– Вы не понимаете, потому что вы не любите ее, – сказал Стреве.
– В конце концов нет же у нас доказательств, что она несчастна. Из того, что мы знаем, можно заключить, что они устроились вполне по-семейному.
Стреве взглянул на меня печальными глазами.
– Конечно, вас это мало трогает, но для меня все это очень серьезно, чрезвычайно серьезно.
Я пожалел, что мое обращение могло показаться ему небрежным или нетерпеливым.
– Не окажете ли вы мне одну услугу? – спросил Стреве.
– Охотно.
– Не напишете ли вы Бланш от моего имени?
– Почему же вы не напишете сами?
– Я уже писал много раз. Я не надеялся, что она ответит, а теперь думаю, что она вообще не читает моих писем.
– Вы не принимаете в расчет женского любопытства. Неужели вы думаете, она удержится и не вскроет письма?
– Моего – да.
Я быстро взглянул на него. Он опустил глаза. Ответ его показался мне странно приниженным. Стреве сознавал, что ее равнодушие к нему так глубоко, что вид его почерка не произведет на нее ни малейшего впечатления.
– Вы действительно верите, что она вернется к вам? – спросил я.
– Я хочу, чтобы она знала, что всегда может рассчитывать на меня, что бы ни случилось. Это я и прощу вас написать eй.
Я взял лист бумаги.
– Формулируйте точнее, то я должен сказать?
И вот что я написал:
Уважаемая миссис Стреве!
Дэрк просит меня передать вам, что в любое время, когда он понадобится вам, он будет счастлив оказать вам услугу. Он не питает к вам никакой неприязни по поводу того, что произошло. Его любовь к вам неизменна. Вы всегда сможете найти его по следующему адресу.
Глава XXXIV
Но, хотя я не менее самого Стреве был убежден в том, что связь между Стриклэндом и Бланш должна окончиться печально, я все же не ожидал, что исход окажется таким трагическим, каким он оказался. Пришло лето, душное и знойное: даже ночи не приносили прохлады, чтобы успокоить измученные нервы. Казалось, раскаленные улицы возвращали ночью тот жар, который изливало на них солнце в течение дня, и истомленные прохожие с трудом волочили ноги по горячим камням. Я не видел Стриклэнда несколько недель. Занятый другими интересами, я перестал думать о нем и о его делах. Дэрк со своими напрасными жалобами надоел мне, и я избегал его общества. Я не желал больше принимать участия в этой гнусной истории. Я решил работать.
Однажды утром я сидел в пижаме за письменным столом. Мысли мои блуждали, я мечтал о солнечных берегах Англии и морской прохладе. На столе стояла пустая чашка, в которой консьержка приносила мне кофе с молоком, и кусок хлеба, не вызывавший во мне аппетита. Я слышал, как рядом консьержка выпускала воду из ванны. Раздался звонок, и я попросил консьержку отворить дверь. В ту же минуту я услышал голос Стреве, спрашивавшего, дома ли я. Не вставая с места, я крикнул ему, чтобы он входил. Он быстро остановился у стола, за которым я работал.
– Она убила себя, – сказал он хрипло.
– Что вы говорите? – вскрикнул я, пораженный.
Он шевелил губами, желая что-то сказать, но ничего нельзя было разобрать. Он что-то шептал невнятно, как идиот. Мое сердце колотилось, и я, не знаю почему, вдруг рассвирепел.
– Да возьмите же себя в руки, наконец! – закричал я – Что такое вы говорите?
Он делал отчаянные жесты, но все еще не мог произнести ни слова. Точно онемел. Не знаю, что нашло на меня: я схватил его за плечи и стал трясти. При воспоминании об этом мне становится теперь досадно, что я разыграл тогда дурака; но, очевидно, последние бессонные ночи расстроили мои нервы больше, чем я предполагал.
– Дайте мне сесть, – прошептал он, наконец
Я налил стакан Сент-Гальмье и дал ему выпить. Я держал стакан у его рта, точно он был ребенок. Он выпил глоток и пролил немного на свою манишку.
– Кто убил себя?
Не знаю, почему я спросил это. Я, разумеется, знал, о ком он говорит.
Он сделал усилие, чтобы овладеть собой.
– Они вчера поссорились. Он ушел.
– Она умерла?
– Нет, ее отвезли в больницу.
– Так что же вы говорите? – нетерпеливо закричал я. – Зачем вы говорите, что она убила себя?
– Не сердитесь. Я ничего не смогу рассказать, если вы будете кричать на меня.
Я сжал руки, стараясь подавить свое раздражение. Сделал попытку улыбнуться.
– Простите. Отдохните сперва. Не торопитесь.
Его круглые голубые глаза, глядевшие на меня из-за очков, были полны неописуемого ужаса.
– Когда консьержка сегодня утром поднялась наверх в студию, чтобы передать какое-то письмо, ей никто не открыл на звонок. Она услыхала, что кто-то стонет в квартире. Дверь оказалась незапертой, и она вошла. Бланш лежала на постели. Ей было очень плохо. На столе нашли бутылку со щавелевой кислотой.
Стреве закрыл лицо руками и со стоном раскачивался взад и вперед.
– Она была в сознании?
– Да. О, если б вы знали, как она страдает! Я не вынесу этого. Не вынесу. Он громко прокричал последнюю фразу.
– Черт возьми, вам и нечего выносить, – закричал я нетерпеливо. – Пусть она все это выносит.
– Как вы можете быть таким жестоким?
– Что же вы сделали?
– Консьержка послала за доктором и за мной и заявила в полицию. Я как-то дал консьержке двадцать франков и просил ее послать за мной, если что случится.
Он помолчал с минуту; я видел, что ему мучительно говорить о том, что нужно было рассказать.
– Когда я пришел, она не хотела говорить со мной: требовала, чтобы меня увели. Я клялся, что все простил, но она не хотела слушать. Она пыталась разбить голову об стену. Доктор сказал мне, что я не должен оставаться при ней. Она все кричала: «Уведите его!» Я ушел и стал ждать в студии. Когда приехала карета скорой помощи и ее положили на носилки, меня заставили уйти в кухню, чтобы она не знала, что я не ушел.
Пока я одевался (Стреве непременно хотел, чтобы я сейчас же вместе с ним отправился в больницу), он рассказал мне, что устроил жене отдельную комнату, чтобы избавить ее от тяжелой обстановки общей палаты. По дороге он объяснил мне, почему желал моего присутствия: если она по-прежнему откажется видеть его, то, может быть, согласится увидеть меня. Он умолял меня повторить ей опять, что он по-прежнему любит ее; что он ни в чем не упрекает ее и только хочет одного помочь ей. Он не будет предъявлять к ней никаких требований и, когда она поправится, не будет настаивать на ее возвращении к нему; она будет совершенно свободна. Но, когда мы пришли в больницу (серое безотрадное здание, от одного вида которого болезненно сжималось сердце) и после долгого путешествия из одной канцелярии в другую по бесконечным лестницам и длинным пустым коридорам нашли доктора, в палате которого находилась Бланш, он сказал нам, что у пациентки слишком тяжелое положение, чтобы можно было допустить к ней кого-нибудь. Доктор был маленький бородатый человек, в белом халате с резкими манерами. Он, очевидно, смотрел на это происшествие, как на обыкновенный случай, и взволнованные родственники были для него только несносными и беспокойными людьми, с которыми надо было обращаться сурово и твердо. И все было так заурядно: истеричка поссорилась со своим любовником и хватила яду; это случалось постоянно. Сначала он думал, что Дэрк был причиной несчастья, и был с ним излишне груб. Но когда я объяснил, что Дэрк – муж, готовый все простить, доктор быстро взглянул на него любопытным испытующим взором. Мне показалось, что во взгляде его мелькнула насмешка. Правда, у Стреве была типичная наружность обманутого мужа. Доктор слабо пожал плечами.
– Непосредственной опасности нет, – сказал он в ответ на наш вопрос. – Неизвестно, сколько она успела выпить. Может быть, она отделается только испугом. Женщины часто пытаются убить себя из-за любви, но обычно они заботятся о том, чтобы их попытка не достигла цели. Это, по большей части, жест, чтобы возбудить у любовника жалость или страх. В его тоне звучало ледяное презрение. Было очевидно, что для него Бланш Стреве только единица, которую он прибавит к статистической таблице самоубийств города Парижа, в текущем году. Он был занят и не мог больше тратить на нас времени. Он сказал нам, чтобы мы пришли в такой-то час на следующий день, и, если Бланш будет лучше, муж будет допущен к ней.
Глава XXXV
Не знаю, как мы пережили этот день. Стреве не мог выносить одиночества, и я измучился от тщетных усилий развлечь его. Я повел его в Лувр, и он делал вид, будто рассматривает картины, но мне было ясно, что мысли его были постоянно с женой. Я принудил его поесть и после завтрака уговорил прилечь, но спать он не мог. Он охотно принял мое предложение остаться на несколько дней у меня. Я предложил ему книги для чтения, но, прочитав две-три страницы, он ронял книгу и тоскливо смотрел в пространство. В течение вечера мы сыграли бесконечное количество партий в пикет, и, чтобы не разочаровывать меня, он делал вид, что заинтересован игрою. В конце концов я дал ему наркотическое средство и он погрузился в беспокойный сон.
Когда мы вторично пришли в больницу, мы увидели сестру. Она сказала нам, что Бланш как будто немного лучше, и пошла спросить, не хочет ли она видеть своего мужа. Мы услышали голоса в комнате, где лежала Бланш. Вернувшись, сестра сказала, что больная отказывается видеть кого бы то ни было. Мы попросили сестру узнать, но хочет ли Бланш видеть меня, но и на это последовал отказ. У Дэрка задрожали губы.
– Я не смею настаивать, – сказала сестра. Она слишком слаба. Может быть, через день или два она переменит свое решение.
– Может быть, она хочет видеть кого-нибудь другого? – спросил Дэрк тихо, почти шепотом.
– Она говорит, что хочет только одного: чтобы ее оставили в покое.
Руки Дэрка делали какие-то странные движения, как будто они не были частью его тела, а жили самостоятельно.
– Не можете ли вы сказать ей, что если она хочет видеть кого-либо другого, то я его приведу? Я хочу одного, чтобы она была счастлива.