Я представлял себе, как он на своих маленьких толстых ногах старался не отставать от нее. Слегка задыхаясь от бега, он рассказывал ей, как он несчастен, он умолял ее пощадить его; обещал ей сделать все, что она пожелает, только бы она простила его. Он предлагал ей уехать с ним в далекое путешествие. Он сказал ей, что она скоро наскучит Стриклэнду. Когда он пересказал мне эту низкую сцену, я был возмущен. Проявить такую глупость и так унизить себя! Он сделал все, чтобы добиться презрения жены. Нет большей жестокости, чем жестокость женщины к мужчине, который любит ее и которого она не любит; в женщине нет тогда ни доброты, ни снисходительности, – в ней одно безумное раздражение. Бланш Стреве внезапно остановилась и ударила своего мужа по лицу. Воспользовавшись его замешательством, она быстро взбежала по лестнице и скрылась в студии. Ни одного слова не сорвалось с ее губ.
Рассказывая об этом Стреве приложил руку к щеке, как будто до сих пор чувствуя боль от полученного удара, и глаза его выражали такую тоску, от которой сжималось сердце, и одновременно в них светилось комическое удивление, невольно вызывавшее смех. Он напоминал побитого школьника, и, хотя мне было его очень жаль, я еле мог удержаться от улыбки. После этого он стал бродить по тем улицам, по которым она ходила за покупками, подолгу стоял на углу или на другой стороне улицы, и смотрел, как она проходила мимо. Он не осмеливался больше заговаривать с ней, но старался вложить в свои круглые глаза тот призыв, который переполнял его сердце. Кажется, он питал надежду, что вид его страданий тронет ее. Она как будто не замечала его. Она не изменила времени своих прогулок и не пыталась ходить другой дорогой. В ее равнодушии была некоторая жестокость. Может быть, ей доставляло некоторое удовольствие причинять ему страдания. Я недоумевал, за что она так ненавидела его. Я убеждал Стреве вести себя более разумно.
– Поступая так, вы ничего хорошего не добьетесь, – говорил я. – Было бы гораздо умнее, если бы вы ударили ее палкой по голове, она бы тогда не презирала вас так, как сейчас.
Я посоветовал ему уехать домой на некоторое время. Он часто рассказывал мне о тихом городке где-то на севере Голландии, в котором до сих пор жили его родители. Его отец был плотник. Семья жила в старом красном кирпичном домике, чистеньком и аккуратном, на берегу сонного канала. Улицы были широкие и пустые; в продолжение двухсот лет город умирал, но дома сохранили тихое достоинство старого времени. Когда-то в них жили спокойной жизнью богатые купцы, посылавшие свои товары в далекую Индию, и в благородной ветхости домов еще сохранился аромат их пышного прошлого. Вы могли, идя вдоль канала, выйти в широкие зелёные поля, с разбросанными тут и там ветряными мельницами; на тучных лугах скот, черный и белый, лениво щипал траву. Я думал, что среди этой обстановки, полной воспоминаниями детства, Дэрк Стреве забудет свое горе. Но он не хотел уезжать.
– Я должен ждать здесь, когда она меня позовет, – повторял он. – Будет ужасно, если случится что-нибудь страшное, а меня не будет под рукой.
– Что же, вы думаете, может случиться? – спросил я.
– Не знаю, но я боюсь.
Несмотря на все свои страдания, Дэрк Стреве продолжал оставаться смешным. Он бы мог еще возбудить сочувствие, если бы похудел немного и обтрепался. Но этого не случилось. Он был по-прежнему толстенький, и его круглые красные щеки блестели, как спелые яблоки. Он был чрезвычайно опрятен и аккуратен: на нем, как всегда, был щеголеватый черный костюм и круглая шляпа, слишком маленькая для его головы; она придавала ему веселый, бойкий вид. Он уже нажил небольшое брюшко, и горе не влияло на него. Стреве, более чем когда-либо, напоминал процветающего купца. Это ужасно, как иногда внешность человека не соответствует его душе. Дэрк Стреве обладал страстностью Ромео в теле сэра Тоби Бельч[18]. Он был по природе нежный и великодушный, и в то же время смешно нелепый; он обладал чутьем понимать истинную красоту и способностью создавать лишь банальное; наделен удивительной деликатностью чувств и вульгарными манерами. В нем было много такта, когда дело касалось чужих, и никакого, когда оно касалось его самого. Какую жестокую штуку разыграла старушка-природа, соединив такие противоположные элементы и поставив этого человека в полной растерянности лицом к лицу с равнодушной вселенной.
Глава XXXII
Я не видел Стриклэнда несколько недель. Он был мне противен, и при случае я бы с удовольствием сказал ему это; но разыскивать его для такой цели у меня не было охоты. Мне всегда немного совестно, когда надо брать на себя роль морального изобличителя. В этом есть некоторое самодовольство, создающее неловкость, заметную для человека, не лишенного чувства юмора. Я должен быть очень увлечен чем-нибудь, чтобы рискнуть поставить себя в смешное положение. В Стриклэнде была язвительная прямота, которая делала меня чувствительным ко всему, что похоже на позу.
Но однажды вечером, когда я проходил по Авеню де Клиши мимо того кафе, где обычно бывал Стриклэнд и куда я избегал заходить теперь, я прямо наскочил на него. Его сопровождала Бланш Стреве; они направлялись в излюбленный Стриклэндом уголок.
– Черт возьми, где вы пропадали все это время? – сказал он. – Я думал, что вы уехали.
Его радушие было доказательством того, что он догадывался о моем нежелании разговаривать с ним. Он был не таким человеком, с которым стоило бы беспокоиться о вежливости.
– Нет, я не уезжал, – сказал я.
– Почему – же вы здесь не бывали?
– В Париже не одно кафе, где можно проводить праздное время.
Тогда Бланш протянула мне руку с приветствием. Почему-то я ожидал, что она должна была измениться: но на ней было то же серое платье, которое она часто носила, изящное и скромное; лоб ее был так же чист, глаза так же безмятежны, как тогда, когда я видел ее в студии, занятой хозяйством.
– Пойдемте, сыграем в шахматы, – предложил Стриклэнд.
Не знаю, почему я не нашел предлога, отказаться. Довольно угрюмо последовал я за ними к столу, за которым всегда сидел Стриклэнд; он велел подать доску и шахматы. Оба они держали себя чрезвычайно просто, и было бы нелепо с моей стороны. вести себя иначе. Бланш Стреве с непроницаемым лицом следила за игрой. Она молчала, но она всегда была молчалива. Я смотрел на ее рот и искал в нем выражение, которое дало бы мне намек на то, что она чувствовала; я подстерегал в ее глазах какой-нибудь беглый блеск или что-либо похожее на смущение и горечь; я изучал ее лоб, чтобы найти морщинку, которая отразила бы ее тревогу. Ее лицо было маской, не говорившей ничего. Ее руки неподвижно покоились на коленях. Из того, что я слышал о ней, я знал, что она была женщиной сильных страстей; и тот оскорбительный удар, который она нанесла Дэрку, человеку, преданно ее любившему, выдавал ее вспыльчивый темперамент и непростительную жестокость. Надежную защиту своего мужа и спокойный комфорт обеспеченной жизни она променяла на то, что заведомо для нее было совершенной случайностью. Это доказывало страсть к приключениям, готовность вести жизнь, полную лишений, что было особенно поразительно после того, как она выказала такую заботу о своем доме и любовь к своему хозяйству. Она, несомненно, была женщиной со сложным характером, в контрасте этого характера со сдержанным внешним видом крылось что-то трагическое.
Я был очень возбужден этой встречей, и мое воображение усердно работало в то время, как я старался сосредоточиться на игре. Я всегда прилагал все усилия, чтобы побить Стриклэнда, потому что он принадлежал к тем игрокам, которые презирают проигравшего противника; и восторг, который он выражал при своей победе, делал поражение еще невыносимее. С другой стороны, собственный проигрыш он принимал с полным добродушием. Он был дурной победитель и приятный побежденный. Те, кто полагает, что нигде человек не выдает лучше своего характера, как в игре, могут построить на этом свои тонкие выводы. Когда игра была кончена, я позвал слугу, заплатил за выпитое и вышел. Встреча произошла гладко и бесцветно. Не было сказано ни одного слова, которое дало бы материал моему воображению, а для догадок не было оснований. Я был заинтригован. Я не мог себе представить, как они жили. Я многое бы дал за то, чтобы бесплотным духом заглянуть в их домашнюю жизнь и услышать, о чем они говорят. Для работы моего воображения не было никакой канвы.
Глава XXXIII
Два дня спустя ко мне зашел Дэрк Стреве.
– Я слыхал, что вы видели Бланш, – сказал он.
– Каким чудом вы узнали об этом?
– Мне сообщил один знакомый, который видел, как вы сидели с ними. Почему вы ничего не сказали мне?
– Я думал, что это только огорчит вас.
– Разве в этом дело? Вы должны знать, что я хочу слышать о ней малейшую подробность.
Я ждал, чтобы он задал мне вопросы.
– Какой у нее вид? – спросил он.
– Совершенно тот же.
– Она казалась счастливой?
Я пожал плечами.
– Как я могу сказать? Мы сидели в кафе, играли в шахматы; у меня не было удобного случая поговорить с ней.
– Но неужели вы ничего не узнали по ее лицу?
Я покачал головой. Я мог только повторить, что ни одним словом, ни одним местом она не выдала своих чувств. Он должен был лучше меня знать, как велика ее сила самообладания. Он взволнованно сжал руки.
– О, мне страшно! Я чувствую, что-то должно случиться, что-то ужасное, и я не могу этого остановить.
– Но что же именно? – спросил я.
– Не знаю, – простонал он, обхватив свою голову руками.
– Но я предчувствую ужасную катастрофу.
Стреве всегда очень легко возбуждался; теперь он был вне себя; никакими доводами нельзя было его успокоить. Я считал вполне вероятным, что жизнь со Стриклэндом станет невыносимой для Бланш Стреве. Но одна из фальшивейших пословиц та, которая говорит, что «всякий должен ложиться в постель, приготовленную им самим. Жизненный опыт показывает, что люди постоянно делают вещи, которые ведут к катастрофе, и, однако, как-то случайно избегают последствий своего безумия. Если Бланш поссорится со Стриклэндом, ей останется только покинуть его, и, конечно, она вернётся к мужу, который ждет ее, готовый забыть и простить. Я не очень сочувствовал Бланш.