Он тщательно выбрал момент и старался высказать свою просьбу как бы случайно, но не мог совладать со своим дрожащим голосом и чувствовал, что в его слова, которые ему хотелось произнести весело и дружески, вкралась горечь ревности. Он не ожидал, что Стриклэнд захватит его врасплох и станет сейчас же готовиться к отъезду. И менее всего он ожидал, что его жена немедленно решит уйти со Стриклэндом. Я видел, что он теперь всем сердцем жалел о том, что заговорил с ними. Тоска ревности была ему менее мучительна, чем тоска разлуки.
– Я хотел убить его, а вышло только, что я разыграл дурака.
Он долго молчал и затем сказал то, что, видимо, все время было у него на уме.
– Если бы я подождал, может быть, все и устроилось бы. Не надо было проявлять такое нетерпение. О, бедное дитя, до чего я довел ее!
Я пожал плечами, но ничего не сказал. Я не сочувствовал Бланш. Однако, я знал, что огорчил бы Дэрка, если бы откровенно высказал то, что думаю о ней. Он дошел до такой степени изнеможения, что не мог уже остановиться и продолжал говорить без конца. Он опять повторил мне слово за словом всю сцену. Вспоминал пропущенные подробности, обсуждал, что и как он должен был бы сказать вместо того, что сказал. Сожалел, что сделал одно, и бранил себя за что сделал другое. Наступила ночь, и, под конец, я так же изнемог, как и он.
– Что вы теперь намерены делать? – спросил я.
– Что я могу делать? Буду ждать, пока она меня не позовет.
– Почему бы вам не уехать куда-нибудь ненадолго?
– Нет, нет! Я должен быть вблизи, когда понадоблюсь ей.
Он казался совершенно растерянным. У него не было никаких планов. Когда я намекнул ему, что пора ложиться спать, он ответил, что не может спать. Он хотел уйти бродить по городу до рассвета. Его, очевидно, нельзя было оставлять одного. Я уговорил его переночевать у меня и уложил его на свою постель. У меня был диван в гостиной, и я вполне удобно могу выспаться на нем. Стреве был так утомлен, что не мог противиться моей настойчивости. Я дал ему достаточную дозу веронала, чтобы избавить его на несколько часов от тяжких мыслей. Это казалось мне лучшей услугой, какую я мог оказать ему.
Глава XXX
Однако постель, которую я приготовил себе, была достаточно неудобна, чтобы обеспечить мне бессонную ночь, и я долго думал о том, что рассказал мне несчастный голландец. Меня не очень поразил поступок Бланш Стреве. Я видел в нем только порыв чувственной страсти. Не думаю, чтобы она действительно когда-либо любила своего мужа, и то, что мне сначала казалось привязанностью, было только женским ответом на его ласки и заботы, – то, что в сознании большинства женщин считается любовью. Это пассивное чувство способно пробуждаться для кого угодно, так же, как виноград может расти, обвиваясь вокруг любого дерева; и бытовая мудрость знает его силу, когда понуждает девушку выходить замуж за человека, желающего на ней жениться, с уверенностью, что любовь придет. Это чувство создается удовлетворением от хорошо устроенной жизни, гордостью от обладания собственностью, приятностью уютного домашнего очага, а также и радостью сознавать себя желанной. И только милое тщеславие женщин приписывает этому чувству духовную ценность. Оно беззащитно перед страстью. Я догадывался, что в той дикой антипатии, которую Бланш Стреве почувствовала к Стриклэнду, было уже начало смутного чувственного влечения. Но кто был я, чтобы распутывать таинственную сложность пола? Может быть, страстная любовь Стреве тревожила, не удовлетворяя, эту потребность ее натуры, и она возненавидела Стриклэнда потому, что почувствовала в нем силу дать ей то, чего ей не хватало. Я думаю, что она была совершенно искренна, протестуя против намерения мужа поселить Стриклэнда в студии; она страшилась его, еще сама не знал почему; и я вспомнил, как она предвидела несчастье. Я думаю, что страх, который она чувствовала перед ним, был прикрытый страх перед самой собой; она не понимала, почему Стриклэнд так странно волновал ее. У него была дикая внешность, в глазах отчужденность ото всех, а в линиях рта чувственность; он был большой и сильный; производил впечатление неукротимой страсти; и, может быть, она также почувствовала в нем ту зловещую силу, которая заставляла меня вспоминать при виде его о диких существах ранней истории мира. Раз он так действовал на нее, то неизбежно она должна была или полюбить его или возненавидеть. Она его возненавидела. Затем я представлял себе, как, вероятно, эта ежедневная близость с больным странно волновала ее. Она приподнимала голову, давая ему пищу, и чувствовала ее тяжесть на своей руке; после еды она вытирала его чувственные губы и его красную бороду. Она обмывала его руки и ноги; они были покрыты густыми волосами; вытирая его руки, она чувствовала, какие они, несмотря на болезнь, сильные и мускулистые. Его пальцы были длинные, ловкие, превосходной формы, пальцы художника, и кто знает, какие тревожные мысли вызывал он в ней. Он спал спокойно, без всяких движений, как мертвый, и напоминал дикое лесное существо, отдыхающее после долгой охоты. И она старалась угадать, какие образы проходили через его сны. Не снилась ли ему какая-нибудь нимфа, мчащаяся сквозь леса Греции, спасаясь от погони сатира? Она бежала, легконогая, с отчаянием в сердце, и он догонял ее шаг за шагом, пока его горячее дыхание не касалось ее щек. Но она все еще бежала молча, и молча он преследовал ее, и когда наконец он хватал ее, что сотрясало ее сердце – ужас или экстаз?
Бланш Стреве была захвачена жестокой лапой вожделения. Может быть, она все еще ненавидела Стриклэнда, но она изголодалась по нем, и всё, что до сих пор составляло ее жизнь, потеряло для нее значение. Она перестала быть женщиной сложной, ласковой, шаловливой, рассудительной, беззаботной: она была. Менада, она была желание.
Но, может быть, все это слишком причудливо; может быть, ей просто наскучил муж, и она пошла к Стриклэнду из грубого любопытства. Может быть, она не питала к нему никакого особенного чувства и уступила его желанию только, благодаря своей праздности или создавшейся близости, а затем поняла, что оказалась беспомощной в тенетах, которые она сама раскинула… Как я мог знать, какие мысли и чувства таились за этим гладким лбом и этими серыми холодными глазами?
Правда, ни в чем нельзя быть уверенным, когда имеешь дело с такими не поддающимися никаким определениям созданиями, как люди. Однако, можно было найти довольно понятные объяснения поступку Бланш Стреве. Но я совершенно не понимал Стриклэнда. Я ломал голову и все же никак не мог объяснить его поведения: оно совершенно противоречило моему представлению о Стриклэнде. Не было ничего странного ни в том, что он так бессердечно и предательски использовал доверие своих друзей, ни в том, что он не задумался удовлетворить свою прихоть за счет страданий другого. Это было в его характере. Он был человек без всякого представления о благодарности. Он не знал сострадания. Чувства, обычные для каждого из нас, в нем просто не существовали, и было бы также нелепо упрекать его в этом, как тигра – в свирепости и жестокости. Но самая прихоть его была мне непонятна. Я не мог поверить тому, что Стриклэнд полюбил Бланш Стреве. Я не верил, чтобы он был способен на любовь. Существенная часть этого чувства – снисходительность, а у Стриклэнда не было снисходительности ни к себе, ни к другим; в любви есть доля слабости, есть желание охранять, есть стремление делать добро и доставлять радость; есть, если не альтруизм, то во всяком случае такой эгоизм, который чудесным образом скрывает себя; наконец есть некоторая скромность. Все это такие черты, которых я не мог себе представить у Стриклэнда.
Любовь всепоглощающа; она отрывает человека от него самого, самый дальновидный человек, хотя он и знает это, не может представить себе, что его любовь когда-нибудь исчезнет; она дает то, что он с полным сознанием называет иллюзиями, – и все же он ценит эти иллюзии выше действительности, не считаясь ни с чем; она делает человека больше, чем он есть, и, в то же время, немного меньше. Он перестает быть самим собою. Он уже больше не личность, а предмет, орудие для какой-то цели, построенной его «я». Любовь никогда не может вполне избегнуть сентиментальности, а Стриклэнд менее, чем кто-либо, был подвержен этому недугу. Я не мог поверить, чтобы Стриклэнд мог допустить в себе ту одержимость, которую приносит любовь; он не выносил никакого ига. Я был уверен, что он был способен вырвать с корнем из своего сердца, хотя бы это грозило ему агонией, все, что встало бы между ним и тем непонятным, страстным влечением, которое постоянно понуждало его к чему-то, чего он и сам не знал. Если мне удалось в конце концов описать сложное впечатление, производимое на меня Стриклэндом, то в таком случае не покажется диким мое заключение: он казался мне одновременно и слишком великим и слишком ничтожным для любви. Но я полагаю, что у каждого понятие о страсти и привязанности складывается на основании его личных особенностей, и оно различно у всех. Человек, подобный Стриклэнду, любит по-своему. И было бы тщетно анализировать его чувство.
Глава XXXI
На следующий день, несмотря на мои просьбы остаться, Стреве ушел. Я предложил ему свою помощь: сходить в студию за его вещами, но он твердо решил пойти лично я думаю, он надеялся, что Бланш забыла собрать его вещи и что он еще раз увидит свою жену и, может быть, убедит ее вернуться к нему. Но он нашел свои пожитки сложенными в комнате консьержки, которая сказала ему, что Бланш вышла. Не думаю, чтобы он устоял перед соблазном рассказать ей подробно о своем горе. Впоследствии я узнал, что он рассказывал о нем каждому, кого он знал; он ожидал сочувствия, но вызывал лишь смех.
Он вел себя самым недостойным образом. Зная, в какое время его жена выходила за покупками, он, будучи не в силах больше выносить разлуки, подстерег ее однажды на улице. Она не желала разговаривать с ним, но он шел с ней рядом и говорил без конца. Он засыпал ее просьбами о прощении за все ошибки, которыми он мог когда-либо огорчить ее. Он уверял, что преданно любит ее, и просил вернуться к нему. Она не отвечала, а только ускорила шаги, отвернувшись от него.